Хмурый на вид Буряк был человеком добрейшей души. Трогательная любовь его к людям, выраженная не на словах, что ему не давались, а на деле, при его замкнутости и внешней суровости, многих поражала. Хотя и называли его, кроме Ага-да-ну, - кузнецом, на самом деле свою кузницу он покинул лет десять назад и работал теперь механизатором - выращивал картофель. Всем памятен случай, как он, соревнуясь с Фетисовым из "Красного луча", передал тому комплект лап-отвальчиков для культиватора, которые сам сконструировал и изготовил. Произошло это не так давно, в начале лета.
Событие это, обыденное на первый взгляд в текучести сельских будней, вспомнилось Алексею Фомичу с такими подробностями и деталями потому, что рассказал о нем ему Пашка Лемехов, большой мастер рассказывать, как он выражается, "с картинками". Был один из дней неустойчивых и переменчивых, какие случаются иногда в Придонье даже летом. С утра небо хмурилось и оживленно шелестел дождик. Потом прояснилось. Выглянуло солнце и так припекало, что земля курилась в маревой истоме. Медвяные запахи трав, колосящихся хлебов и молодого сена смешивались и дурманили голову.
А через каких-нибудь полчаса в поле становилось сухо. Ибо в начале лета почти всегда действует весенний еще закон, согласно которому на ведро воды приходится всего лишь ложка грязи. Старая, годами выверенная эта крестьянская примета вспомнилась почему-то Якову Буряку в тот момент, когда он разворачивал свой видавший виды "Беларусь" на низком суглинистом участке поля.
Легко и ритмично, словно сердце здорового человека, работал мотор машины. Земля, в меру влажная, ложилась споро. Бесконечной лентой тянулись ряды изумрудно-зеленой картофельной ботвы. Лапы-отвальчики, тщательно подогнанные Яковом, "по-своему" хорошо рыхлили удобренную почву. Буряк так увлекся, что и не заместил, как подошло время обеда. Лицо его оживилось, когда он мельком увидел на небе, что от грозившей дождем тучи не осталось и следа. Небо по-прежнему было светлым, а остатки ее пронесло стороной.
"Сегодня закончу", - подумалось ему. А окучивать картофель и в самом деле оставалось немного. Оставшийся косогор был значительно уже, чем вначале. Кроме того, берег реки-безымянки тут сворачивал несколько влево, и его узкая кромка, поросшая купырем и полевой ромашкой, ограничивала участок, образуя подобие клина.
Выход к берегу - разворот. Еще. Еще. На одном из заходов, разворачиваясь, увидел Яков на противоположном берегу реки трактор Фетисова. "Вернулся с дальних полей", - мелькнуло у кузнеца в голове. В том, что это он, сомнения не было. Это его участок. Его трактор с голубым бензобаком. Сердце Якова, нельзя сказать чтоб дрогнуло, но забилось сильней. Да и как тут будешь равнодушным, когда перед тобой соперник. Не впервые он, Яков Буряк, соревнуется с механизатором из "Красного луча" и знает его упорство и настойчивость.
Нельзя оказать, чтоб Буряк и Фетисов были давно знакомы. Узнали они друг друга недавно. Особенно близко сошлись в последние годы. В Фетисове Якова привлекало прежде всего то, что тот был общительным добрым малым. Но не из тех добрячков, которые быстро со всеми сходятся и почти так же легко расстаются и, что хуже всего, ко всем одинаково доброжелательны, а в сущности, ко всему безучастны.
На одном из заходов Яков заметил, что Фетисов вроде бы при развороте медлит. То ли показалось, то ли в самом деле так. "Ждет, видно. Хочет, чтоб я подоспел к берегу", - подумал Яков. Сделав еще по одному кругу, машины их подравнялись, и получилось так, что к берегу на разворот оба вышли разом.
Фетисов первым остановил разгоряченную машину, поднял приветственно руку.
- Здорово! - крикнул Яков, заглушив мотор.
Разом сошли на берег.
- Заканчиваешь?
- Два-три захода осталось.
- А я только что вернулся из-за холмов. Припекает…
- Припекает, - согласился Яков.
Они разошлись по машинам. Через час Буряк закончил работу. Вывел на обочину машину. Заглушил мотор. Не спеша достал из ящика ключи. Наклонился к агрегату и стал торопливо отвинчивать лапы-отвальчики.
Выждав, когда Фетисов подъедет к берегу, - махнул рукой. Тот увидел и сразу догадался, в чем дело. Остановил трактор. Разделся. А кузнец уже входил в воду, блаженно щурясь на серебристые солнцем волны. Глубина была небольшая, чуть выше пояса.
Встретились почти у берега.
- Держи! - Яков протянул приспособление.
- Ну, спасибо. Спасибо, друг! - повторил Фетисов.
- Главное, по высоте точно установи.
- Когда вернуть?
- Бери насовсем, у меня есть еще такой же комплект.
Искупавшись, Яков вышел на свой берег. Оделся. Сел и двинулся в бригаду.
День клонился к вечеру. Жара стала спадать. Миновав картофельное поле, кузнец повернул свой "Беларусь" на проселочную дорогу, которая пролегала через яровую пшеницу. Поворот. Еще поворот. А вот и стоянка. Поставив машину, тракторист зашагал в сторону села.
Гудели натруженные за день руки, но особой усталости не чувствовалось. Он шагал и думал о завтрашнем дне, о своем доме, который надо бы до зимы "достроить", о Фетисове, чей трактор ровно гудел за рекой-безымянкой.
Романцов резко поднялся из-за стола. Позвал председателя рабочкома Никитина:
- Александр Павлович, давай пригласим на завтра починковцев, поговорить надо.
- Вот это дельно, - довольно потер руки предрабочкома, - а еще бы лучше - нам самим туда явиться.
- Да, - директор повернулся к Никитину. - Так и передай Коробову, чтобы собирал народ на месте завтра в шесть. Мы сами к ним пожалуем, потолковать действительно надо. А то люди ведь беспокоятся.
7
С Павлом Буряком, старшим сыном кузнеца Ага-да-ну соседом с левой стороны, у Митрия сложились издавна несколько странные отношения. Были они одногодки, знали друг друга, считай, с детства, но в дружбе никогда почти не состояли, как, впрочем, не были и врагами. Встречались, будучи холостыми парнями, то ли на вечеринке у сельской избы-читальни, то ли где на работе, в поле ли, на лугах. Вместе являлись в военкомат, будучи призывниками. После службы в армии Буряк работал на ферме, имел на руках "лошадь с линейкой", и его редко видели дома.
Прошло несколько лет - женился Павел Буряк и стал отделяться от родителей. Место для подворья в Починках можно было найти без особого труда, но Буряк выбрал заброшенное старое крайнее подворье, рядом со Смириным. Многие посмеивались над Павлом, над его выбором. Ведь можно было селиться и не с краю: больно неудобное это место как для огорода, так и для самого подворья, бугор, подкопанный с нижней части многочисленными забоями - бабы испокон веков здесь глину брали.
Буряк же рассудил по-своему. Высокое место ему нравилось: видно кругом далеко и ничья изба ему справа не мешает, а что касается глиняного карьера, так его и засыпать со временем можно.
Когда поставил Павел избу да широкими окнами на юго-восток, - красота неописуемая. Ширь перед глазами как на ладони. Справа на меловых взгорьях кудрявой шапкой темнел корабельный лес, внизу, извиваясь и поблескивая между кустов краснотала, юрко текла речка-безымянка, прямо на горизонте виднелось соседнее село Ивановка, а слева - бесконечные просторы Гаврильских полей.
Но не так-то просто оказалось расправиться с ямой из-под глины. И что можно привезти на лошади? Возил Бурак землю, случись оказия вырваться домой, и год, и два, а карьер все зиял и зиял своей пустой утробой почти перед самым порогом его новой избы.
Митрий работал в то время как раз на бульдозере - грейдер-дорогу вели тогда от Петровска до Коврева. Перегонял он однажды машину считай мимо дома, да и завернул пообедать. Только развернулся возле буряковского дома, как раз у его бугра - заглох мотор вдруг. Подергал Митрий рукоятку пускача, пытался завести: что за черт, не заводится. Спрыгнул на землю и чуть не угодил в яму. "Ладно, подумал, я покажу тебе сейчас кузькину мать". Наладил мотор, развернулся и с трех сторон сгреб весь бугор прямо в яму.
С тех пор не было случая, чтобы Павел Буряк в память о той выручке не помог в чем-либо Митрию по работе во дворе или в доме. Обновлял ли Смирин крышу на избе - Павел тут как тут; ставил ли он сарай - опять тот приходил, помогал.
Вот и теперь, не успел Митрий спуститься в яму, что выкопана под погреб, подчистить завал у стенки, - подошел Буряк.
- Час добрый, сосед. Прутья вот тебе принес на арматуру.
Выглянул Митрий из своей ямы - в самом деле стоит Буряк с железными прутьями в руках, точно такими, какими он выводил свод, когда строил свой подвал.
Митрий заулыбался, разглядывая Павла, вылез наверх, присел на чурбак. Показал рукой рядом с собой: садись, мол.
Но тот не заметил жеста хозяина, уверенно зашагал вниз. Поднял руку вверх, примеряясь: не мелко ли, не глубоко!
- Ты вот что, - нравоучительным тоном произнес Павел, - глубоко слишком не рой. Сверху чтоб с полметра было - и довольно. А канава под фундамент даже и глубоковата. Не надо такую… - Сказал, а сам с затаенной завистью подумал: "Во, черт, размахнул какую ширину, на целую четверть поболе моего будет".
Строительство собственного погреба давало Буряку моральное право говорить таким покровительственным тоном. Еще бы! Он, Буряк, один из первых в Починках, кто заложил такой каменный подвал вместо старого, какие строили раньше деды из деревянных срубов. Правда, по неопытности испортил тогда он два мешка цемента - промешкал маленько, раствор и прихватило. На опять же, цемент этот достался ему почти что задарма, подумаешь, поставил бутылку шоферу-калымщику из Петровска, а во-вторых, урок получил - и впредь теперь его не проведешь на этом цементе.
Митрий уловил этот озадаченный взгляд соседа, довольно улыбнулся.
- Я так люблю. Ежели строить, так ничего не жалеть. Чего уж там…
- Оно-то так. Да не всегда получается. А потом, зачем такой размах? - с явным раздражением в голосе произнес Буряк, намекая на смиринскую избу в четыре окна на улицу. (У самого Буряка изба только в три окна.)
- Всяк по-своему с ума сходит, - неопределенно заменил Митрий, наблюдая за соседом сбоку.
А тот подошел вдруг к катушку, взял в левую руку (он был левша) оструганную рейку, посмотрел в яму и стал замерять ее с двух сторон.
- Ну вот, два на два с половиной, - он поставил рейку рядом с собой и посмотрел косым глазом вверх, на конец рейки, которая на добрую четверть возвышалась над головой.
- Мой рост метр семьдесят, - рассуждал Буряк. - Пусть будет в этой рейке два. Выходит четыре на четыре с половиной. Ну, куда такую махину?
- Примерно как и у тебя.
Митрий хорошо знал, что у Буряка подвал меньше. Три на четыре. Он нарочно измерял, когда помогал ему в позапрошлом году выводить рукав.
- Да-а…
Павел вынул мятую пачку "Прибоя". Закурили.
- А камня тебе не хватит, - как бы между прочим заметил он, кивком головы показывая Митрию на кучу колотого камня-бута во дворе.
- Хватит. А мало будет - там, за сараем, маленько еще есть.
Курили молча. Настроение каждого изменялось с каждой минутой, с каждой секундой. Если у Митрия оно поднималось от чувства удовлетворенности тем, что наконец он хоть в какой-то мере уязвил своего соседа погребом, отомстив таким образом за летнюю кухню, которую Буряк поставил весной, - у Буряка оно падало. Затаенное чувство не то зависти, не то ревности росло.
Окончательно вывело из равновесия Буряка сообщение Митрия о том, что подвал он будет класть "колоколом", круглый. "Вот черт, - выругался про себя Буряк, - как у Ивана Титова, такой хочет. Эх, дал же я маху, мне тоже такой надо было бы сложить…"
Неизвестно, чем бы кончился их разговор, если бы в эту минуту из-за плетня не послышался картавый голос мальчишки:
- Па-а-п, завтрикать!..
Буряк бросил окурок, прихлопнул его ногой и зашагал к своему двору.
Негласное, но ежегодное, ежедневное и ежечасное соревнование между Буряком и Смириным началось с того самого дня, когда Павел поселился по соседству. Тот переехал и сразу же поставил избу в три окна. Митрий отметил не только окна, но и высоту буряковского домика, особенно потолки, отделанные светлой масляной краской.
Первые дни Митрий даже спал плохо. Проснется и думает. А тут еще Марина донимала. По ее убеждению выходило, что Митрий и "не раковит", и "не умеет за себя постоять", и черт-те что, словом, "тряпка"… Год, два терпел он, да и самому-то уж больно захотелось перебраться в новую избенку из этой старой, еще дедовской лачуги.
И вот решил. Продал годовалого бычка, уехал на полгода в Архангельскую область - лесозаготовки колхоз вел в те годы. Вернулся с лесом и денег подзаработал, ну и закатил себе хоромы в четыре окна, в отместку соседу и на зависть другим.
С тех пор так и повелось. Купил Митрий диван мягкий - новинку в то время в Починках, а Буряк - швейную машину ножную с Петровска привез. Митрий пальто жене, а тот плащ модный болонья; Смирин террасу пристроил, а сосед - кухню летнюю, тот приемник, а этот - мотоцикл. И пошло… Особенно забеспокоился Митрий, когда узнал, что Буряк собирается купить телевизор. Уже и две жерди для антенны приобрел.
Правда, тревога оказалась напрасной. В те годы не так-то просто было его раздобыть. Да и работали эти телевизоры тогда еще плохо. Областного трансляционного центра не было, а напрямую из Москвы - смотреть передачи дело почти гиблое. Вон Женька-киномеханик, на что голова, а и то никак наладить не смог. И деревянную жердь над клубом ставил, и железную, и две пытался применить - не берет, и шабаш. Звук есть, а что касается видимости, так нечего и посмотреть, мельтешит что-то, и точка.
Митрий поднялся с чурбака, посмотрел на часы - половина восьмого. Пора завтракать, время на работу. Тут он вспомнил слова соседа о том, что камня на погреб не хватит. Обошел вокруг кучи, как бы взвешивая каждую глыбу. Не поленился, сходил и за сарай, где под соломенным старым навесом с давних пор лежала еще одна куча поменьше, и, уверенный в том, что материала будет достаточно, вошел в дом.
В комнате была привычная для этого утреннего времени обстановка. На столе, возле него, на широкой скамье - кастрюли, миски, кувшины, тарелки. Весело гудела печь. Пахло поджаренным луком, укропом и еще чем-то таким духмяным и вкусным. Марина уверенно и ловко орудовала возле печи.
Митрий отодвинул большой чугун с картошкой, привычно сел за стол, в угол, на свое хозяйское место.
- Ешь пампушки, вот сметана, - бросила Марина, подавая ему алюминиевую миску. Сказала и вышла за порог - зачерпнуть воды из колодца, что находился тут же во дворе.
Смирин принялся завтракать, усмехнулся, снимая полотенце с оладьев. Он поймал себя на мысли, что всякий раз, когда принимается есть блины или оладьи, вспоминается ему Никита Пинчуков, починковский весельчак и балагур, погибший еще в финскую войну.
Митрий хотя был еще совсем мальчишкой, но хорошо помнил этого бодрого, неунывающего человека. Никита был невысокого, среднего роста. Не выделялся он и своей солидностью. Правда, был коренаст, круглолиц. Голову имел клинообразную. Сидела она на короткой, плотной шее чуть набок.
Ничем особенным Никита не выделялся среди других своих сверстников, если не считать его несколько каких-то коротких, по его росту, рук. Особенно же были короткими, но толстыми пальцы. Когда Никита сжимал кулаки и соединял их вместе - получалась внушительная фигура, не намного меньше его массивной головы.
Но самым примечательным свойством его натуры был аппетит. Ходили слухи, что на спор Пинчуков мог съесть за один присест яичницу из двух с половиной десятков яиц или выпить две дюжины пива.
Митрий не однажды слушал рассказ старого Титова, соседа Смирина, как они когда-то собирались в поле на покос.
Вечером, бывало, когда соберутся мужики после работы у бригады покурить, обменяться новостями, кто-либо из них обязательно напомнит:
- Расскажи, отец, как вы с Никитой Пинчуковым собирались ячмень косить.
Старый Титов забывал о том, что об этом он только вчера уже рассказывал, заметно оживлялся.
- О-о! Было такое.
Он трогал рукой свои реденькие пшеничные усы, улыбался.
- Собрались, стало быть, мы раненько по холодку. У меня лошадь запряжена стоит. Коса, жбан с квасом, торба с хлебом и салом - все уложено.
Старик еще более оживлялся, подмигивал слушателям.
- Смотрю, появляется кум как раз под мои ворота. Сердитый какой-то. Я, стало быть, выехал со двора, сел на телегу: ну, с богом. Поехали.
Едем, я и спросил: "Чего, кум, не весел?" - "А, отвечает, так, пустяки". - "Ты завтракал?" - спрашивает он меня. "А как же". - "А я не успел, так себе налегке, с полсотни пампушек в рот бросил - вот и все".
При словах "с полсотни пампушек" старик обводил слезящимися глазами присутствующих, наблюдая, какое впечатление произведет его рассказ.
И хотя историю эту с пампушками все знали почти наизусть, слушали ее не один раз, все равно, всякий раз от души хохотали.
8
- Степаныч! - раздался чей-то голос во дворе.
Митрий выглянул в окно - бригадир. Вышел на крыльцо, вытирая на ходу губы полотенцем.
- Здорово, Степаныч. Ты никак сегодня на Лисьи холмы собираешься?
- Ну?..
- Скажи Кирпоносову, чтоб гнал трактор в бригаду.
- Че так? - не понял Смирин.
- Клин за старыми овинами надо закончить. Да и ближе тут. А то кинься передавать машину, а она за тридевять земель.
- Кому передать?
Колосов удивленно поднял всклокоченные брови.
- Сам не знаю кому. Колхозу или совхозу. Кому прикажут.
- Это в связи с укрупнением, - понимающе отозвался Митрий.
- Вон уж Романцов с нашим Коробовым второй день вместе ездят по бригадам и фермам.
Митрий сошел с крыльца.
- Ездят, говоришь?
- Вчера во второй бригаде - сегодня в первой.
- И у комбайнов были?
- Были и у комбайнов.
- Стало быть, Коробов сдает хозяйство Романцову, - заключил Митрий.
Колосов улыбнулся.
- Это как же он может сдавать колхозную собственность?..
- Куда не крути - все наше, государство-то одно.
- Ну, тебя бы, Митрий, во главу колхоза или в район, на ответственную работу. Вот бы дров наломал…
- А чего ломать, - обиделся Митрий, - делай как лучше, а что касаемо дохода, карман, он один, общий.
Колосов сдвинул фуражку на затылок, ухмыльнулся, собираясь что-то сказать.
- Ты-то теперь в совхоз небось перейдешь или в колхозе останешься? - опередил бригадира хозяин.
- Эх, Смирин. Ты-то как?
- Что мне. Я тут, в Починках живу, не в Ковреве, да и работа тут рядом, сподручней.
Колосов подошел к пустому бочонку, перевернутому вверх дном, потрогал рукой - прочно. Уселся в тени, против него на пороге присел Митрий. Он знал, что гость сейчас будет вести разговор о наболевшем, о чем Митрий думал многие годы, особенно в последние дни, - о дне, когда он наконец решится, махнет рукой и - была не была - уедет обживать новое место.
Митрий помнил, что Колосов несколько лет назад, сразу же после войны дважды уезжал. Первый раз в Донбасс на шахты, а второй - на одну из больших новостроек, то ли на целину, но оба раза тут же возвращался. "Ну, - подумал Митрий, - сейчас начнет заливать насчет колхозных дел, а сам небось норовит перемахнуть в совхоз, обязательно перемахнет".
- Ты, Митя, спрашиваешь: как я?