- Чего не поделили-то?
- Понимаешь ли, я верю в то, что он утверждает. Слишком многое логично в этой истории. Проверял кое-что. Но самое главное, у него был один важный документ, да затерялся. Вот я и подтруниваю, чтоб нашел он его. А Виктория Вениаминовна - историк наш. Краеведением ведает, она сомневается, но полностью версию не отрицает.
- Да-а… Любопытнейшая история.
- Тут много интересных людей. Кое с кем я тебя обязательно познакомлю.
- Лучше бы сначала посвятил в эту историю, - попросил я.
- Идем, дома расскажу.
Мы поднялись и неторопливо пошли вдоль пруда. Заря чуть теплилась в свинцовых тучах. Стояла тишина. Умолк гул трактора, затих молот. Лишь когда-то да-далеко-далеко, в противоположном конце хутора доносился голос радиолы:
Не спорьте, друзья,
А мы и не спорим…
Было совсем темно, когда мы вошли в комнату. Зажгли свет. Николай поставил чайник, и пока он закипал, он поведал мне эту давнюю, трагическую и вместе с тем светлую, как падающая звезда - историю.
* * *
Поздней осенью к хутору (здесь еще не было хутора, а были выселки, принадлежавшие войсковому атаману Глотову), подъехала запыленная кибитка, запряженная четверкой лошадей. Прибывший из Воронежа гуртовщик купца Василия Кольцова привез на выселки несколько кулей соли, выделанные бараньи кожи, сало, пшено, табак… Привез он с собой крестьянскую девушку лет семнадцати - восемнадцати, в цветном сарафане, с большой русой косой и печальными карими глазами. Красавица!
Весь провиант он сдал в хозяйский амбар, а девушку препроводил к старой деве Матрене, сестре жены Глотова, в качестве горничной, как и было условлено.
Вскоре приехавший Глотов увидел девушку и стал домогаться ее расположения, но встретил решительное сопротивление. В ярости приказал он запереть ее в амбар и вообще наказал свояченице "держать в деле".
Старая дева старалась изо всей мочи. Истязала свою жертву в непосильной, зачастую бессмысленной работе. Ее подогревала с одной стороны ревность за сестру, с другой - "непокорность" гордячки. И Матрена делала все, чтобы девушка не знала ни минуты покоя, ни уединения.
А в это время несколько верховых разыскивали невольницу, но розыски их оставались безрезультатными. Один из близких друзей Алексея Кольцова был буквально в восьми верстах от выселок, в соседней станице. Расспрашивал о девушке, но никто и не подозревал, что она рядом.
Спустя два года местный врач, приехавший по вызову на выселки, узнал, что девушка, которую искал воронежский прасол, и есть та самая пациентка, неизлечимо больная чахоткой. Он предложил ей написать за нее письмо к Кольцову, но Дуняша не согласилась. Тогда он от себя написал несколько строк, не забыв подчеркнуть, что пишет против ее воли, прямо тут же у казака Кондратия Долинина, впоследствии - деда Евдокима Лукича, в курене которого теперь содержалась несчастная девушка.
Случилось так, что врач вскоре умер, не успев передать письмо по назначению. Однако он наказал своей квартирной хозяйке отдать письмо казаку Кондратию Долинину, с тем расчетом, что тот сумеет через верных людей переправить его в Воронеж. Но подходящего случая не представилось, и письмо осталось в доме Долинина, где и хранилось с другими бумагами в углу, за образами.
Спустя несколько лет, по выходе известного посмертного издания сочинений Алексея Кольцова с предисловием Белинского, когда ни самого поэта, ни Дуняши уже не было в живых, местный учитель, слышавший историю с письмом, договорился с Лукой Кондратьевичем, отцом Евдокима Лукича, о передаче письма "куда следует". Но учитель вскоре был арестован как политический агитатор и бунтовщик. Так вторично не суждено было этому письму попасть в Воронеж, теперь уже в музей или, по крайней мере, в архив.
Так письмо это и само предание о трагической судьбе Дуняши переходило от деда к отцу, от отца к сыну. Так оно оказалось у Евдокима Лукича Долинина. А теперь - затерялось.
* * *
Утром следующего дня мы отправились в школу. До начала занятий оставались считанные дни, и школьный двор вовсю звенел ребячьими голосами. Старшеклассники убирали участок, протирали окна, расставляли парты.
Евдокима Лукича я узнал еще издали. Старик раздавал школьникам грабли. Он заметил нас, когда мы проходили мимо, сунул грабли вихрастому пареньку и, повернувшись, поднял свою шляпу в знак приветствия.
- Николай Константинович, - сказал он, - решено, что седьмой "Б" убирает спортплощадку, так что давайте команду.
- Дана, дана команда. Вы никуда сегодня не отлучаетесь?
- Вроде бы никуда.
- Мне с вами потолковать надо будет.
- Добро.
Перед тем как зайти в учительскую, мы остановились в коридоре… В углу, перед широкими окнами стояли две огромные пальмы.
- Это финики канарские нашего ботаника Васи Полохова. Скоро потолок подопрут. Говорят, в Астрахани такие, же деревья и уже дважды надстраивали крышу…
- Я был там, знаю, - подтвердил я.
В учительской, светлой квадратной комнате с широкими окнами, находились трое преподавателей. Молодая, но довольно полная завуч Лидия Георгиевна Калюжная, математик Иван Дмитриевич Куцеволов - круглолицый, лысый, совершенно без бровей и ресниц, молодой историк - Виктория Вениаминовна Звягинцева.
Завуч предложила мне стул.
- Садитесь, пожалуйста. Хорошо, что вы явились, - повернулась она к брату, - а то у нас тут целая баталия разразилась. Виктория Вениаминовна с Иваном Дмитриевичем обвиняют меня в неверном взгляде на массовость в физической культуре и интеллектуальном воспитании.
- И вовсе не в неверном взгляде, а всего-навсего в неверном понимании массовости, - возразил Куцеволов.
Звягинцева внутренне улыбнулась, весь вид ее как бы говорил: "Зачем этот никчемный разговор, что он может дать?"
- Вот вы утверждаете, что "ножницы" между всеобщим развитием и достижениями отдельных индивидуумов сокращаются и это опасно, - начал издалека математик.
- Это совершенно очевидно.
- Пример, - сказал Куцеволов, словно поймав завуча за руку.
- Что пример. Возьмите хотя бы космос. Не успели мы как следует туда даже подступиться, как интерес не то что массовый, прямо-таки поголовный! И вот результат. Скажите, - вопросом закончила она свой ответ, - сколько учеников из вашего класса желали бы стать если не космонавтами, то, по крайней мере, работниками в области космоса?..
Куцеволов неопределенно пожал плечами.
- То-то. Конечно, случай взят крайний. Здесь сам предмет говорит за себя. А как быть с профессией, скажем, пахаря? Здесь уже необходимо нам потрудиться самим.
- Согласен, - сказал Иван Дмитриевич, - но если смотреть локально, то каждый из нас должен брать высоту хотя бы половинную брумелевскую. И чем выше будет средний результат, тем выше должен поднимать планку Брумель.
Математик обвел взглядом присутствующих.
- В противном случае разность потенциала будет падать к нулю.
- Не забывайте, Иван Дмитриевич, что чем выше всеобщая культура, тем выше результаты отдельных представителей!
Калюжная посмотрела на брата.
- Николай Константинович, а вы как смотрите? - спросила она, рассчитывая на поддержку.
- Я лично на теоретический лад не настроен. Заедает практика метлы и граблей.
- Ой, Иван Дмитриевич, дорогой, пойдемте, - спохватилась Лидия Георгиевна. - Что там наши восьмые классы делают?..
- Виктория Вениаминовна, - сказал брат, показывая на меня, когда завуч и математик вышли. - Вот он занимается историей Верхнего Придонья.
Звягинцева оторвалась от каких-то бумаг, взглядом, свойственным для близоруких, окинула меня еще раз с таким любопытством, что я поспешил поправить положение:
- И вовсе я не исследователь, просто любитель…
Звягинцева достала два объемных альбома. Один с фотографиями и документами, другой - с записями штаба отряда красных следопытов. Признаться, я не ожидал, что небольшой, затерянный в придонских степях хуторок этот имеет такую, небогатую внешними событиями, но интересную судьбу и свою неповторимую историю.
В хуторе некогда, в старину, побывал известный исследователь Иван Жолобов, здесь проводил исследования Докучаев, останавливался со своим штабом легендарный командарм Буденный…
В начале 1918 года сельские активисты первыми в этих местах передали землю беднякам, конфисковали имущество управляющих и организовали коммуну.
Выходцами хутора являются два Героя Советского Союза, известный академик-физик и генерал-лейтенант бронетанковых войск.
Я листал альбом, где рассказывалось о поисках, о том, как следопыты прошли дорогой боевой славы отдельного авиационного полка, который во время минувшей войны, в 1942 году, базировался рядом с хутором. Многих героев Великой Отечественной войны ребята разыскивали, ведут с ними переписку. Немало установлено имен погибших…
Листал я страницы альбома, и все казалось мне, что чего-то все-таки в нем не хватает. Лишь когда в учительскую вошел Евдоким Лукич и стал о чем-то говорить с братом, вспомнилось: "О могиле Дуняши нет ни слова…"
Когда я спросил об этом Викторию Вениаминовну, та улыбнулась, сосредоточенно сдвинула брови, сказала:
- Знаете, все это похоже на правду. Мы связывались с областным архивом, объяснили суть дела, и там нашлись, хотя, правда, и косвенные, но свидетельства. - Евдоким Лукич, - обратилась она к Долинину, - ну как?
- Найду, найду, - пообещал Долинин.
- Многое сходится. Тут у нас в прошлом году умерла одна старушка. В то время ее мать жила в соседней станице. Так что любопытно: многие детали в ее рассказе и Евдокима Лукича - сходятся…
Меня позвали, и я, поблагодарив Звягинцеву и пообещав на ее приглашение заходить - вышел вслед за братом и Долининым.
- Вот мы и помирились, - сияя лицом, похвалился Лукич.
- Ты найди, душа с тебя вон, тогда помиримся.
Квартира Лукича оказалась совсем рядом со школой. Мы долго сидели за самоваром. Лукич был в ударе. Он напевал песни, подыгрывая на балалайке. Играл он, правда, неважно, да и песни путал. Никитинские принимал за кольцовские и ни за что не хотел разувериться. Но зато что знал - все наизусть.
- Хотите покажу книгу, что врач подарил когда-то деду? - спросил хозяин.
Я поднялся из-за стола.
А Лукич вышел в горницу и через минуту вернулся, держа в руках небольшой томик, издания Некрасова и Прокоповича 1846 года.
Сердце мое учащенно забилось, с волнением взял я книгу в руки. Боже мой, библиографическую редкость, которую мне впервые доводилось держать и о которой я столько наслышан - приводила в трепет.
Уже в который раз пересматривал я этот сборник, и уже хотел было вернуть его владельцу, как вдруг показалось мне: на титуле книги - надпись. И точно…
Выцветшими коричневыми чернилами, четким, почти каллиграфическим почерком внизу, у самой кромки титула, было выведено:
"Семейству Долинина К. А. на память о Дуняше.
Земский врачъ Андр. Беляниновъ".
* * *
Наступил день моего отъезда. Отпуск подходил к концу, и приходилось торопиться. Брат пытался меня задержать.
- Ну что ты спешишь, - взмахивал он смешно руками. - Я ведь тебя не познакомил тут с одним человеком. Успеешь…
- Пойми ты, - доказывал я, - мне здесь еще к матери следует появиться.
В общем, я стал собираться в дорогу.
Открытие автографа, сделанное мною, произвело на хуторян-учителей ошеломляющее впечатление. Правда, Виктория Вениаминовна да и брат отнеслись ко всему этому более чем осторожно. Они надеялись все еще на таинственное письмо. А оно все не находилось…
Наконец все было готово. Николай вызвался меня проводить до Сорочьей балки, что находилась в полутора километрах от хутора.
Вышли со двора, Евдоким Лукич как раз возвращался из школы домой.
- Приезжайте еще, - пригласил меня старик.
Я поблагодарил его и попрощался.
- В добрый час, - сказал он и приподнял свою широкополую шляпу.
На повороте, у самой балки, мы с братом обнялись на прощание, и я зашагал в свою сторону. "Вот за тем кустом степного ольшаника, где дорога идет вниз, и поеду", - думал я. Еще раз оглянулся. Николай все стоял на месте, махал рукой. Я сел на свой велосипед и легко покатил навстречу солнцу. Через несколько минут оглянулся, но уже ни хутора, ни брата - ничего не было видно.
Впереди и по бокам плыли навстречу убранные и местами уже вспаханные пашни, неторопливо двигались телеграфные столбы с проводами, на которых восседали важные вороны и юркие галки.
Я ехал и думал о хуторе, покинутом только что мною, о Евдокиме Лукиче и Виктории Вениаминовне, о математике Куцеволове и завуче Лидии Георгиевне, о судьбе поэта и Дуняши, такой грустной и светлой, далекой и горячо близкой сердцу, овеявшей своим дыханием нынешний осенний день…
Для меня была важна не столько подлинность и достоверность этой истории, сколько то, что в памяти народной хранится любовь ко всему, что было дорого и свято поэту. И не зря воистину высокие и благородные чувства моих земляков устремлены к тому сердцу, которое заставило с такой страстью вспыхнуть душу поэта, которая подарила миру прекрасные, полные жизни и огня неповторимые песни!..
Примечания
1
Пампушки - пресные оладьи (местн.).