Но Элька уже не могла остановиться: притащила и мед, и Шефтлу пришлось отведать всего, что стояло на столе.
- Курить у тебя можно? - спросил он через некоторое время, оглянувшись на открытое окно.
- Кури… - ответила Элька задумчиво. - Алексей много курил… Чего ж ты не куришь?
Шефтл долго мял папиросу, пока она не рассыпалась, и наконец бросил в окно.
- Прежде ты курил махорку.
- И сейчас люблю. Помнишь, как ты мне однажды принесла целую пачку из сельпо?
- Да, да, - рассеянно проговорила Элька. - У тебя что, дела здесь, в Гуляйполе?
- Да нет, никаких дел нету… - сказал он, вставая.
- Что так спешишь?
- Уже поздно. Двенадцатый час. Элька тоже встала.
- Где ты остановился? У тебя есть где переночевать?
- В Доме колхозника… Там у меня койка, - торопливо ответил Шефтл, хотя ночевать ему было негде: заранее он об этом не подумал, а Дом колхозника был переполнен курсантами. - В Доме колхозника теперь хорошо. Чисто, аккуратно… Полный порядок, - добавил он.
- Тогда подожди минутку. Я тебя провожу.
Причесавшись перед стоящим на этажерке зеркальцем и накинув на плечи шарф, она на цыпочках подошла к детской кроватке. Света спала, держа в руке коробку с леденцами. Щечки у нее разрумянились.
Шефтл тоже подошел тихонько и молча взглянул на девочку. Элька бросила на него быстрый ласковый взгляд. Затем погасила свет, и они вышли во двор.
Около калитки она остановилась, поправила шарф; Шефтл, взявшись за щеколду, тоже остановился.
- Ну что ж, наверное, пора… пойду.
- Подожди, я тебя провожу, - задумчиво откликнулась Элька.
Шли молча. Наконец Шефтл решился и осторожно спросил:
- С Алексеем… вы как… я имею в виду, ты давно с ним? - несмело спросил Шефтл.
- Давно. Через полтора года, ну да, уже после того, как в меня стреляли, я шесть месяцев училась на курсах в Москве. Там мы и познакомились. На маевке. Мы быстро подружились. Он - замечательный. Его родители были революционерами. Отец погиб на каторге, мать колчаковцы застрелили… Трудно было. Потом вроде бы все наладилось, но что за жизнь, я тут, он там… Нет, тяжело, тяжело…
Шефтл не проронил ни слова.
А ночь была синяя-синяя. И так сладко пахло свежим сеном, степными цветами и маттиолой.
На деревянном мосту остановились. Внизу журчала речка. Кое-где спокойное течение дробилось, распадаясь на струйки, и вода в лунном свете блестела, как серебряная чешуя.
Шефтл вынул папиросу, не спеша закурил. "Сейчас она уйдет, а я… А ведь все могло быть иначе".
- Какое небо, - прошептала Элька, запрокидывая голову и глубоко вдыхая свежий воздух. - Такие ночи напоминают мне о Бурьяновке. Мне кажется, когда я там жила, все ночи были такие. Правда, Шефтл? - она легонько, кончиками пальцев, дотронулась до его руки.
- Что? - вздрогнул Шефтл. - Ты что-то сказала?
- О чем ты задумался? - спросила она.
Шефтл бросил недокуренную папиросу и ничего не ответил.
На краю поселка одинокий девичий голос затянул песню.
- Шефтл… - Элька наклонилась к нему, словно опять хотела спросить о чем-то, но тут же выпрямилась. - Ну иди, иди, - тихо сказала она, подавая ему руку. Рука была теплая, мягкая.
- Может, постоим еще немножко, - нерешительно предложил он.
- Нет, поздно уже. Спасибо, что зашел… что вспомнил. Передай привет Зелде, детям… Ну, иди.
- А ты… В воскресенье - в будущее воскресенье - я… мы будем тебя ждать… Приедешь?
- Да, приеду, - откликнулась Элька, уже уходя.
- Не забудешь? - Не забуду!
- Я буду встречать тебя у плотины! - крикнул ей вслед Шефтл.
Глава вторая
С прошлой зимы, после того как у председателя Хонци умерла жена, хозяйкой в доме стала младшая дочь Нехамка.
Старшая, Крейна, вот уже второй год училась в Киеве, и Хонця очень ею гордился.
Не то было с младшей.
Кончив семь классов, она оставила школу и пошла работать в полеводческую бригаду к Шефтлу.
Степь - вот что она любила. Любила за то, что такая широкая, за то, что такая душистая, за то, что можно там петь во весь голос, и никто тебе худого слова не скажет, а в обед, когда солнце стоит над самой головой, можно, зажав платье меж колен, катиться с косогора по теплой, мягкой, пахучей траве - и хохотать, хохотать сколько душе угодно.
От домашних дел Нехамка отлынивала, а в степи была среди первых: работала споро, с огоньком - самой хотелось. И всегда ей было весело. Нравилось, что она среди первых, что даже Шефтл, самый строгий из бригадиров, ценит ее.
Пока жива были мать, Нехамка почти не занималась хозяйством. Приходила на закате, наскоро умывалась, хватала что-нибудь со стола на ходу, переодевалась - и айда! У калитки уже ждали ее подружки и Вова Зогот. Иоська Пискун, окруженный парнями, прикрыв глаза, наигрывал на гармони.
Гуляли до поздней ночи, жгли за ставком курай и прыгали через костры. Играли в горелки, с визгом и хохотом гонялись друг за другом по вытоптанной скользкой траве, пели любимые песни: украинскую "Галю" и еврейскую "Печаевские девушки", а когда никто не видел, целовались с Вовой.
Домой Нехамка возвращалась поздно, усталая, разгоряченная, счастливая, всякий раз с таким чувством, будто лучшего вечера, чем сегодняшний, еще не было за всю ее жизнь. Тихо сбросив у порога туфли, она на цыпочках прокрадывалась в дом, стараясь не разбудить отца. Отца она побаивалась с детства. Засыпала с улыбкой, прижавшись к прохладной подушке.
Ночи летом короткие - и вот она уже опять на ногах и, посвежевшая, полная предвкушения чего-то радостного, необычного, спешит в степь.
И дождливые вечера поздней осени, и зимние дни, когда работы в колхозе мало, Нехамка все больше проводила у подруг и в клубе.
Но все переменилось после того, как внезапно умерла мать и Нехамка осталась одна с отцом. С тех пор забота об осиротевшем доме легла на ее плечи. Отец никогда не умел о себе позаботиться: не раз случалось, что он уезжал на весь день в степь, даже не перекусив, а приехав поздно ночью усталый и запыленный, не раздеваясь ложился на жесткий топчан и так спал до рассвета.
Теперь Нехамка, вернувшись с поля, принималась за уборку, стирку и стряпню, ждала, когда приедет отец. И лишь поздним вечером, истосковавшись, бежала в клуб, где ее поджидал Вова.
С Вовой они гуляли с прошлой весны. Он был старше Нехамки на пять с лишним лет и до ухода на военную службу просто не замечал ее. Но когда вернулся из армии, младшим сержантом, в первый же вечер обратил на нее внимание. Все в ней было как-то по-особому мило: и шаловливый взгляд огненных глаз, поглядывающих со скрытой насмешкой, и играющая на губах улыбка, и перекинутая через плечо блестящая черная коса; каждым движением тела, каждой складочкой платья она словно звала, манила - "дотронься до меня, погладь меня", - и у Вовы от этого становилось сладко на сердце.
Нехамка, конечно, заметила, что он на нее смотрит, и ей это было приятно.
С того вечера все бурьяновские парни стали завидовать Вове, а девушки - Нехамке. Оба они это чувствовали, и им это нравилось.
Каждый свободный вечер они, не сговариваясь, встречались в клубе на танцах, или в молодом саду около новой школы, или у костра за ставком…
И хотя вокруг были парни и девушки, им всегда казалось, что они одни, и никто их не видит, и никто не знает, как им хорошо. Уже оттого, что видят друг друга, стоят рядышком и время от времени украдкой касаются их плечи.
Да, он ей нравился, ей в нем нравилось все: и веснушки на высоком лбу, и чуть вздернутый коричневатый от загара нос, и длинная шея, и то, что он такой высокий, и то, что он всегда острит, и что он вспыльчивый! вместе с тем такой добрый. Всякий раз, когда он брал ее за руку, Нехамка вздрагивала и смотрела на него снизу вверх сияющими испуганными глазами, как бы говоря: "Я тебя люблю… очень люблю…"
Вот уже три недели, как Вова в МТС ремонтировал тракторы к уборке. С тех пор как уехал, Нехамка никуда не ходила - ни в клуб на танцы, ни в сад на гулянье, ни к ставку, - она ждала Вову. Чтобы скорее шло время, Нехамка выискивала себе дела: обмазала снаружи хату и два раза побелила ее, обвела углы стен и низенькие окна синькой, а завалинку обмазала красной глиной, окопала вишенник и яблоньки в палисаднике, прополола разросшиеся мальвы и георгины под окнами.
Работала не покладая рук всю неделю. А в субботу пришла такая долгожданная и такая внезапная радость: сегодня возвращаются из МТС трактористы! За весь день Нехамка не присела. Солнце пекло, а сна ни на минуту не выпускала из рук сапки, торопилась скорее прополоть кукурузу, чтобы пораньше вернуться домой. Но как раз сегодня она вернулась позже, чем обычно. Шефтл, их бригадир, еще не приехал из Гуляй-поля, и Нехамке пришлось подменять его - записывать, кто сколько прополол рядков. От спешки она сбивалась со счета, несколько раз начинала сначала и страшно сердилась на бригадира - нашел когда просиживать штаны на совещаниях!
Было совсем темно, когда Нехамка, запыхавшись, прибежала домой. Умываясь и заплетая косу, она то и дело выглядывала в окно. Ей все слышались шаги на улице. Но никто к их дому не подходил. "А вдруг Вова уже был, не застал меня и ушел", - испугалась девушка. Она быстро надела ярко-синюю кофточку, которая очень шла ей, перекинула косу через плечо, бросила на себя взгляд в зеркало и, довольная, показала своему отражению язык.
Позабыв погасить свет, она вышла в палисадник и сорвала яблоко. "Для Вовки", - сказала себе Нехамка, засовывая яблоко в карман, и побежала к калитке. Там она остановилась в нерешительности. Куда идти? К Вове домой или в клуб? И вдруг Нехамка увидела, как вверх по улице кто-то идет. У нее сильно забилось сердце Она бросилась наперерез по тропинке. Но это был не Вова. Нехамка повернулась и, не раздумывая больше, быстро пошла к клубу. "Вова, должно быть, там, - решила она, - и ждет меня".
Раскрасневшаяся, улыбающаяся, она вошла в переполненный клуб с чувством, будто явилась на праздник, который нарочно устроили ради нее, - и сразу увидела Вову. Принаряженный, в белой рубашке, он стоял, окруженный девушками и парнями. Остановившись в дверях и еле сдерживая радостную улыбку, Нехамка смотрела на него, стараясь поймать его взгляд. Но Вова даже не обернулся.
Где она была до сих пор? Он ждал ее целый вечер, а она… Знала ведь, что он должен сегодня приехать. Интересно, кто это ее так задержал? И он сыпал шуточками направо и налево, стараясь не выдать своего волнения.
А Нехамка все ждала, удивлялась, почему Вова на нее не смотрит. И ее уже начинала разбирать досада. "Шуточки отпускает… Интересно, для кого он так старается?" Тут она заметила около Вовы молодую учительницу, которую недавно прислали из центра.
"Уйду", - в смятении подумала девушка, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Но не уходила. Закусив губу, она лихорадочно смотрела по сторонам. И вдруг у щита с экспонатами увидела парня из соседнего села; его фотография была напечатана в районной газете рядом с Нехамкиной.
- Зяма! - крикнула она, подбегая к парню. - Откуда? Какими судьбами?
Зяма покраснел, что-то пробормотал. Девушка громко рассмеялась. Она крепко пожала ему руку. Она была так рада, так рада, что видит его здесь! Ее черные глаза блестели, точно спелые вишни после дождя.
Вова по-прежнему шутил и смеялся, а на нее - не взглянул.
Да он что, не слышит? Нехамке захотелось подбежать к барабану, который стоял у стены, и изо всех сил стукнуть в него ногой. Или… Она уж и сама не знала, что делать. Не переставая болтать и смеяться, Нехамка взяла Зяму под руку и вытащила его на середину зала.
Почему не оглядывается? Почему не подходит? Она встала на цыпочки, зашептала что-то Зяме на ухо и, откинув голову, громко захохотала. Вова стремительно обернулся.
Зяма? А этот что тут делает? Хотя нечего и гадать, Зяме нравится Нехамка, это всем известно, и если он явился сюда, то, конечно, ради нее. Но она-то, она чего так хохочет? Ох, а какая она красивая сегодня… "Спокойно, спокойно", - уговаривал он себя и дрожащими пальцами торопливо доставал папиросу. Он уже направился было к Нехамке, как вдруг увидел, что девушка схватила парня за руку. Вову так и обожгло. Ему показалось, что все в зале заметили, как Нехамка жмет Зяме руку, и теперь смотрят на него, на Вову. Нет, раз так, он к ней не подойдет… Нет и нет, ни за что на свете…
Заиграла музыка. Вова бросил папиросу и растерянно оглянулся по сторонам. Взгляд его упал на учительницу, которая, задумавшись, стояла неподалеку, он лихо подхватил ее, и они закружили в стремительном вальсе.
Нехамка вспыхнула и отошла к окну. Смотреть, как Вова танцует с учительницей, было выше ее сил. Ошалевший от счастья Зяма подошел к ней и возбужденно стал что-то говорить, но Нехамка его не слушала. Ничего она не слышала, кроме шарканья ног. А сама спиной, затылком, шеей чувствовала, как Вова с учительницей проносятся мимо, с каждым кругом все ближе, ближе.
Пусть танцуют хоть до утра! Теперь ее заботило одно: только бы Вова и его веснушчатая красавица ничего не заметили. И она болтала без умолку, сама не очень понимая, что говорит. И смеялась. А в глубине души все надеялась, что Вова оставит учительницу и подойдет к ней. Вот они уже близко, сейчас он подойдет… Но парочка опять пронеслась мимо.
Нехамка до боли закусила губу. Не помня себя, выбежала из клуба. Подошла к шелковице, прижалась к ней. Прислушалась. Идет? А музыка в клубе играла, все танцевали, и никто оттуда не выходил.
- Ненавижу его! Он мне не нужен! - крикнула девушка. Оторвалась от дерева и пошла мимо палисадников по еле заметной тропинке - шла не глядя, а сердце ее разрывалось от боли. Учительница ему понравилась!.. А в МТС у него, наверное, еще какая-нибудь была…и в армии…и в Гуляйполе, на курсах… Всюду были, всюду…
Потом она стала жалеть, что ушла из клуба. Чего доброго, подружки заметили и посмеиваются над ней. Пожалуй, стоит вернуться. Мало ли что, вышла на минутку, в клубе жарко, захотелось подышать свежим воздухом. Нельзя, что ли?
И тут Нехамка услышала сзади быстрые твердые шаги. Вздрогнула. Это он… да, это он! И с новой силой в ней вспыхнула обида. Нет, теперь она ему покажет. Пусть зовет, пусть просит. Она не остановится, даже не обернется. Нехамка почти бежала. И в душе, ругая его, умирала от желания, чтобы Вова скорее догнал ее, схватил, крепко прижал к себе, просил прощения… Ведь он ее ждал. Ведь он любит ее, он ее так любит… А она - нет! Нет и нет. Она его даже слушать не хочет. Он ее обнимает, гладит по волосам… А она отталкивает его изо всех сил. "Уходи… пусти… не смей меня трогать!" И как ей хорошо слушать его бессвязные слова, отбиваться от сильных горячих рук…
Неожиданно она почувствовала, что шаги свернули в сторону. Оглянулась: вовсе не Вова! Кто-то из приезжих завернул во двор к Доде Бурлаку.
Она стояла, кусая губы, и со злостью наматывала косу на запястье. Ну и что теперь делать? Куда идти? Назад в клуб? Ни за что. Домой? Тоже нет. К подруге? Да нет, она никого не хочет видеть, она хочет быть одна.
И Нехамка, едва волоча ноги, побрела по улице, взбивая каблучками облако пыли. Вслед за нею тихо крадется луна. Нехамка идет по вытоптанной белой дороге, а луна прыгает с крыши на крышу, оставляя там белые пятна. Из темных печных труб идет дым… Нет, Нехамка не думает больше о Вове. Ее занимает дым, который клубами валит из труб…
Глава третья
Хутор готовился к торжеству. Завтра Додя Бурлак и его жена Хана празднуют золотую свадьбу. Всю ночь хуторские хозяйки хлопотали в своих кухнях: топили печи, пекли, варили, жарили, каждая стряпала к предстоящему пиршеству свое особенное, излюбленное блюдо.
И конечно, каждая готова была в лепешку разбиться, лишь бы перещеголять остальных. Жена Калмена Зогота, Геня-Рива, готовила слоеный кугель на желтках, приправленный корицей и залитый гусиным жиром; Зелда варила куриный бульон с пампушками; у Гиты Заики в печи стоял чолнт из молодой картошки с фаршированными шейками, у Слободянихи жарился индюк, у Добы Пискун тушился морковник с изюмом… А запеканки из лапши, а рубленые яйца, а тушеная фасоль, а фаршированная рыба, а кисло-сладкое жаркое… А тесто! С орехами, на меду, с маком - вертуты, струдели, хворост… О жареных гусях, утках, курах уж и говорить нечего. Катерина Траскун запекла молочного поросенка. В каждом дворе, у каждой хаты стоял свой, особенный и необыкновенный вкусный запах.
Еще с вечера съехалась к Бурлакам вся родня: четверо плечистых и черноглазых, как отец, сыновей с женами и детьми, три дочери с мужьями, внуки, правнуки, племянники, дяди, тети… Большинство жило в соседних селах и хуторах. Были среди них известные в районе доярки, кузнецы, комбайнеры, пчеловоды и конюхи, были и простые колхозники и колхозницы - все крепкие, здоровые евреи и еврейки с большими загрубевшими руками и докрасна загорелыми добродушными лицами. Некоторые приехали с ближних железнодорожных станций, где работали на элеваторах и на железной дороге, а иные - из дальних местечек и городов.
Дочь Маръяша, разряженная в пух и прах, с мужем-конструктором прибыли из Запорожья, младший сын Лазарь, техник, орденоносец, - из шахтерского поселка под Макеевкой; из Гуляйполя прикатила тетя Перл, депутат районного Совета, с двумя внучками, студентками животноводческого техникума, а из далекого Бреста прилетел на две недели в отпуск лейтенант пограничной службы, старший внук Зорах с хорошенькой белокурой женой Ксенией и трехлетней дочкой.
Как только приехали, все - дочери и невестки, сыновья и зятья - принялись за работу. Мужчины, сбросив пиджаки, пилили доски, отесывали столбы, копали ямы. Посреди двора, между колодцем и клуней, на том самом месте, где пятьдесят лет назад Додя и Хана справляли свою свадьбу, вырос большой балаган, а там - длинные столы и скамьи.
Женщины - старухи, молодухи и девушки - хлопотали на кухне. Одна нарезала душистый медовый пряник, другая разлизала по блюдам сдобренный чесноком студень, третья специальным зубчатым колесиком строчила тонко раскатанное яичное тесто.
Посреди комнаты стоял длинный, широкий стол - низкий и массивный, на устойчивых круглых ножках, за который когда-то вместе с отцом и матерью усаживалась вся семья - четверо сыновей, три дочери, дедушка, бабушка и прабабушка. Сейчас здесь в больших эмалированных чашках мыли посуду - неимоверное количество тарелок, глубоких и мелких, толстых и тонких, фарфоровых и фаянсовых, с синей и бледно-зеленой каемкой, белых и с цветочками; чайные блюдца и блюдечки для варенья, миски и супницы; разнокалиберные ложки и вилки, обычные алюминиевые и старомодные мельхиоровые, - словом, тут была вся бурьяновская посуда, которую Хана собрала у хуторских хозяек к завтрашнему дню.
На другом столе, у выходившего на улицу окна, дочери и невестки мыли рюмки и стаканчики; чистили мелом серебряные, вытирали полотенцами стеклянные - граненые и гладкие, высокие и пузатые, голубые, розовые и матовые, пасхальные, сохранившиеся еще от дедов и прадедов, первых здешних колонистов.