Глава третья
В это утро Элька возвращалась домой позже обычного. Усталая после ночной смены, с головной болью, она шла медленно, с трудом передвигая ноги.
Не о такой работе мечтала она, но не вышло. В райкоме, в райисполкоме не с кем было переговорить: в эти напряженные дни все ответственные лица были в разъездах - кто в колхозах и совхозах, кто на заводе, на железной дороге, на призывном пункте…
Узнав, что на старой мельнице мобилизован приемщик, Элька устроилась там. Она сроду не умела сидеть без работы, тем более невозможно это было сейчас, во время войны. Все, что угодно, все, что в ее силах, лишь хоть чем-нибудь помочь стране, фронту.
Когда она вернулась домой, из ворот с визгом и смехом выскочила Светка.
- А вот и я, мама, а вот и я! - весело прокричала девочка, приплясывая с жестянкой из-под леденцов, которую подарил ей Шефтл.
- Ты давно встала, доченька? - Элька наклонилась и поцеловала Свету в лоб. - Позавтракала?
- Некогда было, - серьезно ответила девочка, покачав светлой головкой.
- Почему некогда? - слегка улыбнувшись, спросила Элька.
- Потому что я тебя ждала.
- А я ведь тебе говорила: как только встанешь и умоешься, садись за стол. Я все приготовила.
- Без тебя мне и есть не хочется…
- Опять не слушаешься, - сказала Элька с досадой. - Знаешь ведь, как я переживаю, когда ты не ешь вовремя.
- Ладно, больше не буду, - тихо сказала Светка. - Но зато я с самого, самого утра стояла тут у ворот.
- Ну и зачем же ты тут с самого, самого?
- Говорю же тебе: тебя ждала.
- Разве ты не знаешь, что я прихожу позже?
- А я хотела немножко утречком подождать, а зато я теперь меньше ждала.
- Ах ты глупышка моя, - Элька обняла дочку, и они вошли в комнатку. Не выпуская Светкиной руки, Элька опустилась на кровать. Светка искоса на нее поглядывала.
- Мама, почему ты такая грустная?
- Устала я. Сейчас позавтракаем, и я прилягу. А ты поиграешь во дворе.
- Нет, лучше я с тобой побуду. Мама, а к нам приходила тетя.
- Какая тетя?
- Старенькая. Смотри, вот что она принесла, - Светка показала на стол, где лежал завернутый в мятую газету пакет. - Тетя велела тебе это отдать, как только ты придешь.
Девочка потянулась за пакетом. Сердце у Эльки сжалось от предчувствия. Она вскрикнула:
- Дай сюда! - и выхватила пакет у Светы из рук. В одно мгновение газета была развернута и на стол
посыпались письма. Письма, добрый десяток писем, письма, которых она так ждала, письма от Алексея.
- Света, Светонька, это от папы! Все, все, все от папы! - воскликнула она радостно, быстро перебирая конверты.
Опершись на подоконник, Элька торопливо пробегала глазами одно письмо за другим, затаив дыхание, лихорадочно искала среди строк самую важную, главную - о том, где он, Алексей. И вот уже просмотрены почти все письма, а строчки этой она не нашла… Ни единого слова про то, что теперь волновало ее больше всего. Письма, как оказалось, были высланы давно, на ее прежний адрес, и там пролежали столько времени… Еще из Минска… Осталось последнее, отлетело в сторону, поэтому Элька не сразу заметила маленький треугольник. Она вскрыла его трясущимися руками.
- Светик, миленькая, ты знаешь, где сейчас наш папа? Наш папа в армии, в Красной Армии! - крикнула она взволнованным голосом.
Поглаживая дочь по головке, Элька, не отходя от окна, снова и снова перечитывала полустертые карандашные строчки, еле видные па пожелтевшем листке бумаги.
Это было первое короткое письмо Орешина, написанное им перед боем.
Радостный подъем, охвативший Эльку, прошел, едва сна обратила внимание па дату. Оказалось, что письмо из армии было послано еще в июле. Около трех месяцев тому назад. И с тех пор - ничего, ни единого слова… У Эльки упало сердце. Не случилось ли с ним, сохрани бог, беды! На ум приходили мысли одна страшнее другой. Стены тесной комнатки давили ее, она чувствовала, что должна немедленно, сию минуту что-то предпринять. Элька переоделась, письмо с номером полевой почты засунула в кармашек кофточки и, сказав дочери, что скоро вернется, быстрым шагом направилась в райвоенкомат.
Оттуда Элька вышла несколько успокоенная. Она встретилась там с солдатками, которые точно так же, как и она, долго не получали писем. А спустя месяц, иногда и больше почтальон приносил сразу целую пачку.
- Много писем сейчас пропадает в дороге, - сказал комиссар, успокаивая Эльку. - Враг бомбит железнодорожные пути, бывает, разбомбит и почтовый вагон. Потерпите, и очень может быть, что в ближайшее время получите хорошее письмо.
Он все-таки записал номер полевой почты и пообещал связаться с командованием части, в которой служил Алексей Орешин, а затем сообщить ей о результатах.
Светку Элька снова застала у ворот. Девочка с радостным визгом бросилась к матери.
- Поиграй еще во дворе, - сказала Элька, - а я на часок прилягу.
Однако заснуть ей так и не удалось. Когда стало смеркаться, она, несмотря на головную боль, поднялась, позвала дочку, умыла и накормила ее, уложила в постель, затем переоделась в рабочее платье и отправилась на старую мельницу, в дальним переулочек у самой реки.
Глава четвертая
Всю ночь мимо Бурьяновки шли воинские части. На проезжей дороге без передышки ревели моторы, громыхали колеса, захлебываясь гудели автомашины; трещали мотоциклы, ржали лошади, время от времени слышался приглушенный гомон человеческих голосов.
Советские войска отступали.
Всю ночь бурьяновцы, встревоженные, не смыкали глаз.
Утром Хонця, измученный, обросший редкой седой щетиной, прискакал верхом со срочного совещания в сельсовете и тут же созвал всех бурьяновцев в клуб, который с начала войны был на замке. Там он объявил им невеселую весть: немцы уже в Запорожье.
- А через несколько дней они, может, уже и сюда дойдут, - добавил он упавшим голосом. - Вот, братцы, какое положение… Есть указание - эвакуироваться. Что можно - взять с собой, конечно самое необходимое, а остальное - сжечь, уничтожить, утопить… Главное - ничего не оставлять немцу.
Бурьяновцы ждали и надеялись, что немца в конце концов остановят. Как всегда, обрабатывали свои поля, поднимали зябь, сеяли озимые, заготавливали силос для скотины. И вдруг на тебе: эвакуируйся! Завтра же? Куда? Нежданно-негаданно срывайся с места…
Поднялась суматоха, женщины заплакали, запричитали. Солдатки окружили Хонцю, который от усталости и недосыпания еле держался на ногах, стали его осыпать упреками, как будто он, и только он, был виноват во всем.
- Что же, вот прямо так и бежать? - кричала невестка Доди Бурлака, Лея-Двося. - А раньше где вы были, почему раньше ни о чем не думали? Вы же говорили, что немец сюда не дойдет? До последней минуты надеялись…
Зелда вернулась домой сама не своя. Завтра, сказал Хонця, ехать, а у нее стирка, надо приготовить еду в дорогу, уложить, увязать вещи… Что с собой взять? Всего не возьмешь, дают одну подводу на две семьи, а у нее у одной, слава богу, семь душ… Что делать с вещами, которые придется оставить? Закопать? И как справлюсь одна… да еще и на ферме полно дел. Когда только она все это успеет?
И вдруг услышала, как в спальне Шолемке заорал в своей зыбке благим матом. Зелда схватила мальчонку на руки и выбежала на кухню. Там стояла свекровь, маленькая, сухонькая, повязанная старым выцветшим платком, и белила печь.
- Господи, что это вы затеяли, - с досадой воскликнула Зелда. - Не слышите, что ли, - ребенок кричит! На хуторе такое творится, а вы…
- А что? Что творится на хуторе? - недовольно уставилась на нее свекровь.
Как ни сердилась Зелда на старуху, что та не подошла к ребенку, а ей не хотелось огорчать ее таким ужасным известием. Но что было делать? Пришлось.
Выслушав невесткины новости, старуха, как была, с мокрой кистью в трясущейся руке, опустилась на забрызганную известкой табуретку, тоскливо обвела взглядом стены, потолок, глиняный пол… Оставить дом? Дом, где она родилась и выросла? Здесь ее замуж выдавали; здесь она родила Шефтла, отсюда проводила своего мужа в последний путь… Каждая вещь, каждая мелочь были ей здесь дороги и милы. Как она может все это оставить?
- Никуда я не поеду, - сказала она.
- То есть как это не поедете? - растерянно посмотрела на нее Зелда.
- Куда я потащусь на старости лет? Только переступи порог, и голову негде будет приклонить. Видела я, видела беженцев, проезжали мимо нашего хутора. Гитлеру бы так… Чем где-то в чужом месте помирать, так уж лучше дома, на своей постели. Нет, нет, никуда я не поеду.
- Да что это вы говорите, - взволновалась Зелда. - Ведь все эвакуируются, весь хутор, не останется ни одного человека!
- Пускай себе эвакуируются. Я дом не оставлю.
- А что будет, если придут немцы? Об этом вы хоть подумали?
- Э, пока еще не пришли, - махнула рукой старуха.
- Да вы слышали, они уже в Запорожье! Они могут быть здесь через каких-нибудь два дня! Вам что, дом дороже, чем жизнь?
- А что мне жизнь без своего угла? - в сердцах воскликнула старуха. - Вечно жить все равно не буду. Здесь, в этом доме, я родилась, здесь и умру, когда придет мой час.
- Не пойму я вас, - недоумевала Зелда.
- Еще бы!.. Легко сказать… Бросай все и беги куда глаза глядят, - проворчала старуха, кладя кисть на пол. - Ей что… Она, что ли, этот дом строила..
Зелда, с мальчиком на руках, ушла в полутемную комнату и стала шагать из угла в угол. Слова свекрови ранили ее в самое сердце. И в то же время жалко было ее оставлять одну. Еле дышит, что с нее взять? Но как же быть? Как оставить старого, слабого человека, а самой с детьми уехать? Или остаться всей семьей, а там будь что будет… Прямо голова кругом… И так хватает забот с тех пор, как Шефтл ушел на войну, а тут еще это… Присев на жесткую кушетку, Зелда уложила мальчика в колыбель и стала качать, легонько толкая ее рукой.
"Как быть? Что делать?" - неотвязно стучало в голове.
И вдруг услышала отчаянный крик:
- Зелда, Зелда! Где ты, Зелда? Скорей иди сюда! Зелда вскочила и бросилась на кухню. Распахнув дверь, она увидела, что свекровь стоит у порога.
- Что случилось? Почему вы так кричите?
- Скорей, скорей! Погляди, какой пожар! - Зелда выбежала во двор.
На другом берегу ставка горели амбары с колхозным зерном, а немного выше, на косогоре, пылали две большие скирды сена. К. небу поднимался, клубясь, густой розовый дым.
- Чего ты стоишь? Спасать же надо! Скорее, беги на помощь! - накинулась на нее старуха.
- Спасать? Для кого? Для гитлеровцев, для фашистов? Ведь сами же и подожгли, нарочно… Ох-ох-ох… Вон, видите? - показала Зелда на плотину, по которой быстро шагали Хонця, Додя Бурлак и Триандалис. - Это они… Остальное тоже сейчас будут жечь.
- Боже милостивый, сами, своими руками… Жечь собственное, потом заработанное добро… Господи, лучше бы мне не дожить, - горько зарыдала свекровь.
Между тем пожар разгорался все сильней. Небо побагровело, словно тоже было объято пожаром, редкие облака пылали пламенем. Во дворах испуганно лаяли собаки. По пыльной улице тарахтели возы, нагруженные кукурузой, которую спешно свозили к ставку и сбрасывали в воду. Возницы, злобно ругаясь, гнали коней, а за возами с криком бежала босая детвора. Среди запыленных, чумазых ребятишек Зелда разглядела Эстерку и Курта. Подойдя к калитке, она окликнула их. Дети неохотно остановились, переглянулись, потом побежали к ней.
- Мама, мама, мы тоже поедем? Зузик сказал, что поедут все… Ой, мама, посмотри, как горит! - подпрыгивая, кричала Эстерка.
- Тише, чего ты скачешь… Тоже мне, нашла чему радоваться, - вспылила Зелда. - Где вы оставили Тайбеле? Где Шмуэлке?
- У Зузика. Зузик говорит, что мы тоже поедем… Мы правда поедем? Ну скажи, поедем? - допытывалась Эстерка, обхватив мать обеими ручонками.
- Не знаю, ничего не знаю… - растерянно ответила Зелда, приглаживая растрепанные черные косички дочери.
- Почему не знаешь? Все едут, и мама Зузика, и сам Зузик… И я тоже хочу. Они уже укладываются. И я хочу укладываться.
- Я тоже хочу, - тихонько сказал Курт, глядя Зелде в глаза.
- Ну что я могу поделать, - словно оправдывалась Зелда перед детьми. - Бабушка не хочет. Как мы можем уехать без нее?
- Пусть бабушка останется здесь! Пусть она не едет, а мы поедем! - звонко крикнул Курт.
Зелда с опаской оглянулась на свекровь, по-прежнему стоявшую около завалинки. К счастью, свекровь ничего не расслышала. Качая головой, она смотрела на пожар. Уже горела кузница, новая сыроварня. Старуха что-то шептала. С желтых морщинистых щек капали редкие слезы, падали на сухие, морщинистые руки, молитвенно сложенные на груди.
По улице не переставая грохотали подводы. Гудя, промчалась автомашина МТС. Из кузова выглянула Нехамка.
- Куда? - крикнула Зелда.
Нехамка показала рукой куда-то в сторону.
В ту же минуту за шелковичными деревьями раздался грохот. Взорвали колхозную электростанцию. Из ворот колхозного двора вылетели два всадника, Калмен Зогот и Никита Друян, и, оставляя за собой клубы пыли, понеслись к ферме.
"Чего я стою, - спохватилась Зелда, - надо же коров подоить… Сейчас их угонят бог знает куда…" Велев Эстерке и Курту присмотреть за малышом, она сняла с забора чистый высушенный подойник и быстро зашагала по боковой дорожке, выводившей прямо к плотине. В палисадниках, у зеленых калиток, около низких завалинок и в открытых дверях домов стояли с внучатами на руках старики и старухи и, моргая слезящимися, покрасневшими глазами, смотрели, как горит их добро.
Глава пятая
А в хатенке, что на самом краю хутора, стоял у полузавешенного окошка Юдл Пискун и, потирая дрожащие от возбуждения руки, тоже смотрел на пожар.
"Стоило… Стоило мучиться, грызть зубами землю, чтобы дождаться их погибели… Они думали, советская власть вечная… А теперь вот свои же амбары жгут… Ничего, еще и сами сгинут в огне… Скоро, скоро им будет конец…"
Когда раздался взрыв, Юдл, насторожившись, долго прислушивался к его отзвукам, к звону дрожащих стекол. "Не стреляют ли? Может, немцы уже близко?" Юдлу до смерти хотелось, чтобы немцы пришли как можно скорей, сегодня же. Если немцы не займут хутор сегодня, бурьяновцы могут уехать, а ему хотелось, чтобы они остались, все до одного. Вот когда он им покажет, чего стоит Юдл Пискун! Думали: все, Юдл больше не вернется, там окочурится… Шесть с лишним лет гноили его там, а сами в это время разлеживались на мягких перинах… Домов себе понастроили… Ничего, теперь им все боком выйдет… От мысли, что немцы приближаются и сегодня же могут занять хутор, в нем еще сильнее разгоралось мстительное чувство. Он дрожал от желания рассчитаться со всеми, кто измывался над ним. Главное - с Хонцей. Это Хонця тогда из него жилы тянул, а теперь он потянет… По жилочке… По полоске с живого станет кожу сдирать, все ему припомнит, все, от начала до конца. Жаль, нет второго праведника, Хомы Траскуна, в армию ушел. А еще жальче, что нет Эльки Руднер, коммунистки проклятой… С ней, попадись она ему теперь в руки, он по-особому поговорил бы, - Юдл со злобным наслаждением дернул себя за ус, - он бы ей показал, что такое коллективизация… он бы ее поучил коммунизму…
В сенях послышались шаги. Юдл испуганно отпрянул от окна. Вошла Доба, усталая, пришибленная. Лицо и волосы измазаны сажей. Она грузно, всем своим болезненно тучным телом опустилась на скамью.
- Ну? Что там опять? - покосился на нее Юдл. Доба, ничего не отвечая, тихо всхлипывала.
- Говори! Что? - топнул Юдл ногой.
- А сам ты не видишь? Старались, работали… и все дымом по ветру… А он, - Доба подняла вспухшие от слез глаза на Иоськину фотографию, которая висела на стене, - он эту пшеницу сеял, работал день и ночь, с трактора не сходил… так радовался, когда пшеница зацвела… так надеялся… А теперь? Где теперь лежат его кости…
- Ну, хватит, хватит… - Юдл терпеть не мог, когда при нем упоминали об Иоське. Даже мертвому, он не мог простить сыну того, что тот выдал его когда-то Эльке Руднер.
- За что мне эта кара? Чем я так согрешила? - глотая слезы, причитала Доба. - На что мне жизнь без моего сыночка? Чего ты на меня кричишь? Почему не укладываешься? Видишь ведь, я с ног валюсь… Делай что-нибудь…
- Не погоняй, успеется, - буркнул Юдл. - Как это - успеется? Когда успеется?
- А что, завтра, что ли, уже и ехать?
- Завтра, а то когда же? Завтра. Днем. Оглянуться не успеешь, как подадут подводы…
- Вот так история… - Юдл не мог скрыть растерянности. - И к чему такая спешка? Такая гонка…
- Да ты что, обалдел? Хочешь немцев дождаться? Тогда уже не уедешь. Завтра к двенадцати часам, сказал Хонця, тебе надо быть в конюшне, ты у нас за возницу. Мы с Зелдой едем на одной подводе.
- С какой еще Зелдой?
- Зелду не помнишь? Жена Шефтла.
Юдл тотчас подумал о встрече с Шефтлом, о банке мясных консервов и пачке сахара, которые тот просил передать Зелде, и обозлился на Добу за то, что она напомнила ему об этом. Да отвяжитесь вы все, в конце концов! Что он, обязан таскать для кого-то подарки?
Нашли себе холуя…
- Не помню… Не знаю… - буркнул Юдл. - И что это Хонця так распоряжается? Теперь он надо мной не хозяин! В возницы определил… Запрягать я им буду… править… Хонця что, не знает, что я больной, на ногах не стою, - горячился Юдл, чувствуя близкую опасность и лихорадочно соображая, как избежать ее. - А ты сама? Слепая, что ли, не видишь, что я чуть живой? То в холод кидает, то в жар… все так и горит внутри… Ох, голова кружится… Ох, скорее! - закатил он вдруг глаза. Оскалившись, повалился на пол, опрокидывая стоявшую рядом табуретку.
- Господи! - вскрикнула Доба, поднимаясь и спеша на своих опухших ногах к мужу. - Что с тобой? Ни с того ни с сего… Юдл! Юдл! - тормошила она его, стараясь поднять. Кое-как она втащила Юдла на кровать и укрыла ватным одеялом.
Юдл тяжело дышал и трясся как в лихорадке.
- Тише, тише, сейчас пройдет, - успокаивала его Доба, кладя поверх одеяла старую бурку.
В комнате было жарко, Юдл исходил потом. Свесив голову набок, он попытался сбросить с себя бурку.
- Лежи спокойно, тебе надо хорошенько прогреться, - и, поправив бурку, Доба положила ему на ноги большую пуховую подушку.
- Чего ты валишь на меня это барахло? - ощерился Юдл своими гнилыми зубами. - Мне душно, нехорошо, меня тошнит…
- Ничего, ничего, потерпи, надо хорошенько пропотеть. С потом вся болезнь выйдет, и ты сможешь ехать.
- Что? - вскинулся Юдл как бешеный. - Хочешь, чтобы я больной ехал? Похоронить меня хочешь? В придорожной канаве похоронить? На-ка, выкуси! Не дождешься! И никто не дождется! - Он схватил подушку и с остервенением швырнул ее на пол.
- Уже нашло на него! Кидаться начал! - закричала Доба. - Чистая наволочка, только выстирала, только надела…
Послышались шаги под самым окном. Юдл побледнел как смерть и замахал на Добу руками:
- Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…
Доба, сердито бормоча что-то, подняла подушку. Дверь распахнулась, и в комнату вошла Шейна-каланча. Юдл громко захрапел.