В книгу курганского писателя, лауреата премии Ленинского комсомола, вошли повесть и рассказы, написанные в разные годы.
В них судьбы множества людей с их печалями и радостями, с их порой сложными поисками своего настоящего места в жизни. Объединяет героев чувство высокой гражданской ответственности за свои дела и поступки.
Содержание:
НА ОБРЫВЕ - Повесть 1
РАССКАЗЫ 11
СНЕГ 11
ИРАКЛИЙ 17
ОБЛАКА 19
ЛЕНЬКА 21
ЛУННЫЕ ПОЛЯНЫ 24
ЛЕГКАЯ 29
ОГОРЧЕНИЕ 36
НА ВЕЧЕРНЕЙ ЗАРЕ 38
ЛЮЛИ-ЛЮЛИ-ЛЮЛЕНЬКИ 40
ПРИЕЗД К МАТЕРИ 42
В БЕРЕЗОВОЙ ТИШИНЕ 44
На вечерней заре
НА ОБРЫВЕ
Повесть
1
Март - месяц света, и этот свет и на душе, и на небе. Он даже вечером не проходит, не тает, и ты стоишь в поздний час у окна, а за стеклом - что-то тягучее, светлое, голубое: не то туман, не то тени каких-то небесных деревьев. И ты глядишь на это, вздыхаешь, а в горле - больно-больно, как будто перед слезами.
Так и было: я носил в себе тяжесть. А может, это не тяжесть - просто мне захотелось сделать поступок. И я его сделал, решился, а теперь болели нервы, терзались. Три дня назад я поехал в облоно и попросил себе назначение. И на меня сразу написали приказ, похвалили, так я стал директором Заборской школы. Эта Заборка - моя родная деревня. От нее до города - семьдесят пять километров. Ну и пусть, перебьемся без города! Но жена моя рассудила иначе. Я пытался с ней говорить, я пытался доказывать, но она откидывала голову и смеялась. И смех этот - надо мной. Надо мной, дураком, и мне было страшно. Вот и сегодня все повторилось: я стал хвалить эту деревню, расписывать, а жена схватила себя за виски и зашаталась от хохота. А глаза были больные, тяжелые. И все это влилось в меня по каким-то невидимым проводам…
С таким настроением я и вышел в тот вечер. Хотелось отдохнуть немного, забыться, и я шагал вперед, без разбора, а весна была уже где-то рядом, близко-близко, на расстоянии дыханья. От снега пахло спелым арбузом; и этот арбуз кто-то ломал все время, разбрасывал; и я стал пьянеть, закрывать глаза.
Так, в забытьи, и дошел до реки. Даже не заметил, когда дошел. Но только ступил на обрыв - чуть не вскрикнул: да где же я!? Что со мной?! Впереди мерцал и искрился снег, а над снегом скользили плавные тени - то шли тени от облаков. Я взглянул в небо и вздрогнул: луна висела какая-то тихая, огненно-рыжая, как лиса. Но так было недолго. На мою лису надвинулось облако, и она сразу спряталась и ушла, - и в тот же миг на реке потемнело. Над головой у меня зашумели деревья. То шумели, качались высокие тополя. Они росли, поднимались прямо на взгорье, рядом с ними стояла музыкальная школа. Она была сделана из красного старинного кирпича и вблизи походила на маленький замок. В этом замке обитал когда-то купец Веретенников, зато теперь из окон неслись звуки скрипки и детские голоса. Я любил приходить сюда, я любил этот высокий, обрывистый берег. Боже мой! Какие снега открывались отсюда, какие пространства!.. Вот и теперь я стоял на обрыве и слушал ветер. И вдруг кто-то меня окликнул. Голос был громкий, отчетливый, и я сразу узнал его. На школьном крыльце стоял Олег Николаевич, мой давний приятель. Он махал рукой, и я подошел поближе. Олег был без пиджака, в одной белой рубашке.
- Ты что-то по-летнему?..
Но Олег меня перебил:
- Кричу, кричу, а ты замечтался.
- Да я стоял, понимаешь…
- Ты не стой, не стой на горе-е-е кру-у-у-той… - последние слова он провел с веселым нажимом. - А мы, старичок, гуляем. А ты, значит… грустишь? Говорят, в деревню собрался? За того парня хочешь повкалывать, а как же семья?
- Нет, Олег, я серьезно.
- …Там же школа - из ряда вой, второй год без директора! Давай, давай, патриот! Дыши сельским воздухом, а мы уж как-нибудь на асфальте. - Он засмеялся, стукнул меня по плечу. - А мы сегодня пьем и танцуем!
- Что за пир?
- Через день же восьмое марта. А мы пораньше, с утра. - И Олег решительно кашлянул, и не успел я даже опомниться, как он уже приподнял меня на крыльцо и подтолкнул к двери. Через секунду я стоял в узеньком коридорчике, а Олег дышал мне в лицо:
- Я тебя, дорогой, приглашаю! Да, да, не поморгуй компанией. Наши бабы без тебя помирают, а жену твою я потом успокою… - Он уже стягивал с меня шарф, все время что-то шутил, приговаривал и скоро заразил своим настроением. Этого Олега я знал давно. Мы вместе с ним учились в педагогическом, вместе играли в одном оркестре, в один год завели семью. А годы - птицы, и вот уж нам скоро по тридцать, и мы живем с ним в одном городке. Все похоже и все совпадает, только я работаю в простой школе, а Олег - в музыкальной. Что поделаешь - все мы люди, но у всех - по-другому…
- Мы еще за стол не садились. Так что ты подгадал…
- Да я, Олег, не голодный.
- Ничего-о, привыкай! - И он тянул и тянул меня за рукав, пока мы не оказались в большой круглой комнате. У купца здесь, наверное, размещалась прихожая. Олег, наконец, меня отпустил, и я вздохнул полной грудью. И сразу же в уши ударила музыка. Она была, как гром, как обвал, - у меня сдавило виски.
- Ансамбль "Аракс"! Третий в мире или четвертый… - Олег засмеялся и подмигнул со значеньем - знай, мол, наших, мы любим громко… А музыка рокотала, шумела, точно в горной речке шли валуны. И вдруг вверху возник новый звук - прозрачно-нежный, печальный. Он рвался сквозь рокот, тянулся, - так пробивается часто травинка сквозь мертвый бетон. Я поднял кверху глаза - это тенькала люстра, вздыхала. А рядом со мной - только вытяни руку - двигались пары, смеялись и кто-то весело подпевал "Араксу". Я отчаянно озирался, искал глазами Олега, но вот все кончилось, смолкло и стало тихо, как в сосновом бору. И в это время взвился кверху тонкий вежливый голосок:
- За стол прошу всех! За стол!
Народ задвигал стульями, зашумел. На столе уже стояли рюмки, закуски. В высоком кувшине дышали вербы, прижавшись друг к другу… Все смолкло, погрузилось куда-то. Так бывает в театре перед самым началом. И вот пошел занавес - и поднялся директор. На щеках блестел еще летний загар, и глазки тоже блестели.
- Наш поваренок - умора! - шепнул мне в ухо Олег, и я не вытерпел, засмеялся. Директор взглянул жалобно на меня и тут же заговорил:
- Дорогие женщины! Наши сестры, подруги! Сегодня все смотрят только на вас, а я слегка припоздал, извиняйте. Понимаете, встречал племянника на вокзале. Четыре года не виделись, и вот бросил парня на чемодане… - и тут его перебили:
- Ближе к делу, как говорил Мопассан…
- Я о деле, Олег Николаевич. - И он снова сделал жалобное лицо. Его лиловые глазки то вытягивались в длинную ниточку, то округлялись.
- Значит, бросил Адика дома - и сразу к вам, в коллектив. И мой тост, конечно, за женщину. У нас их мало - всего одиннадцать человек.
- Нет, двенадцать! Я с утра посчитал…
- Вы - юморист, Олег Николаевич! - Он поднял высоко рюмку, зажмурился. На руке у него блеснул перстень рубином, потом снова погас. То ли от взглядов наших, то ли подвело освещение.
- В общем так, я скажу по-простому… Давайте пожелаем всем им, двенадцати, лет до ста расти, не зная старости… И чтоб детки были у всех, и чтоб деньги не выводились!
- А если нету деток? - засмеялась соседка Олега, молодая белокурая женщина.
- Это дело наживное! - повеселел директор и выпрямил грудь.
- В общем так. Прошу поднять всех за нашу прекрасную половину!
- Э-э, не пройдет! - возразил шумно Олег. - За это еще днем поднимали.
- Так я же встречал племянника! - почему-то рассердился директор. И опять он вызывающе сверкнул перстнем и выкатил глазки. И теперь он - с длинной рюмкой в ладони, с головой, похожей на спелую дыню, - походил на какого-то грузинского князя с картин Пиросмани. И этот князь не знал сейчас, о чем говорить. Но его выручила соседка Олега:
- А давайте подымем за вашего Адика! И чтоб детки у него были, и чтоб деньги не выводились!
- Да ну вас, ясное море! - директор обреченно махнул рукой. - За Адика так за Адика. Пусть ему маленько икнется.
Все чокнулись, закусили, только соседка Олега как-то брезгливо отставила рюмку. Ее толстые губы под черной помадой почему-то надулись, обиделись. Перехватив мой взгляд, Олег наклонился поближе:
- Познакомься. Это - Нина Сергеевна, народные инструменты. Самая красивая девушка в нашем квартале.
- Не в квартале, а на Урале! - Она засмеялась и посмотрела на меня, как малыш на конфету. Глаза ее просто притягивали к себе и что-то уже обещали. Я где-то видел это лицо, я запомнил. Крашеные волосы были подрезаны под мальчишку, а на щеках лежали густые тени от грима. Но самым замечательным были, конечно, глаза. Они смотрели на меня, голубые, лучистые. О таких глазах студенты пишут стихи. И в это время Олег достал вербу и церемонно вручил соседке:
- С весной вас, Нина Сергеевна!
- Вас тем же боком, Олег Николаевич! - она сказала тихо, протяжно, а сама все смотрела на вербу.
- Нет, я не могу… Какие почки-то! Прямо зайчата. Когда я училась в Москве… - Но договорить ей не дали, зашикали. Впереди, за столом, опять поднялся директор:
- Ну раз выпили за племянника, то я предлагаю теперь за племянницу. Да, да, дорогие! У нас - именинница! Сегодня нашей Елене Трофимовне бухнуло тридцать лет! - и он посмотрел на рыжеватую белотелую женщину. У той сразу вспыхнула шея, а на щеках проступили веснушки.
- За первый, маленький юбилей, друзья! - Но директора опять перебили:
- А мы уж поздравили нашу Елену Прекрасную. Не надо опаздывать…
- Так он же Адика встречал! - засмеялся Олег, и весь стол поддержал его дружным хохотом. И опять вверху долго звенело что-то печальное, нежное…
- В общем так, дорогие! Пейте, ешьте, закусывайте! Администрация разрешает… - Директор поднял рюмку и взглянул в пашу сторону: - За вас, Нина Сергеевна!
- Нет уж! Такую гадость не потребляем. Не тот разлив, не та пробка! Когда я училась в Москве, мы доставали "Золотое шампанское"…
- Молодцы москвичи!.. Золотое, серебряное… - Директор точно что-то вспомнил, запнулся, его круглые глаза излучали тепло и призывали к вниманию.
- А давайте подымем за женскую красоту! Только она - настоящее золото! - Он скосил спесиво глаза, сделал паузу, потом снова заговорил каким-то ленивым, растянутым голосом:
- Только красота спасет мир. Только вдумайтесь - кра-со-та!.. А ну-ка: чьи это слова? Чьи? - Он ловко, одним рывком поднял рюмку над головой. Даже не поднял, а точно выдернул ее из стола, как гвоздь.
- Так чьи же?.. Кто отгадает - даю отпуск без содержания!
- Во дает поваренок! - засмеялся тихо Олег, но на него взглянула в упор именинница, потом сама не удержалась и стала прыскать в ладонь.
- Вот вы и скажите, Елена Трофимовна. - Директор обиженно подергал нижней губой. Ему, видно, не понравилось ее легкомыслие. За столом стало тихо, и он опять повторил:
- Вот вы и скажите. Вам положено знать.
- За меня вон подруга скажет. - Именинница показала рукой на Нину Сергеевну. Та сразу чиркнула зажигалкой и закурила. Рука с сигареткой почему-то подрагивала, и рот тоже кривился нехорошо, точно все ей тут опостылели. И дымок она тоже выпускала сердито и с раздражением. Губы издавали торопливый звук: "пых, пых, пых…" Я насчитал восемь "пых", потом сбился со счета.
- Давай, Нина, посади их на место, а то обижают молодых да неопытных. Какой-то экзамен, понимаешь, устроили. - Именинница притворно вздохнула и опустила ресницы. - Нет, Нинка, я от тебя не отстану. Давай пособляй скоряя подруге, - она намеренно ломала слова, чтобы было смешнее, забористее. - А то ишь пристали ко мне, к бедной, к рыжей, к несчастной… - Она смешно швыркнула носом и достала платочек.
- Ух ты, печальная вдовушка! - улыбнулся Олег и подтолкнул меня в бок: смотри, мол, какие у нас кадры с натуры.
- А я не вдовушка! Ко мне вчера жених приезжал!
- Правда, что ли?! - оживилась Нина Сергеевна и раздавила о блюдечко сигарету. А именинница сразу нахмурилась.
- Дожила… Вот уж и не верит никто… - Она резко закинула голову и засмеялась нехорошо. Смех был такой горький, что я опустил глаза. Даже директор что-то заметил и медленно приподнялся.
- В общем так. Свои вопросы я убираю. Давайте просто выпьем и потанцуем. Прав я, Нина Сергеевна?
- Ну уж! - сказала она решительно и взяла сигарету. - Теперь мое слово, теперь я - Цицерон. Женщин мы с вами уважили, а теперь давайте чокнемся за мужскую красоту! Что за жизнь без мужчин…
- Далась им эта красота… - кто-то проворчал недовольно, и сразу повисла над столом неловкая тишина, но выручил всех Олег:
- А что, господа, давайте подымем за мужиков! У нас в деревне так поговаривали: мужику надо такую красоту, чтобы кони не боялись.
За столом кто-то фыркнул, и этот смешок точно сблизил всех и согрел. Сразу наклонились все над тарелками, и в эту минуту ожил магнитофон. Кто-то нажал на кнопку, - и запел Булат Окуджава. Не могу слушать его без слез. В горле все сжимается, закрывается, и вот уж нет дыханья, жизни нет, а кто поможет - да зачем помогать, и зачем нам все утешения, если уж другую песню начал певец и все печальней, глуше, все нежнее слова. Но это… Это - дорогая печаль. И если б мы были друзьями, если б просто даже знакомыми, я бы повез его в свою родную Заборку, я бы повез его с собой на луга. И хорошо бы, если б это случилось в мае, ранней-ранней весной. Но нет-нет, не случится… Не сбываются наши сны.
2
Пел Булат Окуджава, а я думал: как стану жить? И еще я думал о своей маленькой Кате, которую оставят с матерью, если будет развод… Но почему развод, почему же? И неужели работа для меня лучше дочери, лучше жены?.. Я слушал музыку, я страдал, волновался, вокруг меня стучали ножи и вилки, и от этого стука у меня мерзла спина. "Но почему, почему я здесь? В какой-то чужой, незнакомой компании, за чужим столом, на чужом пиру… Нет, дорогие мои, я вам - не слуга! Вот сейчас встану и хлопну дверью…" Но меня что-то удерживало. Может, кто-то околдовал меня, может, и музыка мучила - этот печальный певец. А вокруг все громче шумели и чокались, и я зажмурил глаза. Так прошло секунд пять - мне стало легче. Я попробовал совсем успокоиться и даже подвинул к себе салат - и вдруг заметил, что за мной наблюдают. На меня смотрела в упор Елена Прекрасная, под глазами у нее встали тени и почему-то сильно блестели зрачки. Наконец, не выдержала:
- А я вас знаю, не отпирайтесь. Вы в нашей газете помещали стихи…
Я засмеялся:
- Был, был грех, но я уже замолил…
- Господи-и, в такой-то Чухломе и стишки! - Нина Сергеевна посмотрела на меня осуждающе, потом перевела глаза на Елену:
- Нет, ты объясни… Это серьезно? А может, все врешь?.. В наше время писать стихи - надо рехнуться. Ни навару и ни товару.
- С тобой, Нинка, свяжись, дак… - начала именинница, но ее перебили:
- Нет, Елена, я знаю, что говорю. В Москве меня сводили с одним поэтом. Господи-и, он на хлеб у меня занимал…
- Может, пропился?
- Вот-вот, Елена, хорошо ты сказала. Как черту провела. А ты почему, дорогая, не ешь?
- Я бы поела, а что потом? Во мне и так сто килограмм. Меня от еды надо на веревках оттаскивать. Как начну, только вожжи натягивай…
- Ешь, питайся, Еленка. Когда и поесть, как не в тридцать лет. - И Нина Сергеевна протянула ей большую тарелку, где лежали соленые огурцы вперемежку с капустой.
- Однако нас уже на солененькое… - тихо сказал Олег, но его все услышали. Директор засмеялся тонким, дребезжащим смешком, а Нина Сергеевна сразу обиделась:
- Ты пошляк, Олег Николаевич!
- Спасибо, милая, я запомню.
- Да ладно уж, не пугай! Я с детства пугана-перепугана. О-о, донна Анна! И зачем только я сюда примотала?! Третий год живу, а только пьем и едим. Нет, милые, я скоро брошусь с того вон обрыва, - она показала рукой на окно.
- Ты, Нина, не бросишься. Ты сама упадешь… - Олег наклонился к ней близко-близко, к самому уху. - Давай лучше выпьем на брудершафт. - Он взял ее ладони и стал их целовать. Ему кто-то зааплодировал, а он уже подавал своей соседке большой кусок пирога.
- Ой, девочки, как угодил-то! - засмеялась Нина Сергеевна и протянула вперед обе руки. Она взяла пирог бережно, со значением, и долго держала тарелочку на весу. Глаза у ней переливались, блестели, как будто ждали какую-то радость - и вот дождались. Она откусила сразу много от пирога и не могла прожевать - закашлялась. Лицо стало, как помидор.
- Ой, Елена, постучи меня по спине!
Но именинница даже не пошевелилась. Нина Сергеевна погрозила ей пальцем:
- Я тебе, дорогая, припомню. - Она рассмеялась.
- Когда я училась в Москве, не могла пройти мимо кондитерской. Ох, бедная, как я тогда объедалася! Прямо пухла, как булка. - Она опять откусила от пирога.
- Нет, братцы-кролики! На чем его жарили?
- Терпи, Нина! - засмеялся Олег.
- Да, бог терпел и нам велел, но это ж колесная мазь?
- Привыкай… - тихо сказал Олег и опять улыбнулся. - Ты у нас, как Марья Волконская. Добровольно в Сибирь пошла.
- Вот именно - добровольно. А кого винить - поддалась демагогии. Распустила уши - поверила. - Она чиркнула зажигалкой, скривила губы. Сигарета у ней запуталась в пальцах, сломалась. Она сразу взяла другую. Но и эта сломалась. Табак покрошился на стол.
- Дай, Олежка, твою. Не могу раскурить.
- Доработалась - руки дрожат… - улыбнулся Олег и подал ей зажженную сигарету.
- Во-во! Неврастения, гипертония, скоро будет склероз. По ночам собак вижу. Всю ночь лают в ухо, а проснусь - никого… Нет, девочки, - анекдот. Если бы знала…
- Если бы молодость знала, если бы старость могла… - подговорился директор. Его глазки вспыхнули и потянулись вперед. - А ну-ко? Чьи это слова? Кто сказал?
- Мопассан!
- Нет, Олег Николаевич! У вас все с каким-то намеком… - Директор покачал головой и уткнулся в тарелку.
- Правильно! - поддержала его Нина Сергеевна. - Я сама ненавижу намеки… - Она еще хотела что-то добавить, но ее перебил Олег:
- Опоздала, Нина. Не в струю говоришь. Сходи нынче в театр, включи телевизор - там только намеки. Это подтекст называется, а бывает и второй план, даже третий, четвертый.
- Спасибо, милый, просветил меня на досуге. А меня и без тебя просвещали… да намекали. А обещаний-то - целые горы… Через месяц, мол, отдельная комната. Через год квартира с балконом. И вот поехала ваша дура насаждать большую культуру. Начиталась газеток… - Она усмехнулась горько, подавленно и всадила сигарету прямо в кусок пирога.