Они лежали на теплом песке у Псла, смотрели, как плывет по реке желтый лист, как отцветает камыш, и, зарыв по локоть руки в песок и гальку, в тысячный раз перебирали дороги и профессии. Они сами не знали, чего хотят. Их мечты были туманны и противоречивы. Сегодня они вновь воодушевлялись тем, что вчера уже отвергли. И, поиграв этой мечтой днем, к вечеру без жалости ее отшвыривали или расходились, рассорившись, чтоб утром вновь помириться и вновь искать. В детстве мечты у них были согласные, дружные, они привыкли мечтать вместе и о том, как вместе будут жить. Но то была игра в мечту, сейчас пришло время мечту сделать жизнью. Они и не подозревали, что невозможно теперь выбрать одну дорогу, равно любезную обоим, они и не знали, насколько разные они люди, и судьбы им суждены разные. Они и не догадывались, что стоят уже на перекрестке.
"А если в агрономы, а?" - начинал робко Андрей, но Виктор тотчас же возражал: "Меня к земле не тянет. Давай лучше в водолазы". - "А что, если в лесной техникум?" - "В лес? С волками жить? Та это ж тоска, брате!" - "Нет, в лесу хорошо. Тихо. Из леса, знаешь, скрипки делают. Я читал. Называется резонансный лес". - "Ты тишины ищешь, Андрей, - возмущался Виктор, - а сейчас время громкое. Какой тут, к черту, техникум! Давай прямо на стройку, в степь, а?.. Верхолазами, красота!"
Так они спорили каждый день. Не зная толком ни одной профессии, они беспощадно критиковали все. Они рассуждали о жизни с наивной мудростью юности, которая думает, что все знает, раз прочла две умные книги, и все может, раз этого хочет. Они отшвыривали одну профессию за другой, словно галькой играли. Все камешки круглые, все блестящие, и все недороги - с легким сердцем можно любой запустить в реку, забавляясь кругами на воде.
И не было ни одной профессии, подходящей обоим.
В биографиях замечательных людей они читали, что тс чуть ли не с младенчества предчувствуют свое призвание и затем всю жизнь следуют ему.
Но Андрей и Виктор были обыкновенными провинциальными хлопчиками, и никаких за ними талантов не замечалось, и в школе они учились средне, ни к какому предмету не чувствуя особенной нежности.
А если уж правду сказать, и мечты их были невысокого роста. Не собирались они стать знаменитыми. Не мечтали о почестях и славе. Им хотелось только найти себе по душе место в жизни, в самой гуще ее, на главном направлении, как сказали бы теперь послевоенные мальчики.
Мечты к обыкновенным мальчикам обычно приходят из книг, из рассказов отца или учителя или в наши дни - с экрана. Но в 1930 году романтичнее всяких книг и фантастичнее любых фильмов были газеты. Книги еще не успели описать и песни не успели еще воспеть то, что было фантастичнее всяких легенд и вымыслов: жизнь, творимую руками людей тридцатого года. Для мальчиков из Чибиряк даже объявления в "Комсомольской правде" под рубрикой "Куда пойти учиться" звучали тревожной музыкой. И если они читали описания боев на КВЖД, им уж хотелось стать пограничниками, а если сообщалось о походе "Седова" к Северной Земле - моряками или полярниками. И они пошли бы вслед за геологами на Урал, где только что открыли советский калий, о чем сообщалось сегодня, если бы на следующий день не узнали из газет о первом полете советского дирижабля над Москвой. Их мотало от мечты к мечте: все было заманчиво, и все сразу же тускнело перед новым видением.
Напрасно обижался на них секретарь комсомольской ячейки, которому уже надоело предлагать им на выбор путевки в техникумы и маршруты на новостройки.
- Та что вы, як женихи, все приглядываетесь? - досадовал он. - Берите любое. Нигде не пропадете.
Он не понимал, что они и впрямь были женихами - сватались к жизни. И боялись ошибиться в выборе. В семнадцать лет кажется, что выбираешь раз и навсегда, на всю жизнь. Семнадцатилетние люди - очень серьезные люди.
И напрасно секретарь ячейки соблазнял их "условиями" и льготами. Нет, ни сытой жизни, ни богатства, ни покоя, ни карьеры, ни даже славы не искали они. Они знали: пойдут работать - будет зарплата, станут учиться - получат стипендию. Они не были избалованы. Их не испугали бы ни нужда, ни лишения. Снежная яма полярника или дырявая палатка геолога казалась им куда заманчивее, чем любой загородный дворец; пропахший дымом солдатский кондёр в котелке над костром - вкуснее любых ресторанных яств. Это-то им было ясно. Неясно было - что же все-таки лучше: снежная яма полярника или дырявая палатка геолога?
А они всем ребячьим сердцем своим предчувствовали, что есть где-то их собственная доля, их судьба, их удача. Надо только найти ее, и неизвестно было, где искать - на воде или под водой, в облаках или на земле, в каракумских песках или в далекой Арктике.
И только под землей никогда - в мечтах своих - они не искали своей доли…
Они были простые, славные и честные ребята, с глазами жадными и любопытными, с понятиями о мире туманными и бескорыстными, с мечтами смутными и беспокойными, с душой, широко открытой добру, - и я очень хочу, чтобы вы полюбили их, как я их люблю., и пошли вместе со мной и с ними до конца этой книги, рассказывающей об их судьбе.
2
И еще один день прошел, и два, и неделя, а они все не трогались с места. Простодушные петухи удивленным "кукареку" будили их на заре: "кукареку", вы еще тут, ребята?
Отец Андрея насмешливо поглядывал на сына. Он все понимал и ни во что не хотел вмешиваться. Молодость сама выбирает дороги, советов она не терпит. Он и не знал бы, что посоветовать сыну. "Сиди дома? Вот обе моя хата в наследство? Если крышу починить да покрасить - совсем новая?" Но он мог предложить сыну только хату - жизнь предлагала ему целый мир.
И все-таки было любопытно поглядеть, что выберет сын.
"Беда, не гораздый он! - с сожалением думал об Андрее отец. - Не моторный, ох, не моторный!"
Досадно: тихим, молчаливым, даже робким рос сын. Не было в нем современной бойкости, развязности, дерзкой отваги; смущался на людях, краснел при девушках. Он далеко не пойдет!
"Так все и будет за Виктором тянуться, - с горькой насмешливостью думал отец. - Виктор - бедовый!"
А ребята все искали свою дорогу. Они бродили по городу, как по перрону вокзала, нетерпеливо скупая. Они уже были не здешние, проезжие люди; вот ударит третий звонок - и они уедут. Они уж простились со всем, с чем следовало проститься, и отодрали от сердца все дорогое и милое, что надо было отодрать. И поезда то и дело проходили мимо них, дразня огнями, а их поезда все не было.
Теперь Виктор захотел стать киноартистом. Где-то услышал он, что есть такой институт в Москве: не нужно ни экзаменов, ни путевок туда, надо только иметь красивую морду, и из тебя артиста сделают. Он был красивый парень и знал это. У него было гибкое и упругое тело, глаза, полыхающие черным пламенем, дерзкий, разбойничий рот. Он имел привычку поджимать и прикусывать нижнюю губу, так и казалось, что вот он свистнет. Мальчишки дразнили его цыганом, девчата из-за плетней поглядывали с нежным страхом. Его-то примут в артисты.
Но что тут делать с Андреем? Куда девать его разлапистую, медлительную походку, соломенные волосы и этот простодушный вихор над лбом? Разве в комики?
"Ну, там видно будет!" - решал Виктор. Он не любил думать о препятствиях, когда чего-либо страстно хотел. Препятствия раздражали его, он просто от них отмахивался. Он всегда загорался от одной искры, так же быстро он и остывал. У него был темперамент кузнеца, а не токаря.
- Москва, брате, столица… кино… а? - растроганно бредил он. - А може, талант у нас? Може, это и есть то самое?
Андрей слушал молча. Он никогда не спорил с Виктором, он и не умел спорить. Терпеливо выслушивал буйные фантазии товарища. Молчал. Как будто соглашался даже. А потом тихо, словно извиняясь, бормотал:
- Ни. Не хочу.
И сразу подрубал мечту под корень.
Виктор приходил в ярость.
- Та будь ты проклят, Андрий, чого ж ты хочешь? - чуть не плача, кричал он.
А Андрей так же молча, только чуть наклонив голову и сбычась, выслушивал брань товарища и снова говорил свое, тихо и упрямо;
- Ни. Не хочу.
Уже тянуло от воды сентябрьским холодком, за рекою желтели рощи, желтые листья проступали сразу, и вдруг, в одну ночь, как морщинки на лице засидевшейся в невестах девки, наступала осень; в отвергнутых мальчиками техникумах начались занятия; и раките над Пслом надоело оплакивать отъезд ребят, стали желтеть и ее листья.
Однажды мальчики не пошли на Псёл. Осточертело смотреть, как, торопясь, пробегает мимо них река, будто есть у нее какая-то важная цель впереди, а до бездельных мальчишек на берегу ей нет и дела.
Мальчики пошли за город, на шлях. Там, на выходе из Чибиряк, дремал старый курган, седой от серебристой полыни. Мальчики взобрались на вершину и легли в траву.
Хорошо было лежать на вершине кургана, дремотно. Земля была прохладная, покойная, а трава сухая и теплая, нагретая щедрым на прощанье сентябрьским солнцем. Полынь переливалась под ветром и ходила сизоватыми волнами, словно баюкала ребят. Говорят, раньше степные орлы любили залетать сюда, на курган; теперь тут и кобчика не увидишь. Только в траве, если поискать, можно найти лошадиный череп и кости: дорога внизу совсем недавно была чумацким шляхом.
Она и сейчас ползет и вьется по-чумацки - петлями. Она, как и Псёл, плывет куда-то вдаль, и возы на ней как лодки, и пешеходы, как пловцы, и пыль, как волны.
Андрею не захотелось смотреть на дорогу, он повернулся, лег на спину. Стал смотреть в небо.
Но и по небу, торопясь, бежали беспокойные облака: было в движении и небо: в нем всякую минуту что-то менялось, и тогда Андрей еще раз повернулся и уткнулся лицом в землю. Так будет лучше.
От полыни исходил горьковатый и спокойный запах смерти, так пахнет на кладбище и в церкви, когда отпевают и кадят ладаном. "Отчего полынь всегда пахнет могилою? - рассеянно подумал Андрей. - Или то, мабуть, могила пахнет полынью?" Он растер между ладонями лепестки полыни и понюхал руки. "А может, никуда и не надо ехать? - вдруг подумал он. - Оставаться дома. Пойти к отцу на мельницу. Говорят, через год и в Чибиряках начнутся стройки. Электрическую станцию будут ставить. Может, остаться?" И он снова задумчиво понюхал, как пахнет полынь.
А Виктор смотрел только на шлях. Странно молчаливым был Виктор в это утро, с товарищем не перекинулся и словом. Лежал и смотрел на дорогу. И все было прекрасно на ней: и пыль, и скрип возов, и запахи бензина, овечьей отары и конского навоза. Виктору казалось, что он чует эти запахи даже здесь, на вершине. А запаха полыни он и не слышал.
Длинноногие, сухощавые и, как истинные пешеходы, густо покрытые пылью, бежали вдоль дороги тополя и скрывались за горизонтом. Передние из них, должно быть, подходят к Полтаве. "А в Полтаве, - думал Виктор, - можно сесть на поезд и тогда - куда хочешь: в Москву, на Кавказ или на Тихий океан". Ну, не станешь артистом - можно летчиком или грузчиком, или даже босяком, как у Максима Горького, бродягой, вольной птицей.
Он и это предлагал однажды Андрею. И Андрей, как всегда, молча выслушал, а потом только спросил недоуменно: "А с учетом как?" - "С каким учетом?" - не понял Виктор. - "С комсомольским. Где на учет будем вставать?"
Нет, так никогда не вырвешься из Чибиряк! Здесь все держит: мать, Андрей, комсомол, каждый знакомый камень на дороге. Так никогда не вырвешься! А надо просто - вот сбежать сейчас с кургана и, не оглядываясь, не прощаясь ни с кем, не раздумывая, зашагать рядом с тополями - все равно куда, все равно зачем, только б идти, а не лежать в кладбищенской полыни.
Он сказал вдруг негромко и не глядя на Андрея, словно думая про себя, но вслух:
- А может, врозь?
- Что? - отозвался Андрей. Он не понял и виновато улыбнулся. Ему показалось, что Виктор что-то долго ему говорил, а он вздремнул, убаюканный полынью, и не слышал.
- Я говорю, - повторил Виктор, - может, попробовать врозь? Каждый как сам хочет.
Он сказал это, стараясь не глядеть на товарища. И подождал немного. Вот Андреи сейчас вскочит, бросится к нему, крикнет: не бросай меня, брате, давай куда хочешь - только вместе…
Но Андрей молчал.
И тогда Виктор снова заговорил, он молчать больше не мог. Вот сентябрь на дворе, сказал он с досадой, и осень, и многие ребята давно уехали, простые ребята, не хитрые, не переборчивые, как Андрей, а мы все сидим в Чибиряках, золотой кареты ждем, счастья на блюдечке, и в том один Андрей виноват, ему все не подходит; кабы не он, то Виктор давно б уже был в Москве, в киноинституте. Почему он должен от своей мечты отказываться, хотя бы и ради товарища?
Он говорил, все более и более распаляясь. И, сгоряча бросая слова в лицо товарищу, сам знал, что слова эти несправедливые и обидные и говорить их не надо, нельзя, стыдно, но сдержаться уже не мог. Запыленные тополя бежали внизу, вдоль шляха, в Полтаву; ветер раскачивал зеленые котомки за их спиной.
А Андрей все молчал.
Он лежал, уткнувшись лицом в траву, и не шевелился. Он и понять не мог, как все случилось. Вот была дружба, и общие мечты, и ребячьи нерушимые клятвы, и свои звезды над головой - Млечный Путь, знакомый, как дорога на Псёл. Как же теперь? Как же теперь будет? Виктор прав. Он смелый, ловкий, расторопный. Он и один не пропадет. Что ему Андрей? Только лишняя ноша.
А как же дружба? Вот так и дружба - до перекрестка. И Андрею вдруг захотелось заплакать.
Бог весть чем могла бы кончиться эта ссора. Уж очень хрупка, нежна и незрела детская дружба. Может быть, наутро они просто помирились бы, уступили друг другу и выбрали бы, наконец, дорогу, подходящую обоим. А может быть, так и расстались бы навсегда, разъехались, и судьбы их тогда сложились бы по-разному, независимо одна от другой. И много лет спустя, если б встретились, удивились бы, что могли когда-то мечтать об одной дороге, а может быть, и пожалели, что общей дороги не нашли. Все могло быть после этого утра на кургане, когда Виктор, оборвав себя на полуслове, вдруг убежал один, а Андрей остался лежать в полыни, но вечером их обоих неожиданно вызвали в райком комсомола.
Они пришли туда врозь, там встретились.
В райкоме толпилось много комсомольцев, никто не знал, зачем их вызвали.
- Может быть, война? - предположил кто-то, и все засмеялись. Хотя, возможно, и война. Все жили тогда предчувствием войны.
Наконец пришел секретарь райкома Пащенко, как всегда озабоченный и взъерошенный. Этот голубоглазый юноша в сорочке, вышитой синими васильками, всегда жил в состоянии боевой тревоги. И простую фразу: "Товарищи, надо исправно платить членские взносы", - произносил так, словно звал на фронт. Чувством ответственности он был наделен в изобилии, чувства юмора не имел совсем.
Он постучал карандашом о графин и, не дожидаясь, пока все рассядутся и стихнут, закричал:
- Товарищи! В Донбассе - прорыв! - и перевел дух.
Это было совсем неожиданно. Никто ничего не понял.
Чей-то девичий голосок простодушно спросил: "Ребята, а где это Донбасс?" На девочку зашикали. Пащенко еще раз тревожно и с силой крикнул: "Прорыв в Донбассе, товарищи!" - и неизвестный Донбасс вдруг придвинулся к Андрею, стал рядом, косматый, дымный и почему-то растерзанный. Гудки над ним метались и кричали всполошенно и вразнобой, как галки осенью. Вот и все, что мог вообразить о Донбассе Андрей: дым, гудки, серый дождь. Он и догадаться не мог, какое же это отношение имеет к нему, к Андрею.
А Виктор жадно прислушивался. "Прорыв!" - он любил такие слова. Вот сейчас Пащенко скомандует: "Вперед, ребята! На штурм! На смерть!" И они пойдут. Пойдут! Виктор не знал еще, какого подвига ждет от них Пащенко: как и Андрей, он смутно представлял себе неизвестный Донбасс и еще более смутно "прорыв в Донбассе". "Прорыв" было тогда еще новым словом в Чибиряках. Но неизъяснимое чувство восторга уже охватило и подняло Виктора, совсем как год назад, когда тот же Пащенко и так же встревоженно закричал им: "Товарищи, конфликт на КВЖД!" Как и все мы, Виктор принадлежал к романтическому поколению.
Теперь Пащенко говорил о пятилетке. Его голос то и дело взвивался - спокойно он говорить не мог. У него была симпатичная, истинно комсомольская черта: все принимать близко к сердцу. Для него не было далеких стран и чужих дел. Все было свое, кровное: и хлебозаготовки в Сибири, и урожай хлопка в Узбекистане, и казнь коммунистов в Италии. Разгром стачки рурских горняков он переживал, как личную драму.
Он говорил сбивчиво, но безостановочно. Слова находились сами, может быть, и не те, какие были ему нужны, но он все слова окрашивал своею страстью, и с ними свершалось чудо: неуклюжие слова хорошели, мертвые становились живыми.
Когда у Пащенко пересыхало горло, он торопливо глотал воду из стакана с таким видом, словно в стакане был крутой кипяток, и сразу же, даже губ не вытерев, продолжал говорить дальше.
"Хорошо говорит! И не остановится ни разу! - с восхищением подумал Андрей и вздохнул. - Я б не смог так. Я б, если б заставили выступить, испугался бы… да убежал". И, как утром, вдруг опять неожиданно подумал он, что никуда не надо ехать. Остаться здесь. Поучиться у Пащенко, в комсомоле. Самому стать таким, как Пащенко.
Пащенко вдруг оборвал свою речь на высокой ноте и сказал уже обыкновенным тоном:
- А сейчас я оглашу вам решение райкома, - и стал шарить в своих многочисленных карманах: портфеля он принципиально не имел.
Виктор следил за ним нетерпеливым взглядом; вот сейчас объяснится, наконец, какого подвига ждут от них: он готов на любой. Но Пащенко долго не мог найти нужной бумажки, он вытаскивал из карманов все не то, вдруг вытащил серебряную шоколадную обертку - он любил сладкое - и страшно смутился, а все засмеялись. Но Виктор не улыбнулся даже, он ничего смешного и не заметил, он был сейчас в состоянии восторженно-жертвенном, и самое меньшее, чего он ждал от Пащенко, - приказа идти на костер.
И вдруг он услышал:
- Чибирякский райком комсомола приветствует инициативу москвичей и ленинградцев и, со своей стороны, решает послать в счет тридцати тысяч на постоянную работу на шахты Донбасса десять лучших комсомольцев, членов чибирякской организации ЛКСМ, а именно: Абросимова Виктора, Борисенко Митрофана, Воронько Андрея…
Андрей удивился, услышав свое имя: ему казалось, что в райкоме его и не знают вовсе, о нем и не вспомнят. И вдруг его назвали среди десяти лучших. Он покраснел.
"Вспомнили-таки!"
Но это чувство радостного смущения тут же и рассеялось. Он понял, что значит список десяти. "Значит, в шахтеры нас? В шахтеры?" - сообразил он и растерянно оглянулся вокруг себя. Сам того не подозревая, он искал Виктора.
Они сидели врозь - утром поссорились, но тут сразу же нашли друг друга глазами. Оба почувствовали, что сейчас и, может быть, навсегда решается их судьба. Лицо Андрея выражало растерянность, лицо Виктора - обиду.
Да, обиду. У него даже губы дрожали по-детски обиженно. Словно Пащенко обманул его и зло над ним насмеялся. Куда угодно можно было двинуть Виктора - в небеса и на море, под воду и за Полярный круг. Но в шахту? Просто в шахтеры? Еще минуту назад был готов он на любой подвиг, даже на смерть, - он и сейчас готов. Но где же подвиг? Просто в шахтеры. И он чуть не вскочил с места. Чуть не закричал в слезах: "Не хочу! Не имеете права!"
Пащенко вовремя заметил лицо Виктора. Оно удивило и даже обидело секретаря. Нет, не таких глаз ожидал он в ответ на свою пламенную речь.
Он сказал сухо: