"Как немцы-то прут… Ох, прут…" Теперь его одолевали новые страхи. Успеет ли он хоть доехать до Бурьяновки? Юдл, правда, слышал, будто гитлеровцы особенно жестоко обращаются с евреями, уничтожают их. Но, конечно, это касается только коммунистов, советских активистов. Ему, Юдлу, ничто не угрожает. Наоборот, он еще будет у немцев в чести. Мало принял он мук от советской власти? С первого дня жилы из него тянули. А теперь еще и лагерь, у него об этом и справочка имеется, а лучшего документа немцам не надо…
Рано утром Юдл слышал, как на нижней полке переговариваются пассажиры.
- Кременчуг оставили… Какой город!..
- Господи, что же это такое? До каких пор наши будут отступать?
- Теперь его должны остановить, - уверял мужской голос, - вот увидите, дальше он не пойдет…
"Типун тебе на язык!" - пожелал Юдл, сразу почувствовав ненависть к невидимому пассажиру.
Весь день Юдл пролежал на верхней полке, под пышущей жаром крышей. Обливался потом, задыхался, но не слезал.
Только на вторую ночь, когда погасили свет и в темном вагоне послышался храп пассажиров, Юдл осторожно спустился и, сжимая зубы, торопливо заковылял в конец вагона, в уборную. Вернувшись, он не сразу полез на верхнюю полку. Тихо подошел к синеющему во мраке окошку, долго и пристально вглядывался в ночную тьму, наблюдал за редкими рассеянными огоньками. Вскоре огоньки замелькали чаще, поезд, усиленно пыхтя, приближался к станции.
Когда поезд остановился у слабо освещенной пустой платформы, Юдл навострил уши, надеясь снова услышать сводку. Но на вокзале царила обычная для позднего часа тишина. Радио молчало. На пустой платформе печально прозвучал слабый звонок. Паровоз ответил протяжным свистком, и поезд тронулся.
На этот раз Юдл не получил ожидаемого удовольствия.
Весь следующий день он снова пролежал у себя на полке, а ночью простоял у окна.
Однажды не дотерпел до ночи, пришлось вставать среди белого дня. По его виду соседи сразу догадались, откуда едет этот пассажир; некоторые качали рыться в корзинах.
Когда Юдл вернулся и, ни на кого не глядя, вскарабкался на свою полку, он нашел там полбуханки хлеба, несколько яиц и яблок, аккуратно разложенных на бумаге.
Юдл принял все это с горестными, протяжными вздохами, стараясь, чтобы их услышали сидящие внизу пассажиры.
Пожилая удмуртка, спешившая в Омск к сыну, раненному и теперь лежавшему в госпитале, сочувственно вздохнула в ответ и, вытащив из корзины большой кусок баранины, протянула Юдлу.
- Берн, бери, - сказала сна. - Свое, не покупное..
Юдл не заставил себя долго упрашивать. Снова громко вздохнув, взял мясо. Всю провизию спрятал в мешок, где еще хранились Добины коржики и сало. Теперь он мог не экономить на еде. Набив рот мясом, он жевал в кулак и думал, должно быть, не так уж бедно живется этой колхознице, будь она проклята, если в военное время отвалила такой кус баранины.
Станции следовали одна за другой, пассажиры менялись, одни высаживались, другие садились, а поезд все шел и шел, и колеса стучали, стучали, стучали…
Всякий раз, когда поезд подходил к станции, Юдл напряженно прислушивался. Сводку! Услышать плохую сводку - вот чего он жаждал до судороги в сердце. Он по-прежнему спускался ночью вниз, стоял один у окна в темном вагоне и, кося левым глазом, вглядывался - скоро ли станция. Нигде не видно было огоньков. Все кругом было погружено во мрак.
В Воронеже ему повезло. Ожидая на переполненной людьми платформе поезд, на котором он должен был ехать дальше, Юдл услышал голос радиодиктора: двадцать первого сентября после упорных боев наши войска оставили Киев…
Радостно возбужденный, Юдл с аппетитом съел кусок жареного мяса и закусил яблоком.
Вскоре подошел пассажирский поезд, Юдл схватил свой мешок и побежал. Попытался сесть в вагон, но проводник не пустил его, тогда он кинулся к другому - и в эту минуту услышал:
- Пискун!
Юдл оглянулся. С другой стороны платформы, где стоял длинный военный состав, к нему бежал солдат с автоматом. Втянув голову в плечи, Юдл замер: за ним?
- Пискун!.. Юдл! Как вы сюда попали? - воскликнул солдат по-еврейски и протянул руку. - Вы что, не узнаете меня?
Это был Шефтл Кобылец. Он торопился. Через десять минут отходил эшелон, с которым он возвращался на фронт. Около месяца ему пришлось провести в госпитале в первом же бою осколок бомбы попал ему в правый бок, под ребро. Хоть Шефтл Юдла никогда не любил, но обрадовался, увидев его: все-таки земляк, односельчанин, а это кое-что значит в военное время. А тут еще выяснилось, что Юдл едет в Бурьяновку, - значит, можно передать с ним привет домой…
О ранении Шефтл просил Зелде не говорить, просто передать, что Юдл видел его и он здоров. И вот еще что - Шефтл вынул из холщового мешочка выданный ему на дорогу паек: две банки тушенки и пачку сахара - и протянул Юдлу.
- Одну банку возьмите себе, в дороге пригодится, а другую и сахар, прошу вас, передайте Зелде с ребятишками.
Затем Шефтл повел Юдла в конец поезда, к последнему вагону, и кивнул проводнику - пропустите, мол.
- Ладно, - махнул рукой проводник.
- Кланяйтесь Добе, она, должно быть, вас уже поджидает… - сказал Шефтл, прощаясь, и осекся. Испугался, что Юдл спросит про сына, он ведь мог не знать, что Иоська убит на войне. Смутившись, Шефтл махнул Юдлу рукой - тот уже проталкивался в дверь битком набитого вагона - и, придерживая автомат, торопливо зашагал к своему эшелону.
Как только поезд тронулся, Юдл открыл банку консервов и съел всю тушенку за один присест. Другую - отложил на завтра. Все шло как нельзя лучше. Когда поезд проезжал Запорожье - город горел. Небо над ним было красное. Юдл лежал на полке и сосал сахар.
В Гуляйполе Юдл приехал на рассвете. Еще более грязный и помятый, чем в начале пути, он вылез из вагона и сквозь белый холодный туман, стелившийся над землей, увидел хорошо знакомый вокзал из красного кирпича.
"Отсюда меня тогда увезли, и вот я здесь! Вернулся… и как раз вовремя!"
Обойдя кругом по-утреннему тихий вокзал, Юдл свернул влево, к дороге, ведущей в Бурьяновку. Но пошел не дорогой, а по заросшей бурьяном канаве, по боковым тропкам. Только под вечер, весь в колючках, добрался он до гуляйпольских могилок, откуда уже видны были хуторские крыши и верхушки деревьев. Юдл оглядел окрестность. На чисто убранных полях было пусто, только с пригорка, где чернели давно отцветшие подсолнухи, доносились женские голоса. Там, видно, еще работали.
Юдл решил подождать, пока они кончат.
Было уже совсем темно, когда, выбравшись из зарослей полыни, Юдл направился к хутору. По высохшей балке, огибавшей картофельные огороды, мимо толоки он вышел на другой край хутора.
Хоть и было темно, Юдл сразу узнал свою хатенку на отшибе - там, где хуторская улица спускается с поросшего чабрецом бугра.
Тихо…
Прокравшись мимо старого, покосившегося забора, Юдл вошел в свой двор. Огляделся по сторонам и увидел бледную полосу света, падающую из завешенного изнутри окна. Бесшумно подошел, поднялся на цыпочки, заглянул в щелку. Доба, грустная, поникшая, стояла около знакомой деревянной кровати и концом платка вытирала глаза.
Юдл тихонько проскользнул в сени. Но тут он наткнулся на грабли у стены, свалил их и сам чуть не упал.
- Опять он здесь, чертов пес… Повадился, будь он неладен… Пошел вон! - крикнула из комнаты Доба плачущим голосом.
В эту минуту Юдл открыл дверь.
- Кто там? - Доба в испуге отступила к завешенному окну и вдруг остановилась как вкопанная. - Юдл! Это ты?
Глава вторая
Посадив Юдла на поезд, Шефтл тут же, на платформе, у газетного киоска, написал письмецо домой, опустил в почтовый ящик и побежал к своему эшелону, уже лязгавшему буферами. Шефтл ловко вскочил на высокую железную подножку закопченного вагона, подтянулся, шагнул в душную теплушку и остановился у широко раскрытой двери, все еще взволнованный неожиданной встречей с Юдлом. Повезло ему, ничего не скажешь. Не каждому удается в такое время передать домашним привет и еще посылочку вдобавок. Мало, конечно… Надо бы еще что-нибудь, хоть пару тетрадок и карандаши… Шмуэлке, должно быть, уже ходит в школу… Жаль, не было под рукой, одни только консервы да сахар… Но хорошо, хоть это послал. Шефтл знал, что и Зелде, и матери, и ребятишкам подарок доставит радость. "Как они там без меня, - думал он с тоской, - как там Зелда справляется одна… А мать старая, больная…" Во всех письмах Зелда пишет одно и то же: о нас не беспокойся, дети и мать, слава богу, здоровы, все хорошо. Но Шефтл знал Зелду - знал, что, если и трудно ей, если даже беда случится, она не напишет, не захочет его огорчать. Несмотря на хорошие письма, Шефтл все же был в постоянной тревоге. Стоя у открытой двери теплушки и глядя на голые поля, мимо которых проносился поезд, Шефтл представлял себе свой двор, хату с обведенными синькой углами и вишенник напротив окон… все стояло перед глазами, как наяву. Но как он ни напрягал воображение, не мог увидеть Зелду. Уже в который раз ему снился один и тот же сон: идет дождь, не дождь - ливень, заливает весь хутор и его двор, а во дворе с детьми стоит Элька, тихо улыбается и машет ему рукой, точь-в-точь как Зелда, когда провожала его на войну… Почему ему снится один и тот же сон? Почему он среди своих детей всякий раз видит не Зелду, а Эльку? Что это значит? Может, дома что-то случилось? Шефтл с тяжелым сердцем отошел от двери, остановился посреди вагона, осмотрелся. Вагон был набит битком, сержанты, старшины, все бывалые солдаты, успевшие и повоевать, и ранение получить, и вылечиться. В основном - молодые ребята, гораздо моложе Шефтла. По разговорам, по тому, как они держались, по всем их ухваткам и тону Шефтл видел, что народ это холостой, свободный от тех забот о доме, о семье, какие мучили его. Среди всей этой зеленой молодежи, которая без умолку смеялась, зубоскалила, пела песни и рассказывала любовные истории, в вагоне был только один красноармеец его лет, может даже постарше. Он держался в стороне, почти не разговаривал. "Должно быть, семейный", - подумал Шефтл, и от одной этой мысли служивый стал ему как-то по-особому близок. Захотелось подсесть, расспросить, кто да откуда, где семья, что пишут из дому, и вообще поговорить, отвести душу.
Шефтл подошел к скамье, на которой сидел незнакомый красноармеец.
- Закурим? - спросил он, протягивая вышитый Зелдой кисет.
- Только что курил, - ответил красноармеец. Но, увидев протянутую руку и просительную улыбку на скуластом смуглом лице, все-таки взял щепотку и свернул самокрутку.
Шефтл сел. Не спеша закурил и начал расспрашивать: где, в каком лежал госпитале, на каком фронте воевал, куда ранило?
Красноармеец отвечал неохотно.
Это был Алексей Орешин. Настроение у него было подавленное. Он не получил до сих пор ни одного письма от Эльки.
Получилось черт знает что. Первые три недели июня, до самого начала войны, Алексей был загружен работой в одном из районов Минской области. Эльку еще до этого просил писать ему в Минск, до востребования. А 26 июня, когда немцы бомбили город, он заскочил в Минск за письмами. Но весь квартал был уже разгромлен, горел. С трудом выбрался из города. Тогда писать Эльке не было никакой возможности. Написал уже из госпиталя, просил тут же, немедленно ответить. Но через две недели письмо вернулось назад с надписью на конверте "Адресат выбыл".
Алексей не знал покоя, думал и передумывал, что могло с ними случиться, где семья? Он терялся в догадках. У кого узнать? Где искать их?
Погруженный в свои мысли, он вяло поддерживал разговор с подсевшим солдатом. Но тот не смущался.
- Ну, а в госпитале? Долго лежали? - допытывался Шефтл, попыхивая толстой козьей ножкой.
- Месяц с чем-то… Да, около пяти недель, - рассеянно ответил Алексей.
- А я только двадцать три дня. Еле дождался, пока выписали. Лежишь, ничего не делаешь… и все время думаешь о доме. Что с ними? Как они там без тебя? Лишь бы не было беды, лишь бы были здоровы - больше, кажется, ничего не нужно. Не то что эти… Хорошо им, - Шефтл показал на компанию молоденьких красноармейцев, окруживших круглолицего сержанта, который стоял посреди теплушки и, покачиваясь на каблуках, шпарил на гармони. - Ни забот, ни хлопот. Что они знают? А у меня всегда неспокойно на сердце. Дома жена и четверо ребят мал мала меньше… И старуха мать вдобавок… А у вас? Тоже, должно быть, есть семья, - полюбопытствовал Шефтл, придвигаясь к Алексею.
- Да… есть, - тихо ответил тот.
- Так я и думал, - оживился Шефтл. - Я сразу подумал, как только вас увидел. А вы сами? То есть откуда, вы, хотел я спросить?
- Издалека… - уклончиво ответил Алексей.
- Ну, что значит - издалека?
- Из Читы, - нехотя проговорил Алексей. - Слыхали?
- Чита… Чита… - пробормотал Шефтл, морща лоб, и вдруг вспомнил: "В Чите ведь жила Элька!" - Ну конечно, слышал! - воскликнул он. - Там жила одна моя знакомая.
- Она и сейчас там живет? - быстро спросил Орешин.
- Да нет… А что?
- Ничего… Просто так…
- А вы что, до войны работали там? - не унимался Шефтл.
- И там, и не только там… в разных местах. Пойдем покурим, попробуем теперь моей махорки.
- Давайте, - охотно согласился Шефтл. Собеседник, хоть и оказался неразговорчивым, по-прежнему чем-то нравился ему.
Подошли к раскрытой двери вагона.
Курили и смотрели на тянувшийся вдоль железнодорожной линии лес; каждый думал о своем.
Кроме горьких мыслей об Эльке и дочери Алексея угнетало непрерывное отступление советских войск. Фронт все ближе и ближе к Москве - почему? В чем причина? - спрашивал он себя.
… Эшелон, стуча колесами, мчался на запад, все ближе к фронту. Лес неожиданно кончился. Перед глазами промелькнул маленький картофельный огород, потом одинокий двор с красивым деревянным домиком посредине. Узкая песчаная насыпь, на которой было выложено белыми камешками: "Наше дело правое!" Потом снова потянулся густой сосновый лес. Стройные, прямые, как мачты, сосны стояли неподвижно. Из лесного сумрака веяло терпким запахом сосновой смолы.
- Тут все лес да лес… Кругом лес… - задумчиво проговорил Шефтл. - А у нас - кругом степь. Простор. И такие вот сосны или ели у нас не растут.
- Это где же - "у нас"? - вежливо спросил Алексей.
- Как где? В Запорожье!
- Вы из Запорожья? - воскликнул Алексей.
- Не из самого Запорожья. Я из хутора.
- Как называется?
- Бурьяновка.
- Гуляйполе от вас далеко?
- Гуляйполе? - обрадовался Шефтл. - Так ведь это наш райцентр! До него всего тридцать шесть километров… Откуда вы знаете Гуляйполе? У вас там есть знакомые?
- А что? - взглянул на него Алексей.
- Может, я кого-нибудь из них знаю? - не отставал Шефтл.
Алексей колебался - сказать об Эльке или нет? Если он из Гуляйпольского района, то мог слышать о ней, она ведь там работала в райкоме. Но что толку, если он и слышал? Ведь когда это было…
- Да нет, навряд ли… Похоже, дождь собирается, - показал Алексей на лес, который темнел с каждой минутой.
- Не будет дождя, - покачал головой Шефтл. - Ласточки высоко летают, видите? А самому вам довелось бывать в Гуляйполе?
- Довелось. - Алексей глубоко затянулся. Перед ним вдруг встала чистенькая комнатка Эльки, где он провел несколько дней после того, как расписались.
- Подумать только! Вы, значит, были у нас, - воскликнул Шефтл. Его черные, как смородины, глаза блестели. - Вот так говоришь, говоришь, да и договоришься… А в какое время?
- Давно… Еще в тридцать третьем.
- Ого, в тридцать третьем… целых восемь лет назад, - как будто досадуя, проговорил Шефтл. - Теперь бы вы Гуляйполе не узнали… Я там был как раз накануне войны. Кто мог знать… Такая тихая ночь была… Чудесная ночь… - Шефтл вздохнул Он вспомнил, как стоял тогда с Элькой на мосту и внизу, у деревянных свай, чуть-чуть серебрилась речка. - Кто мог ожидать, что через несколько часов нападет Гитлер…
"А может, спросить? - подумал Алексей. - А вдруг? - Но тут же передумал. - Нет, откуда он может знать о ней? К райкомовскому кругу он явно не принадлежит".
Тем временем эшелон подошел к станции и остановился у разрушенного вокзала. От здания остались лишь стены с черными дырами вместо окон. Платформа была запружена военными.
- Видно, фронт совсем недалеко, - сказал Шефтл. - Хорошо бы, нас определили в одну часть. Ехали вместе, вместе бы и воевали… Один друг у меня уже там есть, Олесь Яковенко, вот и будем втроем…
Алексей хотел ответить, но вдруг услышал, как кто-то на платформе крикнул: "Орешин!" Приглядевшись, увидел напротив двери невысокого старшину.
- Орешин, Алексей Иванович! - снова прокричал старшина.
- Я! - откликнулся, выпрямляясь, Алексей.
- К комиссару! В пятый вагон, где штабисты… Живо, раз-два!
Алексей поспешно затянул ремень, одернул гимнастерку, растерянно оглянулся на Шефтла и выскочил из вагона.