- Нет, нет… Я к тебе не выйду! - крикнула Нехамка и, придерживая рукой косу, пустилась бежать.
Она прибежала на ток как раз в ту минуту, когда запустили молотилку. Проворно залезла наверх, на горячий от солнца мостик, обвязалась платком и начала орудовать вилами. И все же не удержалась, чтобы не оглянуться на подсолнухи. Сени там уже не было.
Одновременно с молотилкой заработали жатки, тронулся с места комбайн, и степь снова наполнилась шумом.
На разостланном брезенте провеивали обмолоченную пшеницу и тут же ссыпали чистое зерно в мешки. Полные мешки ставили на большие весы, потом укладывали на подводы.
Подводы были украшены красными флажками, а гривы лошадей - разноцветными ленточками. На головной подводе, прикрепленное к двум стоякам, трепыхалось красное полотнище, на котором белыми буквами было выведено: "Наш подарок фронту".
Отправляли первый обоз с зерном.
Уже десять доверху нагруженных подвод выстроились на дороге: ждали, пока подойдут остальные. На пузатых мешках сидели возницы - почти все женщины. На двух подводах поигрывали вожжами старшеклассники, гордые оказанной им честью. На одной, опустив на грудь голову в дырявом брыле, дремал Риклис.
Хонця, старый седой Хонця, шнырял между подвод, заботливо проверял, все ли в порядке. Особенно тщательно осмотрел он подводы, где сидели ребята. Но придраться было не к чему. Один только воз, на котором сидел Риклис, был весь забрызган засохшей грязью.
- Эй, Риклис! - окликнул его Хонця, еле сдерживая раздражение.
- А?.. Ты меня? - встрепенулся тот.
- Скажи-ка, работяга, - сердито глянул на него Хонця своим единственным глазом. - Ты что, думаешь на такой подводе хлеб везти?
- А что, а что такое? - стал петушиться Риклис.
- А ты слезь да посмотри.
- Нет, ты скажи!
- Нет, ты уж сам посмотри, собственными глазами!
Риклис неохотно слез и, почесываясь, осмотрел подводу.
- Не знаю, чего тебе надо. Вечно ты ко мне придираешься, недовольно проворчал он. - Ну, что тебе тут не нравится? Колеса не на месте или дышло на сторону сворочено?
- А что воз заляпан грязью - на это плевать? И не стыдно тебе, что люди скажут, а?
Риклис что-то буркнул, однако взял ведро и поплелся к кадке с водой.
Вскоре подводы, выстроившись гуськом, со скрипом двинулись по широкому Гуляйпольскому шляху. Нехамка смотрела с молотилки, как удаляется первый обоз. Она завела было песню, но смолкла, вспомнив о Вове.
Не одна Нехамка не позволяла себе петь сейчас. Почти у каждого из бурьяновцев кто-нибудь был на фронте - и вот в жатву, в самое веселое время, когда степь обычно звенела от песен, не слышно было ни одного поющего голоса.
Молодые девчата и те не пели, старались не шуметь, не задираться друг с другом. Только и было разговору, что о сводке да кто получил письмо с фронта.
За работой почти незаметно миновала вторая половина дня. Скошенное поле становилось все шире, комбайн и жатки уходили все дальше к горизонту.
Западный край неба, только что пылавший пожаром, начал меркнуть. Потускнели золотые пятна на стогах, на стерне и еще не скошенных полях, поголубел и стал свежее воздух. А потом на чистом, без единого облачка бледном небе засиял молодой месяц.
Поздно вечером кончили работу. Улеглись на соломе. Нехамка, одна, незаметно ушла на ставок.
Она разделась, закрутила повыше косу на голове и вошла в тихую, прохладную воду. Стоя по горло в воде, Нехамка почувствовала, как в тело ее проникает чудесная свежесть. На темном зеркале ставка играл месяц. Нехамка поплыла за ним. Вода встрепенулась, заволновалась, месяц разбился на мелкие кусочки дрожащего серебра.
Нехамка уже подплыла к камышам, когда увидела, что кто-то идет по плотине. Так и есть - Сеня! Она замерла, затаила дыхание. Сеня быстро прошел по плотине и спустился на берег,
"Ой, он тоже хочет купаться…" - с ужасом подумала Нехамка. Что делать? Где спрятаться?
Сеня остановился около ее одежды, лежавшей на примятой траве. Еще увидит, узнает, что это ее… Надо было раздеться подальше от плотины…
Черт его принес!
Нехамка задыхалась, ей все труднее было держаться на воде. "Ой, утону…" - подумала она с отчаянием и в ту же минуту услышала шаги. Осторожно повернув голову, Нехамка увидела, что Сеня вышел на белеющую в темноте дорогу и направляется к подсолнухам.
Как только он исчез в темноте, Нехамка тихо вылезла из воды и побежала к своим вещам, торопливо оделась. И вдруг ей захотелось догнать Сеню, сказать ему, чтобы не шел в подсолнухи, не ждал ее. К чему ему бродить там ночью одному… А что, если и правда выйти к нему на минутку? Ведь он пришел сюда ради нее, пешком шел от самого Ковалевска. Ну, любит он ее - что из того? Разве она должна сердиться на него за это?.. Нет, нет! Хочет ждать - пусть ждет. Ведь она ему сказала, что не придет, сказала, что не выйдет к нему.
Обуреваемая смутными чувствами, девушка, словно преодолевая встречную волну, которая отбрасывала ее назад, упрямо шла на ток.
"И думать не смей, - твердила она себе. - Я ему сказала, не приходи, - а там его дело". Подошла к скирде, забралась в свежую, непритоптанную солому и, обтянув подолом колени, легла. Пахло нагретым на солнце зерном.
В ночной степи царил покой. Лишь кукушка вдали куковала да на ближнем лугу фыркали лошади. А с проселочной дороги доносилось приглушенное тарахтенье груженых подвод. Колхозы днем и ночью везли зерно на элеватор.
Нехамка почувствовала, что месяц смотрит ей прямо в лицо. Она приоткрыла глаза. Высокое-высокое небо над ней было перечеркнуто серебристыми соломинками. Жалко было спать в такую чудную ночь…
Рядом послышался вздох. Кажется, это Вовина мать. Не спится ей, Наработалась, а заснуть не может…
Нехамка перевернулась на живот, зарылась поглубже в солому и закрыла глаза.
Вовина мать снова вздохнула, но Нехамка уже не слышала…
… Снилось, будто она, в пестром открытом сарафане, стоит у себя во дворе и тащит из колодца ведро. В ведре зерно - чистое, чистое. А с окраины хутора выезжает комбайн.
Комбайн мчится вниз по улице, и вдруг это уже не комбайн, а серо-зеленый танк. Танк сворачивает к ним во двор, и из него выскакивает Вова. У Вовы медаль на груди, левая рука перевязана. Нехамка бросается к нему, обнимает, целует…
- Посмотри, что я тебе привез, - говорит Вова и подает ей длинный гибкий стебелек, унизанный блестящими бусинками росы.
Нехамка осторожно, кончиками пальцев, берет стебелек с дрожащими серебристыми бусинками. Она хочет надеть бусы на шею, но вдруг ей вспоминается Сеня и ночь, когда была гроза, и ей становится страшно и стыдно.
- Надень, - просит Вова и так ласково смотрит на нее.
- Потом, - говорит она и краснеет.
- Эти бусы надо надеть сразу, - говорит Вова, - а не то они высохнут.
Но Нехамка знает, что у нее на шее синяк. Она вся дрожит. Она хочет что-то сказать Вове и не может. Что делать? Она так боится, что Вова заметит…
- Что с тобой, Нехамеле? - Воза нежно гладит ее по голове.
- Ничего… Вова, почему ты меня оставил одну? Ведь я так тебя просила, так ждала тебя…
- Сними с шеи платок.
- Не могу.
- Дай, я его развяжу.
- Нет, нет, Вова, не надо! - со слезами кричит Нехамка.
Но Вова смеется, он ничего не понимает. Он протягивает руку, срывает платок - и вдруг бледнеет.
- Что это у тебя? - спрашивает он и смотрит на нее испуганными глазами.
Она молчит. Что тут скажешь?
- Как же это, Нехамка, Нехамеле моя… Ты? Так то ты меня ждала?
- Вова, я не виновата, Вова!.. Я ждала, я люблю тебя, только тебя!..
- Почему же ты с другим пошла под скирду? - голос его дрожит от боли и обиды.
- А что я могла поделать? Нас ведь дождь захватил. Гремел гром…
- Я в это время шел в атаку. Вокруг меня рвались снаряды…
- Не говори так… - умоляет Нехамка.
- Я истекал кровью, вел свой танк в бой, а ты… - Вова… не надо.
- А ты валялась с ним под скирдой. Я стонал от боли, а ты…
- Перестань!.. Перестань! Прошу!..
- На фронт он идти не хочет, ждет тебя у подсолнухов… Сейчас я с ним рассчитаюсь!
И Вова пускается бежать. Нехамка хватает его за раненую руку, он ее отталкивает, она падает на землю и плачет, кричит не своим голосом, ей нечем дышать - вот-вот задохнется…
- Нехамка, а Нехамеле! - кто-то трясет ее за плечо. - Проснись, слышишь?
Тяжело дыша, Нехамка села, широко открыла глаза, огляделась, не понимая, где она, потом рукой коснулась шеи… И тут увидела перед собой Вовину мать. Девушка обеими руками обхватила ее, припала к ней и расплакалась.
Зоготиха ласково обняла ее и улеглась рядом.
… В жарком месяце июле долгие дни - короткие ночи. Люди только разоспались, не успели с боку на бок перевернуться, как уже начало светать.
Все вокруг - скирда, арбы, стерня - было покрыто чистой прохладной росой.
Вот уже заалел край неба, и не растаял еще молодой месяц, а из-за баштанов выстрелили первые бледные солнечные лучи.
Просыпались поля, подернутые розоватой дымкой. Колхозники умывались, завтракали: Катерина всех оделяла хлебом с брынзой и теплым молоком. Подмели ток, осмотрели решета, подкрутили, где надо, гайки. Солнце только-только вылезло из-за баштанов, когда комбайн, гудя, снова врезался в пшеничный массив. Снова затарахтели, замахали крыльями жатки на косогоре, а Нехамка, стоя на трясущейся молотилке, быстро-быстро стала бросать колосья в барабан…
Глава четвертая
26-го в сводке Совинформбюро впервые сообщалось о Минском направлении. Немец подошел к воротам города. 27-го спешно эвакуировались предприятия, учреждения. В многолюдной толпе тех, кто последним покидал Минск, был и Алексей Иванович Орешин.
За городом, на восемнадцатом километре, над ними пролетел немецкий самолет и обстрелял из пулемета. Поднялась паника. Внезапно Алексея ослепило огнем - рядом разорвалась бомба. Сильная воздушная волна оторвала его от земли и швырнула далеко в поле…
Светало, когда Алексей пришел в себя. Раскрыв глаза, он с удивлением увидел, что лежит среди колосьев. Он силился вспомнить, как очутился в поле. С минуту было очень тихо, потом послышались выстрелы. Где-то справа застрекотало сразу несколько пулеметов. Тогда Алексей все вспомнил, осмотрелся и понял с ужасом, что он остался один. Совсем один…
Что теперь делать? Куда идти? Сильно болела левая нога. В ушах шумело. Алексей озабоченно смотрел на запад. Небо над Минском было дымно-красное, город горел. Стрельба приближалась. Из-за пригорка с грохотом вырвалась колонна мотоциклистов и остановилась на шоссе. До Алексея донеслись хриплые выкрики, слова команды на чужом языке. Немцы.
Припав к земле, он из последних сил пополз к видневшейся за полем березовой роще.
Только бы не попасть к немцам, только бы выбраться, любой ценой добраться до своих!..
Вот уже пятые сутки Алексей Иванович Орешин пробирался лесом на восток, к своим. Шел весь день, с рассвета до поздней ночи, не позволяя себе присесть, хотя очень ослабел. Во время взрыва на шоссе, когда его отбросило в поле, потерялся вещевой мешок с продовольствием, и питался он главным образом кисловатой черникой, которую собирал в лесу. Его мучил голод. Но еще больше мучила его неизвестность: он не знал, где находится и сколько еще надо пройти, чтобы добраться до линии фронта.
Первые два дня с юго-востока, то отчетливо близко, то приглушенно, слышался гул артиллерийской канонады. На третий день Алексей уже не слышал стрельбы, - видимо, фронт передвинулся куда-то дальше. Время от времени по шоссе, пролегавшем слева от леса, грохотали танки, грузовые машины, мотоциклы. "Что там? - с тревогой думал Алексей. - Наши войска или немецкие?"
Дважды в день, всегда в одно и то же время, рано утром и под вечер, над лесом с воем и ревом проносились немецкие бомбардировщики с черными свастиками на крыльях. Советских истребителей не было видно. "Что случилось? Где наши самолеты?" - недоумевал Алексей и упрямо шел вперед. Пробирался сквозь заросли, перелезал через поваленные старые деревья, обходил болота… Надежда добраться до советских частей поддерживала его, придавала ему силы.
До тошноты хотелось курить. "Затянуться бы, - думал он с тоской, - может, и на душе бы полегче стало…"
В кармане плаща он нащупал коробок. В коробке оказалось несколько спичек. Будь вдобавок клочок бумаги, можно свернуть бы самокрутку, хоть из сухого мха. Алексей жевал березовые листья, их горечью заглушая тоску по куреву, и шел, шел без передышки, пока не наступала ночь. Если бы светила луна, он бы и еще шел. Но луна пряталась за тучами. Алексей разостлал под березой плащ, лег. Он почувствовал, что страшно устал. Ломило ноги, горели ступни. Но ботинки не снял - слишком трудно было опять сесть. С минуту он прислушивался к угрюмой тишине ночного леса, потом заснул.
Среди ночи он проснулся от громового залпа. За деревьями что-то сверкнуло. "Значит, фронт совсем близко", - подумал Алексей. Но тут же понял, что это просто-напросто гроза. Деревья качались и шумели. Снова вспыхнула молния, осветив лес, - над головой раздался оглушительный грохот. Хлынул дождь. Пересиливая боль, Алексей встал, накинул на плечи плащ и прижался к стволу березы.
Дождь скоро пробился сквозь листву. Холодными огромными каплями стал падать на голову, за шиворот. Зло выругавшись, Алексей натянул плащ на голову. Голова была защищена, зато промокли тонкие брюки. В ботинках захлюпала вода. Дождь все усиливался, временами сменяясь мелким колючим градом, который стучал по листьям, по веткам, по стволам, наполняя лес холодом. Вскоре вода просочилась сквозь плащ и потекла по шее; струйки, словно холодные юркие ящерицы, заскользили по спине. Алексея начало знобить. Он втянул голову в плечи, съежился.
Раскаты грома слышались реже, но дождь по-прежнему лил как из ведра.
Алексей уже давно промок насквозь. С волос, с густой белокурой бороды, выросшей за последнее время, стекала вода. Рубаха липла к телу, намокший плащ весил, казалось, не меньше десяти пудов. Больше так стоять Алексей не мог. "Лучше идти, - решил он, - на ходу погреюсь". И, собравшись с духом, сбросил с головы плащ.
Вокруг стояла непроглядная тьма. Не видно было даже соседних деревьев, только слышался их тревожный шум. Протянув, словно слепой, руку, Алексей ощупью двинулся вперед. Едва он прошел несколько шагов, как поскользнулся в луже, наткнулся на дерево и больно ушиб ногу. Что делать? Алексей почувствовал, что дрожит всем телом. "Ну, ну, ничего страшного, дождь скоро пройдет, не будет же он лить вечно… Главное - думать о чем-нибудь другом. А там, глядишь, и ночь к концу…"
Алексей сжал зубы, чтобы не стучали, обеими руками ухватился за дерево, около которого стоял, прижался, словно надеясь возле него согреться.
К рассвету лес наконец успокоился, ливень перестал. Только чуть моросило. Из серого тумана постепенно выступали темные силуэты деревьев. Можно было трогаться в путь. Алексей повел онемевшими плечами, вздрогнул от пронизывающего сырого холода и, еле двигая закоченевшими ногами, зашлепал по лужам. Шел медленно, время от времени уныло поглядывая на серое небо. Затянутое сплошной пеленой туч, оно, казалось, никогда не прояснится.
Постепенно лес начал редеть. Все чаще попадались пни, старые, почерневшие, и свежие, с еще совсем желтыми срезами. На недавно вырубленной делянке высились штабеля еловых, сосновых и березовых стволов - верный знак, что неподалеку деревня или поселок. Вскоре Алексею показалось, будто он слышит приглушенный лай. Он остановился. Да, так и есть. Где-то слева лает собака. Алексей повернул влево.
Не прошел он и полкилометра, как очутился на опушке. Сквозь серую завесу мелкого дождика он увидел на пригорке бревенчатую избу. За избушкой тянулись огороженные длинными жердями грядки, а за ними, среди реденьких садиков, стояло еще несколько домишек. Сердце у Алексея радостно дрогнуло: неужели через несколько минут он войдет в дом, окажется под крышей… Однако он не торопился. Из-за мокрых деревьев внимательно оглядывал хутор. Сначала надо было удостовериться, что там нет немцев.
Из стоящей на откосе бревенчатой избушки вышла женщина, достала воды из колодца и вернулась в дом. Больше нигде не было видно ни души. "Хутор маленький, - подумал Алексей, - и стоит около самого леса, вряд ли здесь расположились немецкие части". Кругом было так пусто, так глухо, что казалось - в хуторе, кроме этой женщины, никого нет. Алексей решительно вышел из-за дерева и зашагал по вырубке.
Навстречу выбежала кудлатая белая собачонка и звонко залаяла.
С трудом переставляя облепленные грязью ноги, Алексей сделал еще несколько шагов, дошел до низенького плетня и здесь остановился. Хозяйка увидела его в окно; накинув на голову шаль, вышла из дому.
- Не пугайтесь, она не кусается, только лает, - сказала женщина, отгоняя собаку. - Ой, ой, ой, да вы совсем промокли… Долго пробыли под дождем?
- Всю ночь, - ответил Алексей, стараясь унять дрожь.
- Господи! Да вы входите…
- Немцев нет?
- Нет. Их здесь и не было. А вы откуда идете?
- Из Минска… Ну да… Из Минска.
- Вчера здесь тоже минские проходили… Да вы входите, скорее ступайте в дом! Надо же так промокнуть… Я что-нибудь найду, переоденетесь…
Она гостеприимно распахнула низкую дверь и через кухню ввела Алексея в маленькую, полутемную комнатку. Пахло жареным луком и дымом.
Женщина проворно придвинула Алексею табуретку. Наклонилась над большим сундуком, который стоял в углу, и начала в нем рыться.
Алексей понимал - она ищет для него одежду, и ему стало неловко: свалился как снег на голову, заставляет хлопотать. Но отказаться он был не в силах.
Хозяйка вынула полотенце, пару мужского белья, положила на кушетку и снова наклонилась над сундуком.
- Вы сами родом из Минска? - спросила она.
- Нет… Не из Минска, - несколько принужденно ответил Алексей, глядя, как она шарит рукой в сундуке. Он с нетерпением ждал блаженной минуты, когда сможет наконец сбросить промокшую одежду.
- А откуда? - полюбопытствовала женщина.
- Издалека…
- Приехали в гости или в командировку, - сказала женщина. Она наконец нашла то, что искала: старые солдатские штаны и гимнастерку.
- А ваша семья не знает, где вы, - сочувственно заметила хозяйка.
- Ага…
- И куда вы теперь?
- Хочу пробраться к своим.
- Понимаю… понимаю…
Она помолчала; видимо, хотела еще что-то спросить, но передумала.
- Ну ладно, переодевайтесь. Я выйду. Все лежит на кушетке, и полотенце тоже. - Подойдя к окну, она задернула занавеску и вышла на кухню.
Алексей с трудом стащил с себя мокрую, прилипшую к телу одежду, хорошенько растерся полотенцем и, покряхтывая от удовольствия, надел сухое.
Мокрые вещи сложил он в уголке, на табуретке, ботинки перевернул подошвами вверх и поставил сушиться. Потом натянул штаны и гимнастерку, придвинулся к теплой от плиты стене, прислонился к ней спиной, закрыл глаза и тут же задремал. Голова тяжело упала на грудь.