- Проскочила, - радостно выдохнул Семен, глядя вслед загоревшимися глазами и хватая Сашеньку за руку. - Теперь все. Теперь проедем. Молодец, Пашка!
"Сейчас попятится обратно и будет вытаскивать засевшую машину", - подумала Сашенька, наблюдая, как шофер засевшего грузовика бросил лопату и побежал за проскочившей машиной, что-то крича и отчаянно жестикулируя.
Вторая машина тронулась с места и так же удачно преодолела подъем.
- Наша очередь, - сказал Семен. - Гляди-ка ты, и Сережа без помощи вылез! Попытаемся и мы.
- Этого-то, засевшего, наша машина вытаскивать будет? - поинтересовалась Сашенька.
- Нет, - хмуро ответил Семен, - Федьку мы вытаскивать не будем! Пусть посидит.
- Почему? - недоумевающе подняла на шофера глаза Сашенька. - Разве он не из вашей организации?
Косой шрам на лице Семена дернулся.
- Дело тут не в том, какой организации, - глухо проговорил он. - На дороге нет чужих, все свои. И законы для всех одни. А Федька позавчера нарушил главный закон дороги и теперь пусть возится сам.
- Какой закон? - удивилась Сашенька.
- Закон помощи, - сухо сказал Семен и включил зажигание. Уже через шум мотора Сашенька услышала: - Посидит ночку в волоке, тогда узнает, как бросать товарища в беде. Ему сегодня ни одни шофер, едущий по этой дороге, не поможет.
Пролетев мостик, машина рванулась на подъем. Выл мотор, колеса буксовали на каждом метре, кипела вода в радиаторе, дымились покрышки задних скатов. Но подъем метр за метром оставался позади.
- Семен Иваныч! - донеслось сквозь вой мотора. - Помоги ради бога! Ну, виноват, так дайте хоть трос. У меня есть, да короток. Уж не вытаскивайте, только трос дайте - за дерево зацепиться, не ночевать же мне тут!
Это кричал Федька, бежавший по обочине рядом с вползавшей в гору машиной.
Семен молчал, напряженно сдвинув брови. Грузовик качнулся в последний раз, взвыл в решающем усилии мотор, и машина выскочила на ровный участок дороги. Семен облегченно вздохнул. Сашенька услышала позади длинное ругательство.
- Ну, это уж жестоко, - возмутилась Сашенька. - Нельзя же так мстить!
- Что?! - грубо повысил голос Семен, сбавляя скорость. И, увидев расстроенное лицо Сашеньки, сказал помягче, с укоризной: - Эх, девочка! А говоришь, институт кончила. Еще многому тебе учиться придется. Думаешь, нам легко оставлять его одного? Это же не месть, это - воспитание!
Оба шедшие впереди грузовика, дождавшись своего товарища, тронулись с места. Не сбавляя хода, они проехали мимо женской фигурки с поднятой рукой. Сашенька ясно увидела, что это была Майя, вышедшая метров за двести от горы на дорогу, чтобы задержать попутные машины.
Не доезжая метров ста до Майи, Семен притормозил.
- Вот что, - сказал он, испытующе глядя на Сашеньку. - Мы решили со своими ребятами проучить Федьку: если он засядет, то заставить его сутки посидеть. И пассажиров от него не брать часиков двенадцать. Правда, они не виноваты, но пусть по укор я ют его да пусть знают, с кем поехали. Видите - ребята проехали мимо этой вашей однокурсницы. Но тут дело особое, и если вы скажете взять ее, то я посажу.
- Делайте, как решили, - спокойно заявила Сашенька.
- Нет, вы скажите, - настаивал Семен, - брать или не брать?
- Не берите, - твердо сказала Сашенька.
Майя бежала к остановившемуся грузовику, но машина вдруг набрала скорость и пролетела мимо нес, разбрызгивая во все стороны жидкую грязь.
- Ну как? - спросил Семен. - Это месть?
В его голосе Сашенька уловила явную иронию.
- Нет, - резко ответила она, - Это тоже воспитание.
Она опустила стекло дверцы кабины, высунулась из окна и поглядела назад. Машина шла быстро, но все еще виднелась кабина засевшего грузовика, и на фоне белесого неба вырисовывалась одинокая фигурка, стоявшая на обочине широкой колеистой дороги.
- Дело в том, - тихо добавила Сашенька, поднимая стекло, повертываясь к Семену и глядя на его сжатые губы, нос горбинкой и большие руки, лежавшие на баранке, - дело заключается в том, что эта девушка однажды тоже нарушила главный закон дороги!
Бельгийское ружье
Этим летом, ближе к сентябрю, я побывал наконец в родных местах, в Стариковке. День выпал жаркий. Пока я шел от райцентра лугами да полями, а до Стариковки транспорта не предвиделось, еще было под ветерком терпимо. Когда же вступил в лес, стало жарко, и небольшой чемодан, в котором находились дорожные вещи да "городские" подарки тете, показался тяжелым.
Никого у меня в Стариковке, кроме вдовой тети, не осталось, но я все же решил съездить и поглядеть.
В лугах стояли стога, по ложкам стлался лен. А в лесу только птахи изредка вспархивали, а деревья стояли молча. По песчаной дороге, накаленной солнцем, шла глубокая рубчатая колея. Видать, и машины в Стариковку ходили.
Так и шел, останавливался у каждой лесной речки. Текли они беззвучно, только струя отмечалась рябью среди осоки. И вспоминал с радостью, с интересом название каждой речки, и овражка, и отворота-просеки в лес.
Не близко было идти, так что о чем я только не передумал, пока не добрался до времени, когда мы с Димкой спали на сеновале, и начали ходить на охоту, и была у нас подруга Линка, и брал иногда нас с собой на охоту Петруня!
Учились мы с Димкой да Линкой, которую полностью звали Капитолина, в райцентре, а летом жили у себя в деревне, работали в колхозе и занимались мальчишескими своими делами.
В ту послевоенную пору, не очень-то сытную, все же радостно и хорошо нам было, как и большинству ребят. Мы были уже подростками, недолго оставалось до совершеннолетия. Мы и по ягоды ходили, по грибы, за местным хариусом, что зовут у нас сорьезом, на лесные речки. Кстати, сорьеза - самой вкусной рыбы, что я в жизни едал, - водилось в тех речках немало. Должно быть, потому редко встретишь у нас Щукиных или Карповых, а Сорьезовы есть. И Линка носила фамилию Сорьезова.
Димка - закадычный мой друг, может, потому и закадычный, что, кроме него, ни одного парня нашего возраста в маленькой Стариковке не имелось, - рос крепким, темноволосым, кареглазым и молчаливым. Я был и побелее, и похудее, и послабее его. Но мы силой не мерялись, силой мерялась с нами Линка.
Она была старше нас на два с лишним года, ростом равная с нами, тоненькая, сероглазая, с льняными, как у матери, волосами, но храбрая, как ее отец, что ушел на фронт, получил три ордена и погиб.
Она и Димку стукала не раз, пока он не признал ее превосходства, и стала у нас вожаком. А училась в одном с нами классе: год пропустила из-за болезни матери, потом еще зиму работала в телятнике. И; разумеется, была нас старше не только годами, но и умом.
Вместе с ней мы облазали все малинники и прочие ягодники, избродили все речки в округе, ходили на дальние озера. У меня и у Димки - какое для подростков счастье! - было по старенькому ружьишку. Линка и стрелять научилась. Мы с Димкой спали на сеновале, что находился за нашим домом над двором, срубленным отдельно от избы. Забиралась туда и Линка - посидеть. И велись там задушевные ребячьи разговоры, особенно когда шел на улице дождь.
Поплыли сразу в моей памяти зори над лесом и речкой, плеск рыбы, пьяный дух малинников. Увидел я сеновал, летние облака над ним, весенние березы, с веток которых срываются в гудящий полет майские жуки, увидел дожди и леса в снегу. Вдруг пахнуло кипреем, и грибной прелью, и только что отметанным на сеновал сеном. И так затронули меня все запахи и ощущения и звуки, начиная от скрипа колодезного журавля до хруста косы по росной траве, что, вспоминая, дошел я до года, когда мы познакомились с бельгийским ружьем.
В этот год Линка начала откалываться, точнее, не разделять полностью все наши забавы и намеченные предприятия. На сеновал, правда, она по-прежнему приходила, но разговор - при ней не всегда клеился. Сидим иногда, гладко течет беседа о предстоящей рыбалке или походе в лес. Мы с Димкой "снасть" налаживаем, к поводкам крючки привязываем. Все ладно, все идет по порядку. И вдруг Линка влепит вопрос:
- Слушайте-ка, ребята, я книгу прочла. Там - очень она его любила. А он ее бросил, а потом пожалел. Почему ж это так бывает?
И попрет разговор не туда. Мы даже сердились вначале, но после эти разговоры затянули. Романы мы читали и обсуждали их, понимая все по-своему. Но Линка как-то не по-нашему все понимала. Увидит она, что не сходится ее мнение с нашим, и неожиданно повернет:
- А ведь полетят же когда-нибудь люди на звезды… А? Скажем, далеко-далеко? До самой последней. А за ней опять звезда! Конца-то нет! Так люди никогда-никогда всего и не узнают. Удивительно как-то. И жалко.
Лежим на сене. Смотрим в проем сеновальной дверцы на звезды. И чего ей жалко, и чего удивительно? Странная малость она, Линка, стала.
Тогда-то и увлеклись мы, потому что почувствовали себя совсем мужчинами, взрослым занятием - охотой. А на охоту Линка с нами ходить не стала, совершенно отошла от наших увлечений. Зато охота помогла нам подружиться с властителем отроческих дум наших - Петруней.
Петруня был единственным в Стариковке взрослым парнем. Пожалуй, чересчур взрослым. Таким его сделала война.
На войну он ушел женихом, который уже отгулял свое, отгармонил и которому нечего тянуть - надо жениться. А вернулся через пять лет. Бабы начали ему намекать то на одну из Плаксина, то на другую из Батраковки. Но он, видимо, считал, что время терпит, и не спешил.
Мужчины тогда частенько войну вспоминали: бои, разведки, товарищей. Если подопьют - хвастают. Петруня вместе с ними: он все перенес, он равный. А мы с Димкой слушаем, забившись куда-нибудь в угол, и необыкновенными кажутся насквозь знакомые, наши, стариковские мужики.
Если кто принес с войны одежду, обувь - она не только хозяину пошла, всей семье. А Петруня был один, совсем один, и ходил очень хорошо одетым. Было у него и трофейное и отечественное. То мундир натянет, то китель какой-то необычный. А зимой ходил в белом нагольном полушубке и шапке-кубанке с черным кожаным верхом.
Но не одежда интересовала нас в нем, а как-то все вместе. И фронтовик он был, и сильный: длинные, жилистые руки имел, и парень - все-таки к нам поближе. А главное, было у него много вещей, на наш взгляд, исключительных и бесценных.
Что там одежда! Мы, хотя и выросли в старых штанах от батек и ватных фуфайках, много ей значения не придавали. Но вот был у Петруни аккордеон-четвертушка, на который Димка спокойно смотреть не мог и на котором Петруня не играл. Я почти хладнокровно относился к аккордеону, зато вместе с Димкой с восторгом взирал на трофейный фотоаппарат, пленки к которому не было в райцентровских магазинах, а особенно на бельгийское двуствольное ружье, сработанное, вероятно, по частному заказу какого-нибудь богача.
То было ружье! Петруня надевал высокие яловые сапоги, зеленые диагоналевые галифе, китель и, сбив фуражку на затылок, шел по деревне. А за его спиной болталось, сверкая стволами в насечке, ружье с точеным, небольшим на взгляд, прикладом с тонкой шейкой. Случалось, Петруня вешал ружье на грудь. И его вытянутое лицо с очень курносым носиком, черезвычайно добродушное, становилось тогда значительным и почти грозным.
А мы брели за Петруней. Он не чуждался нас, держался, как с равными, говорил о серьезных вещах, рассказывал о разных случаях, даже советовался на охоте. Но мы-то знали его превосходство, ценили благородство его отношений с нами и благоговели перед ним.
Петруня частенько хвалил родные места, по-хозяйски говорил, что жить у нас богато можно, только не ленись - руки прикладывай. К лесу, рыбалке, охоте он тоже относился как к необходимой части сегодняшнего и будущего своего хозяйства. Помнится, шли мы раз возле запруды, и Петруня, показывая на деревню небрежным жестом, сказал:
- Говорят, шибко умны старики были. А вон от воды и леса куда строились. Рассудить, так тут же можно и дома, и огороды, и пасеку. И колхозный огород здесь можно. Коли буду перестраиваться, то тут… вон тут… или там…
Он решительно разрубил ладонью воздух и показал нам. Мы с Димкой сразу все уяснили, восхитились и начали ругать неумных стариков. Но Петруня защитил:
- Да нет. Им, знаешь, так выбирать не приходилось, некогда было. Да и возможности не было. Корчевки одной сколько хватили.
И вот в один из дней ранней осени близко познакомились мы с качествами бельгийского ружья.
Пошли - я, Димка и Петруня - на дальние озера. День мне запомнился отлично. Небо серое, но без дождя. Прохладный ветерок. А к самому вечеру чуть разошлось на западе, и выявился неяркий, багрово-тускловатый закат.
Охота была неудачной, только сшибли двух рябчиков на опушке леса. И уже по пути домой подняли с озера одинокую утку.
Видится, как сейчас: стояли по колено в осоке. Слева - ольховые кусты, прямо - озеро, а за ним да за лесом - закат. И всполошенная утка, нервно и басовито крякая, удирает к закату.
Она едва лишь поднялась, как бахнул я. Затем ударило Димкино ружье. Оба промазали. А Петруня, вроде не спеша, еще только вскидывал приклад к плечу.
Известна относительность времени в такие моменты: секунда кажется часом. Но тут прошел не час, не два, а весь месяц, пока Петруня поднимал ружье. И с год, пока он целился.
Казалось, и утка уже за километр, и все это давно позади, и вовсе никакого выстрела не будет: зачем Петруня держит ружье, когда дураку видно - дичь не достать? Но тут ружье… Оно не выстрелило, не ахнуло, не прогремело, а словно прорычало.
Утка там, на фоне заката, за пределом досягаемости вроде натолкнулась на препятствие. И даже трепетала - вот она, относительность времени! - несколько мгновений. А затем косо, все быстрее и быстрее, пошла вниз и в осоке пропала.
Мы с Димкой стояли, оцепенев. Всегда после удачного выстрела бросались за добычей, рыская по кустам не хуже собаки. А тут приросли к месту. Выстрел нас не поразил, не восхитил: он просто превратил нас в ничто.
- Ну, кто бежать будет? - хрипловато спросил Петруня и полез в карман за кисетом. - Бегите, что ль.
Но мы не кинулись, не побежали, а побрели по сухой, шуршащей осоке. И так же медленно возвратились с убитой уткой.
Так и встал у меня перед глазами тот закат, длинным мазком по серому. Утка на нем, трепещущая в предсмертных биениях.
А еще представил я ночь. Недели через две после той охоты ночь на сеновале. Сентябрь мы тогда не учились, работали в колхозе. Только что прошел сильный дождь, похожий на летний ливень, и мы забрались с Димкой спать. На улице было свежо, у нас тепло. Угрелись мы и дремали, но пришла Линка. Она нам не мешала, сидела, подобрав колени, у проема, куталась в материн платок. Но мы проснулись и глядели, как и она, на звезды в просветах между ночными тучами. Она поняла, что не спим, и сказала:
- Ночь хорошая. Вроде летом после грозы. Даже цветами пахнет.
И прибавила:
- Теперь уж точно ваши поедут. Уже в контору они за расчетом ходили…
А мы знали это, только что об этом с Димкой говорили. Снимались наши семьи с насиженных мест, собирались в дальние края. Давно мы с Димкой знали это, пробовали протестовать, но старшие нас мало спрашивали. Ах, как жалко было нам. Стариковки, каждой струйки на речке, каждой ветки в лесу, каждого наличника на окне любого дома. Но что мы могли поделать! И мы промолчали.
Она сказала:
- Мне-то как хочется поехать далеко-далеко. Вот бы на Алтай. Или дальше куда-нибудь. И люди новые, и все. Был бы папонька жив…
Перехватило голос, но справилась она с собой и с вызовом бросила в темноту:
- Все равно далеко поеду.
Помолчала и закончила:
- И все повидаю.
А мы молчали. Не могли мы подделываться и говорить, что нам хочется ехать. Не хотелось нам ехать. Уж до чего не хотелось…
На заре нас обычно будили петухи и бабы. Там, за сеновалом, был глубокий колодец с чистой водой. Бабы сходились к нему по утрам, и мы с Димкой узнавали самые последние деревенские новости. Было это для нас вроде утреннего выпуска последних известий.
Проснулись однажды мы - уже три дня прошло с того ночного прихода Линки, - лежали, не говоря друг другу ничего. В проем дверцы дул ветерок, виден был кусочек неба, ясного и высокого. До того было тихо, что слышалось, как позади сеновала листья падают с березы на крышу. А может, это сухие веточки стукались или птички бродили по дранке. Долго стояла тишина, но пришли бабы, и мы услышали сногсшибательное известие.
Оказалось, что Линка, наша Линка, ушла жить к Петру не, что сегодня поедут они "уписываться" в райцентр и что скоро будет свадьба.
Так переполошила эта новость стариковских баб, что пустились они в спор, забыв о ведрах и домашних делах. Родная тетка Петру ни на все лады расхваливала его. "Первый жених в округе, домовитый, хозяйственный, загляденье парень". И одним из доводов выставила:
- А если и попивает, то в меру. Кто, погляди, теперь не пьет. Тем более остепенится.
Ей не возражали. Осторожных баб смущала только разница в годах молодоженов. "Толенько-толенько восемнадцать исполнилось". А Петрунина тетка шла в наступление по всему фронту и приводила массу примеров: языкастая у Петруни тетка.
Вероятней всего, что не было бы ни разговора, ни спора, если бы не неожиданность происшествия. "Надо же, поди-ка ты, ото всей деревни ухранились. И как гуляли - не видно было". В Стариковке этого не любят.
Но одна из спорщиц высказала совсем другое мнение. Заявила решительно:
- Помянете меня - жить не будут. И не в разнице дело. Мой почти на столько же меня старше. Живем. Петруня, он к хозяйству тянется. Деловой он мужик, верно. Дом вести с ним можно. А Линка сама не знает, чего хочет. Везде ее бросает. Характер у нее Якова-покойника. Неусидчивый.
- Все мы неусидчивые, пока никто за подол не тянет, - под одобрительный хохоток осадила ее Петрунина тетка. - А как двое или трое будут на подоле виснуть, да хозяйство, да корова, да работа, да муж… Не забегаешь. Прися-ядешь.
Долго разглагольствовали бабы. А мы с Димкой - ни слова. Для нас это известие было, как гром.
И дело совсем не в том, что мы считали невозможным такой случай, но действительно слишком неожиданным, непредвиденным был факт, слишком непроницательными и близорукими оказались мы.
Да, кроме того, уже несколько месяцев собирался я написать Линке письмо о том, что очень нравится она мне и что, наверное, это и есть любовь, о которой мы столько спорили. Почему я решил именно написать, а не сказать, хотя нередко бывал с ней вдвоем, до сих пор не пойму. И пробовал писать, да все выходила какая-то несуразица. Вот и не успел написать.
До сих пор подозреваю, что и Димка хотел сочинить подобное послание. Есть основания к такому предположению.
Молчали мы, молчали. Только и сказал Димка иронически:
- Не больно далеко уехала…
А о том, подходит или не подходит Петруня Линке, у нас и речи быть не могло: ведь то был Петруня, и с кем его сравнивать - не с собой же! Дослушали мы баб, снова тихо стало. И опять то ли птицы по дранке бродили на тоненьких лапках, то ли веточки и листья сыпались на крышу.
Свадьбу я почти не запомнил. Сразу угостили бражкой, и вскоре пошел у меня стол вправо, посмеивающиеся соседи влево; все поехало и поплыло. Мать подхватила меня и увела на сеновал. А там уже вовсю храпел тоже быстро "отгостивший" Димка.
Вскоре моя и Димкина семьи покинули Стариковку, уехали далеко. Не было ни связей никаких с деревней, ни переписки.