- Ох ты! Спикало тесто!.. - охнула старая женщина, которая сидела в дальнем конце стола.
- Верно, Феша! Верно, родимая! С подтекстом тоже говоришь… - усмехнулась Нина Сергеевна. - За такие пироги надо к стенке!..
- Я вот ела - так поглянулось. На солидоле в войну шаньги пекла. И ниче - хоть бы хоба! - Тетя Феша задумалась.
- Ты уж, Феша, привычная, - блеснула на нее взглядом Нина Сергеевна. - И деготь примешь за мед. А что тут видели, а, в этой дыре?! Только Марью Волконскую… - Она снова скривила губы и закатила глаза.
- Правильно, девушка! Только Марью да Дарью… - На ее узком желтеньком личике промелькнула печаль.
Я давно знал эту женщину. Она работала в школе уборщицей. И жила здесь же, в угловой темной комнатке. Как-то я заходил туда вместе с Олегом. У него были с Фешей какие-то свои отношения. Вот и сейчас он за нее заступился:
- Хватит, Нина, стареньких обижать. Расскажи-ка лучше про московские рестораны.
- Ну вот, вот и сознался наш Олег Николаевич! Все рестораны ему подавайте, а на солидоле шанег не надо? - Она закинула голову, захохотала. Потом опять занялась едой.
- А может, все-таки потанцуем? - взмолился директор. Его миндальные глазки просто мучались в тоске, изнывали. Он не привык, видно, сидеть без движения. Но все внимание было снова на Нину Сергеевну, - и ей это нравилось, поощряло к веселью, и она выглядела здесь самой живой.
- Нет, голуби, танцевать мы не будем. А сейчас я расскажу… Фу, черт! - Она хотела прикурить сигарету, но в зажигалке что-то заело. Тогда через стол ей бросили спички, и она успокоилась и обвела всех глазами:
- Значит, на чем мы?
- Мы с тобой перешли на "вы"…
- О, миленький, неужели? Ты, Олег, мне кого-то напоминаешь. - Она на секунду задумалась, потом опять обвела всех глазами. - Да-а, мои голуби, я же вам обещала. - Она кокетливо сморщилась и покачала несколько раз головой.
- Значит, дело было такое. В Москве я тоже с одним стала на "вы", а потом сошлись покороче. Его звали Толик Ветров - молодой альпинист.
- Альпинисты все молодые.
- Не скажи, Олег, не скажи. И веселый, и щедрый, прямо мешок с деньгами. Он и джинсы достал. И ни копейки с меня - за спасибо…
- А потом к тебе Боренька Журавлев прилепился. У того - дядька в главке и дача в Красной Пахре… - снова перебил ее Олег.
- Ты давай уж про Толика… - попросила Елена Прекрасная.
- Ладно, Ленка, буду тебе про Толика… Кстати, кто расшифрует мне слово "муж"? - Она вскинула весело голову, и глаза ее опять сияли, пронизывали, и я даже боялся в них посмотреть. Она чем-то нравилась мне и чем-то притягивала, только пугал почему-то ее голос - немного хрипловатый, прокуренный. Такие голоса обычно нахальны, упрямы, но в жизни все, конечно, по-разному.
- Ну что, братва? Угадали?
- Ты сама гадай, девушка. А то людей будоражишь, нехорошо… - сказала Феша в дальнем конце стола. Нина Сергеевна враз отбросила сигарету, и глаза напряглись, в них встало зеленое:
- Чей-то голос из-под печки… Значит, не знаете? Эх, вы, вахлаки! Ну так слушайте, и ты, Феша, себе на лбу запиши: муж - это мужчина, угнетенный женой!.. - Она громко расхохоталась, ее поддержала Елена Прекрасная, потом еще кто-то хохотнул для приличия. И опять от этого шума вверху дохнул, отозвался хрусталь. Слушать эти шутки не было никакого желания, но что-то меня удерживало, что-то не отпускало отсюда, как будто выполнял я какой-то долг. Стало тихо - звон вверху прекратился. Олег сидел молча и разглядывал ногти. На него иногда нападала хандра. А Нина Сергеевна опять что-то задумала, она хитро смотрела в дальний конец стола.
- Интересно, Феша, какой у тебя живой вес?
- Я не баран, девушка, и не скотина. Тебе бы вот походить с моим сердцем-то…
- Да не о том, Фе-е-еша! Мой Толик, например, весил пятьдесят килограмм…
- Ну и ну! - враз очнулся Олег. - Довела же ты его! - Все опять засмеялись, а Олег стал разливать вино. Нина Сергеевна закрыла свою рюмку ладонями.
- Не тот разлив, что ли?
- Да ну тебя, остряк-самоучка! Я же вам хотела про Толика… Ну вот: как-то встречаю его в Елисеевском, магазин есть такой в Москве, а он: "Ты меня, Нинель, не преследуй!" А я ему: "Почему? Кто же нам запретил?" Он глаза прищурил и даже как будто подрос. Потом положил мне ладонь на плечо - ты, мол, Нинка, давно в зеркало не смотрелась… "А что такое?!" А то, говорит, все то, золотая моя и бронзовая, что в тебе теперь - пять пудов, а я рядом с тобой - просто сухарик… Да-а, голуби мои, так и сказал. А мне стало весело, будто сто рублей потеряла. Нет, говорю, Толик, ты словами-то не кидайся, я ведь прямо завтра худеть начну, - и сама так глазами ему играю, перебираю. А он - мужчина, конечно, - ну и повеселел сразу, отмяк. А потом и букетик купил в метро…
- Со мной тоже было!.. - оживилась весело именинница.
- Да вы дайте ей досказать! - заступилась Феша за Нину Сергеевну.
- Ты сама, Феша, перебиваешь, - нахмурилась именинница, и на щеках у ней проступили сильные ямочки. До них почему-то хотелось дотронуться, поцеловать. Я даже покраснел от своей тайной решимости, но мое внимание опять отвлекли.
- Ну вот, просили, умоляли про Толика, а сами с Фешей…
- Раньше парни девок-то выбирали, а теперь все перепуталось.
- О-ох, Феша, ты меня уморишь. Раньше были времена, а теперь - моменты. Так что ты помолчи.
- Молчу, молчу, девушка. Я че - могу помолчать, - сказала Феша и запахнула на себе теплую кофточку.
- Вот тебе и чё-почё… - передразнила ее Нина Сергеевна. - Когда я училась в Москве, то на "БТ" - Большой театр - налегала. А билеты туда, как Райкин говорит, - ди-фи-сит…
- А мы в войну - по сено и по дрова в твои годы, - подала снова голос Феша…
- Ой, Феша! - засмеялась весело именинница. - Тебе за мир бороться пора, а ты все про войну, про войну… - Все оживились, загремели посудой, и по комнате прошел точно бы ветерок. И этим воспользовался директор. Он встал и по-хозяйски посмотрел вдоль стола:
- Дорогие мои женщины! Я прошу вас - веселитесь, закусывайте…
- Администрация разрешает? - перебил его Олег.
- Вот именно! - встрепенулся директор и поднял глаза к потолку. - Сегодня праздник, большой праздник, товарищи. Можно, понимаете, и выпить еще, снять напряжение…
- К легкомыслию призываете… - сказал тихо Олег, но его услышала Нина Сергеевна:
- Во-во, он нас вниз тянет: пьяными-то проще командовать.
- Но позвольте? - удивился директор, его глазки остановились, как будто замерли. - Я ведь могу и обидеться. Но ради праздника… - Он взглянул вверх, на люстру. - Одним словом, прощаю… Я не злопамятный. А на вашу реплику, Нина Сергеевна, имеется притча…
- Что, что? Я глухая…. - подняла голову именинница. По ее полным щекам скользнула улыбка.
- Притча, говорю, хорошая притча, - повторил гордо директор. Его глазки повеселели, просили внимания. - Я вам приведу, а вы скажите - откуда? Вам положено знать. Мы же много читаем. Так? Или я ошибаюсь? - Он посмотрел на всех с вызовом, его глазки смеялись. Потом гордо прищурился и покачал головой.
- Не интригуйте женщин, не мучайте! - попросила кокетливо именинница, потом что-то поддела вилкой. Директор потянулся взглядом за ее полноватой красивой рукой и вдруг резко повел плечами:
- Значит, не интригуйте? Хорошо, подчиняюсь… Но я ведь тоже о женщине?..
- Валяй! - попросил Олег, но его не услышали. Директор заговорил уже громко, уверенно:
- Одна женщина, не слишком хорошего поведения, подошла однажды к Сократу и обратилась: "Что ты здесь ходишь со своими учениками да хвастаешься? Достаточно мне только поманить пальцем, и они побегут за мной и тебя бросят". А Сократ ей ответил: "Возможно. Потому что ты зовешь их идти с собой вниз, что очень легко. Я же зову их идти со мной вверх, что очень трудно…" Ну как, дошло? - Директор обвел всех взглядом, потом обмахнулся платком. Щечки у него горели, на лбу выступил пот.
- Ну и мораль сего? - спросила Нина Сергеевна. В руках у ней опять была сигарета.
- Ах, мораль? - точно бы удивился директор. - Но прежде скажите мне, кто написал?
- Мопассан! - громко крикнул Олег. И все засмеялись, а директор поморщился, точно съел кислое.
- Вы - озорник, Олег Николаевич. А я ведь всей душой, понимаете… Мое хобби - мудрые мысли. Собираю их двадцать лет. Да, да! - Он сжал ладони и похрустел пальцами. - Да, мои милые. Я всей душой к вам и на себя наступаю… У меня же гости дома, приезжие…
- Во-во! - встрепенулась Нина Сергеевна. - А давайте выпьем снова за вашего Адика?!
- Нет уж! За это было… - возразил ей Олег и поднялся с рюмкой в руке. - Я предлагаю выпить за то, чтоб женщины нас водили только наверх…
- На беседы с Сократом, значит! - поддакнул Олегу директор и почему-то весело посмотрел на меня. - А вообще-то, Олег Николаевич, давайте не забываться. У нас на вечере есть посторонние. А это нас призывает… - он запнулся и сразу нахмурил лоб. Лицо его стало надутым, обиженным.
- А это нас призывает выпить! - нарушил молчание Олег и посмотрел на всех победителем. Все засмеялись и чокнулись. Кто-то снова направил музыку. Она была веселая, современная. Женские голоса о чем-то просили, выкрикивали, а им отвечал густой бас - он что-то приказывал… А над всем этим еще стояла мелодия, и она повторялась с разными промежутками: чак-чак, та-та-та…
- А вы почему не танцуете и не кушаете? Я вам подкину грибочков?
- Нет, нет! Мне достаточно… - Я отодвинул пустую тарелку. И сразу же почувствовал, что за спиной у меня стоит человек. Это оказалась преподаватель сольфеджио Клавдия Ивановна, пожилая молчаливая женщина. Она и сегодня весь вечер сидела помалкивала, и вот теперь стояла возле меня и намеревалась опять что-то спросить. Я улыбнулся, она подалась ко мне всем телом:
- Что ж вы мало покушали? Я вам все же грибков положу? Это мое творение - сама солила, мариновала. С чесночком, с черным перцем, а сверху - вишневая веточка… Подвигайте вашу тарелочку.
- Да мне достаточно, - я попробовал отказаться, но меня сразу одернула Феша:
- А ты ешь, поправляйся. У нас за столом тут нет посторонних. А запас брюхо не дерет.
- Что за слово! - пристыдила ее Нина Сергеевна. Она подошла к нам и теперь остывала от танца. - Выражаться надо цензурно, а то вон какие портреты: Моцарт, Бах да Бетховен…
Феша сразу обиженно сжала рот и покосилась на стену, где висели портреты. Она их стала разглядывать, точно живых, точно каких-то начальников. И в глазах у ней был уже страх, удивление. Ее глаза заметила Елена Прекрасная:
- Не горюй, тетя Феша. Они, великие-то, тоже выражались по-всякому.
Все зашумели и засмеялись, и под этот смешок как-то робко приподнялся директор. Лицо было потное, виноватое.
- Нина Сергеевна, умоляю, позвольте откланяться? И вы позвольте… - Он печально посмотрел вдоль стола. - У меня гости дома, четыре года не виделись.
- Ничего, перебьется племянничек. Сегодня - наш день. Сегодня - я за директора!
- Нина Сергеевна! Адик мне не простит.
Но она уже точно его не слышала, она уже доставала тюбик помады из сумочки. И вот на глазах у всех, не таясь, не стесняясь, она подвела губы жирной, толстой чертой. Потом облизнула их язычком - и все это вышло ловко, доверчиво. И так же ловко, любовно поправила волосы.
- Отпустите меня, Нина Сергеевна! Христом богом прошу… - Директор хотел улыбнуться, хотел сказать, видно, смешное, приятное, но, наверно, уже не мог, не хватало терпения. В его черных миндальных глазках что-то тлело уже и плавилось - это ходила обида и заставляла страдать. Он налил себе рюмку вина и быстро выпил, не думая, и лицо его совсем побледнело, а на лбу проступила испарина. Мне стало жаль его, но мои мысли остановила Нина Сергеевна:
- Ну вот что, доскажу вам про Толика. А то отвлеклись на Сократа. Нехорошо. Значит так. Я уж говорила, что у него началось отклонение…
- Ой, Нинка, такой фильм есть у болгар. "Отклонение" - да. - Именинница загадочно улыбнулась и перевела глаза на портреты. И мне показалось, что портреты ей подмигнули. Я за всех не ручаюсь, но за Моцарта точно - он наклонил голову и блеснул глазами.
- Не мешай мне, Елена. Я в Болгарии не была. А тут иду как-то по Тверскому и - обомлела: это же мой Толик! А рядом с ним такая, прости господи, тумба на двух подставках. И он тащит ее и пыхтит. И пыхтит и гордится. Да-а, братцы-кролики, такие делишки, - она сказала это с какой-то внезапной решимостью и сразу раскурила сигарету, и вдруг выкатила глаза. Они налились злостью, отчаяньем - два больших синих блюдца, два озерца, - еще миг, секунда, движение - и разлетятся блюдца в разные стороны. Так и есть:
- Нет, я не могу! Завяжите глаза мне, закутайте! Я хотела их угробить, товарищи!.. А что?! Мое сердце - не железо, не дерево. Почему замолчали? Не нравится?.. А я подошла и всадила ей по щеке!
- А чем всадила-то? - спросила Феша испуганно.
- А вот этой рукой. Вот этой, Фешечка, но только в перчатке. Фу, черт! Вспоминать неохота, даже глаза заело, противно. А та заорала: "Милиция!" Ну я тогда и совсем. Нет, увольте меня, не могу.
- Нинка! На самом интересном-то…
- Ладно, Елена, только ради тебя… - Она глубоко затянулась и почему-то посмотрела внимательно на меня. Потом перевела взгляд на директора. Он сразу потупился, забарабанил пальцами по столу… Через секунду она заговорила опять:
- Я тогда еще подошла и по другой ей щеке…
- Ну, Нинка! Я уж тебя боюсь, - засмеялась нервно Елена Прекрасная.
- Бойся, бойся. Я и Толику смазала. А что делать? Вот вы бы что? - Она снова на меня посмотрела. - А я постояла за женскую честь.
- Молодец, Нина! - сказал Олег. - Вот за это нам положено выпить, а потом закусить.
- А меня отпустите… - взмолился директор. - Меня уж дома потеряли, а на улице ночь.
- Пусть в морг позвонят, - усмехнулась Нина Сергеевна и капризно вздернула плечи. Потом лицо ее просветлело, она что-то придумала:
- Ладно, идите, но только с условием…
- С каким? - испугался директор.
- А приведите завтра вашего Адика. Он что у вас - холостой?
- Конечно, конечно… - затараторил директор и поспешил к двери. За ним еще кто-то вышел, не помню. Просто этих людей я не знал, а Олег меня не знакомил.
Теперь в комнате стало просторно - и сразу включили магнитофон. Зазвучал вальс, печальный и нежный. Старинный. Я слушал эти звуки, затих, а в голове что-то медленно колыхалось из прошлого. Что-то свертывалось в слабый клубочек, потом снова развертывалось. И вдруг я вспомнил, как этот вальс играл мой Ленька Шабуров. Он жил тогда прямо через дорогу, и мы вместе дружили и купались, рыбачили. А потом он от нас уехал. И я вспомнил, как шла по Заборке машина, как в кузове сидел с отцом Ленька, как на коленях стояла гармошка. За спиной у них громоздились какие-то мешки и кровати, а Ленька смотрел на дома, на заборы и перебирал легонько басы. Нет, это было невыносимо. Его провожала вся наша школа, и он сидел такой грустный, точно его хоронили. И вот поехала, заворчала машина. Она даже не поехала, а точно пошла пешком. А Ленька сидел в кузове и растягивал хромку. А глаза его кричали нам: прощайте, прощайте… И вот теперь опять звучал этот вальс, но уже не Ленькины глаза, а мои глаза кричали кому-то: прощайте, прощайте…
3
Им оставаться здесь, а мне скоро ехать. Так, значит, значит - прощайте… Вальс был нежный, печальный, как будто кричали надо мной осенние птицы. И опять в душе все напряглось - прощайте… Но так длилось недолго. Нина Сергеевна подбежала к магнитофону и очень резко убавила звук. Потом подняла руку, призывая к вниманию:
- Прошу слова! Прошу…
- Ой, Нинка, только тебя и слышно, - проворчала про себя именинница и взяла сигарету.
- Ленка, ты меня не сбивай! Тебе скучно, а я подниму настроение. Я вам сейчас что-то исполню, желаете? Когда я училась в Москве, то читала со сцены. У меня голос, как у Тамары Макаровой. "Люди и звери" видели? Кто видел? Ну, сознавайтесь! А-а, жизнь собачья, никто не видел?
- Нинка, ты убавь обороты. Я видела, я знаю эту актрису.
- Елена, ты умница! Ты сама, как артистка! Куда мужики смотрят? Куда!? - Она на миг замолчала, потом опять встрепенулась, откинула голову. С ресниц у ней что-то посыпалось - я сразу зажмурился. Но она уже читала, наклонив набок голову. Глаза у ней казались снова огромные, а ресницы не двигались:
Клен ты мой опавший,
Клен заиндевелый…
За столом стало тихо, протяжно, как будто все притаились.
- …Или что увидел, Или что услышал?.. - читала она, и голос был протяжный, рыдающий. Еще миг, еще секунда, другая - и сорвется рыдание. И треснет голос, а что тогда? Но она читала еще громче, громче, точно хотела напугать нас, - и тогда Елена не выдержала:
- Нинка, ты у нас лихоманка! Не мытьем, так катаньем. Но это ведь петь надо, а ты читаешь. А все равно - какие слова! - И вдруг по лицу у нее пробежал какой-то нервный испуг и сразу задергалось веко. "Господи, да у ней же тик! Доработалась, милая…" - подумал я с сожалением, и у меня больно екнуло сердце. Везде, видно, учительская судьба одинакова - хоть в простой школе, хоть в музыкальной. Как говорил один мой знакомый: детки, мол, они везде - детки… И каждый учитель когда-нибудь - инвалид… Я взглянул опять на нее и сразу отвел глаза. Отвел потому, что наша именинница плакала и промокала платочком лицо. Над ней наклонилась Нина Сергеевна. Стала гладить ее по голове, по плечам, но та еще больше заплакала.
- Чего зарыдала-то?
- Сама, Нинка, не знаю. Ты начала стихи, и мне что-то привиделось. Нервы это, конечно, они. - Она подняла лицо, улыбнулась. Никогда не забуду ее лицо. Оно стало вдруг красивым, притягивающим. И губы сделались припухлые, виноватые. Они что-то шептали сами себе, но я услышал:
- Прямо не знаю… Наверно, с ума схожу, - и она глубоко вздохнула. Потом перевела глаза на подругу. Нина Сергеевна покачала насмешливо головой:
- Детей надо тебе, Елена, тогда и нервов не будет.
- А это, Ниночка, вас не касается. У тебя тоже, вижу, полно сыновей.
- Верно, слушай, что верно, то верно. Не везет, гадство, хорошим людям. Дайте, что ли, огня? У меня табак не горит… - Она взглянула на меня, но я отшутился:
- А мой огонь похитил Прометей.
- Что-о?! Не пьющий, не курящий, а попугай говорящий. - Она почему-то обиделась и стала внимательно смотреть на портреты. Потом опять на меня перевела глаза, и теперь глаза ее были лукавые, длинные.
- У вас подбородок, как у Бетховена.
- Гордись, старичок, так и влезешь в историю!.. - засмеялся Олег, и все за столом уставились в мой подбородок. А я покраснел, как школьник, и не знал, куда деть лицо. Но в этот миг кто-то включил музыку - спас меня от позора. Я откинулся на стуле и сразу ушел в себя.