Пала роса. Туман выполз из низин, растекся по лугу и начал отделяться от земли. А роса высветлила, вымыла, отяжелила травы. Нескошенные частички луга, те места, где неудобно было брать косилкой, осеребрились. По серебряной закрайке в глубину зарослей Глухого болота темной ниткой виляла пешеходная тропинка.
- Ну вот, - снова раздался голос дяди Сани, - она и плакала, и не верила, и ждала, и опять плакала. Потом категорически заявила: "Жив, говорит, и ничего больше слышать не хочу!" И замолчала. Странная малость стала. Молчит и все в свободное время сюда, на Кудрявые луга, ходит. Цветы собирает, песни какие-то потихоньку поет. Смеется нехорошо. Они часто тут с Борькой хаживали.
После, видно, умом мутиться начала. Так все нормально, а как придет сюда, сама не своя. Заладила на закате ходить, ночью домой вертается. А раз совсем неладно получилось. Бродили здесь парень с подружкой. Догнала их, зашла вперед, встала и смотрит на них. Они обойдут ее, она опять обгонит, на пути им становится. Затем подружку от парня в сторону отозвала и тихо спрашивает: "Ты с кем это ходишь?" Та говорит: "А ты не видишь, что ли? С тем-то и тем-то…" Тогда Верка прямо ей в глаза поглядела и высказывает: "А я думала, ты с Борькой моим. Смотри, не обманывай. А то…" И пальцем ей погрозила.
Не успели бабы об этом разе посудачить вдоволь, как новое дело. Пропала Верка. Через день после этого случая, аккурат около преображеньева дня, в ночь из дому ушла. А гроза была - страх смотреть. Молнией сарай зажгло. А уж дождь - в одну капельку. Все залил.
Два дня всей деревней искали. На вторые сутки под вечер нашли. Тут в середине Глухого болота озерцо есть. Там она и уходилась. Ненарошно, видать, не с цели. Забрела не от; ума, а оттуда ночью навряд ли выберешься. И зыбко, и топко, и глыбко, и вода - ледянка. И гроза - не приведи бог. Косынка ее беленькая путь показала. С волос сорвалась, на ольшинке прицепилась, когда Верка до своей смерти шла.
- Понял? - вдруг почти крикнул дядя Саня в сторону Митьки. - А ты - ска-азка… Сам ведь знаешь, слыхивал не раз… Это потом уж бабы всякое с перепугу наплели.
Все, в том числе и Митька, который, видимо, уже сожалел, что брякнул неудачное слово, поглядели в сторону кустов Глухого болота. Еще выше поднялся туман. Белым островом повис он над черной путаницей ветвей. С обеих сторон этого острова высовывались, как руки, полупрозрачные дымки-рукава. Они поднимались к небу и, казалось, стремились схватить рваную тучку, которая так и осталась ночевать над Глухим болотом, схватить и утащить ее в неразбериху зарослей.
Опять проплакала и просмеялась странная птица. Ленка поежилась, прижалась к Митькиному боку и скороговоркой, как детскую считалку, сказала:
- Ой, боюсь, боюсь, боюсь.
- А бабы, - дядя Саня чуть приметно усмехнулся, - ну и выдумывать. Не нанимать. Будто, слышь, Капка из Раскатова Верку здесь, недалече, видела. Капка, дескать, с дружком рассталась, домой бежала. Вот и видит: стоит Верка за кустом, в упор на нее глядит и пальцем манит: "Подойди". Платье на ей белое, коса черная расплетена, глаза большущие. А палец белый-белый, тонкий-тонкий. Капка как сиганет…
- Ой-ой! - негромко вскрикнула Ленка и невольно ухватилась за Митькин локоть.
- Ну, глупости, - недовольным тоном отозвался Митька. - Чего трясешься? Не маленькая, чай. От ерунды-то от всякой.
- Пойдем-ка, - поднимаясь, предложил мне дядя Саня. - Посмотрим крюки, которые первыми закинули.
…Мы спустились под берег. Вода чернела. Наступало самое темное время ночи, и редкие звезды проглянули на небе, поблескивая неярким сиянием. Под шагами осыпались в воду с булькающим звуком куски сухой глины.
Вынули двух порядочной величины окуньков, решили эти крюки больше не ставить и полезли обратно на крутик.
Когда выбрались из-под берега, увидели, что Ленка и Митька все еще сидят у костра. Ленка молчит, а Митька, как недавно дядя Саня, ворошит палкой в костре и о чем-то говорит.
- Обожди, - сказал дядя Саня. - Давай здесь лесы смотаем. Пусть их говорят.
И прибавил вполголоса, со смешком, словно для самого себя:
- Ленку теперь от костра за уши не оттянешь. Трусиха она - не приведи бог.
- Так зря ты при ней рассказывал, - заметил я. - Напугал только.
Дядя Саня помолчал, возясь с запутавшейся леской, а потом со строгой ноткой в голосе заявил:
- Нет, не зря. Гулять, пусть гуляют, но чтоб все по-хорошему. Женятся - я не против. Митька - парень дельный. Но и настырный он, и балованный. Ленка, конечно, девка серьезная, но все же. Сейчас, знаешь, какой дух от земли? Чуть нагнешься - так голову и закружит.
Опять помолчал. И вдруг еще строже сказал:
- И притом пусть подумают… какая она настоящая-то бывает… В общем, любовь.
Мы не спеша приводим в порядок свою рыбацкую снасть, а Митька все говорит, а Ленка слушает. Ночь плывет к рассвету. Костер постепенно гаснет. Затем Митька встает. Поднимается и Ленка, и оба тихонько бредут от костра.
- Ишь ты… - неопределенно замечает дядя Саня.
Ленка и Митька повертывают к костру, проходят несколько шагов, опять повертывают и медленно направляются к телегам и Стогам.
Дядя Саня быстро накручивает леску на дощечку с вырезами, глядит исподлобья вслед парочке и ворчит:
- Ходят. И чего ходят?..
Все замолкло кругом. Тихий час сенокосной ночи наступил. Лишь в кустах вдруг неясно ворохнется кто-то, да дядя Саня бормочет под нос свое. И на перекате, перевиваясь, позванивают легонько струйки.
Слышно, прошли по взлобку из Блинцова девчата, пронесли песню в сторону Раскатова. Песня печальная, старинная. Слов, правда, не разобрать, но мотив слышен. То сильно нанесет, то далеким отголоском - чуть ухо ловит - отзовется. Бормочет старый свое. Хрусталем звенят перекаты. И мотив такой - душу вынуть не жалко.
Капитан "Звездолета"
Эта старая лодка, тяжелая, неповоротливая, с размочаленными уключинами, получила гордое имя "Звездолет" после того, как на перевоз пришел Славик. Перевозчик Никандр Ефимович Тараканов, когда принимал Славика в помощники, торжественно заявил:
- Вон та лодка закрепляется под мою личную ответственность, а эта вот лодка закрепляется под твою личную ответственность.
Славик выслушал первый приказ начальства и занялся лодкой. Сделал кое-какой мелкий ремонт: вбил где надо с десяток гвоздей, устроил лавочки, подзаконопатил для надежности щели. А потом принес из дома остаток красной краски в консервной банке и вывел на обоих бортах, ближе к носу, крупно: "Звездолет".
Тараканову это не понравилось.
- Выдумал тоже название, - бормотал он сердито. - Назвал бы "Чайка" или еще как-нибудь. А то придумал - насилу прочитаешь.
А сам забрал у Славика оставшуюся краску, подошел к лодке, "закрепленной" за самим собой, присел на чурбанчик и задумался. Долго думал, кряхтел, выкурил не одну папиросу, затем начал выписывать название лодки: "Чайка". Написал, увидел, что краски чуть-чуть осталось на донышке банки, и поставил на корме три буквы: "Н. Е. Т.".
- А что это такое вы написали? - поинтересовался Славик.
Тараканов довольно поглядел на дело рук своих и назидательно объяснил:
- Тут соображение иметь надо. Это - мое имя, отчество и фамилие в укороченном виде.
С тех пор так и пошло: когда Славик едет на лодке - это обязательно "Звездолет". Тараканов предпочитает "Чайку". Впрочем, обе лодки по качеству друг от друга почти не отличались, а поэтому и перевозимым людям, и перевозчикам от такого разделения было ни хуже, ни лучше.
…Скоро вечер. День теплый, но не жаркий. Тихо, спокойно в воздухе. Славик отложил книгу об увлекательных приключениях группы астронавтов на одной из планет Солнечной системы и думает, свесив ноги с борта большой лодки.
Все перевозное хозяйство состоит из большой лодки с настилом с борта на борт в широкой части, "Звездолета", "Чайки" да маленькой лодчонки на двух, самое большое трех человек. Большую лодку гоняют редко. На ней можно перевезти порядочную группу людей, лошадь с повозкой при неотложной надобности или небольшой гурт скота. Но лошади, гурты, машины, тракторы переправляются ниже на семь километров, на Шартановском перевозе. Там - паром, много лодок, целая бригада перевозчиков. А здесь - колхозный перевоз: то одного человека, то двух перевезти. Который, скажем, с этой стороны, где обычно большая лодка стоит и где перевозная избушка, из сельца Ложкова в заречные деревни идет. А кто, наоборот, из заречных деревень - Колесников, Хитряева, Токарихи и хутора Малый Починок - в село правится. Для этого в основном и перевоз существует.
Так и тянутся с утра до вечера: то тракторист запасную часть тащит, то старуха козу на ветеринарный пункт ведет, то косари целой артелью переезжают, то киномеханик банку с лентами новой картины несет, а то просто кто-нибудь в гости к свату или другому родственнику в новом костюме и при часах вышагивает.
Но сегодня после обеда на перевозе выходной. Густо пошла моль: видимо, сбросили большую партию. Переезжать трудно. Народ знает, что тесно моль идет, - новости здесь без телеграфа в один момент распространяются - и за реку не ладятся, кому не очень спешно нужно, - на другой день отложили.
Для перевозчика - выходной и для рыболова - тоже выходной. Не только потому, что моль идет, а и потому, что сегодня по тихой и хорошей погоде высыпал на реку мотыль. Валом валит. Теперь рыба не позарится ни на какую приманку несколько дней.
Вот и пришлось Славику смотать удочки, приставить к избушке весла и бездельничать. Взялся он за книгу, но книгу вскоре отложил, задумался.
Думает Славик о своих одноклассниках, мальчиках и девочках, которые работают сейчас в кукурузоводческом звене. Им, конечно, веселей. Правда, и Славику теперь здесь не так скучно - привычно и даже интересно. А весной, после школы, было ему тут как в ссылке.
В прошедшем учебном году еще с зимних каникул договорились они, все ребята, всем классом организовать кукурузоводческое звено и взять на летние каникулы участок в своем ложковском колхозе. Когда кончался учебный год, пришли они со своим предложением к председателю. И Славик, конечно, со всеми пришел.
Но случилась в это время беда: умер старый перевозчик дядя Серафим со странным прозвищем Патефон. На перевоз назначили Тараканова, который считался в колхозе к тяжелой работе неподходящим. Тараканов заявил, что ему нужен помощник. Когда председатель указал на то, что дядя Серафим работал один и превосходно справлялся, Тараканов рассудительно заметил, что у него "опыту мало" и посему он в одиночку работать не будет. Ничего не оставалось делать - не отрывать же стоящего человека вместо Тараканова на перевоз. Председатель пришел к ребятам и попросил одного мальчика в помощники к Тараканову.
Ребята запротестовали, но председатель сказал:
- Вы не рассматривайте это поручение как легкое. Тот, кто пойдет, будет в одиночку работать, без вас. Ему труднее. Вы его должны ценить.
Это было лестно. Но ребята все же ссылались один на одного. И кто-то из девочек крикнул:
- Жребий тяните, мальчишки! Это по-честному.
Потянули. Всем мальчишкам - чистые бумажки, а ему, Славику, конечно же с крестиком.
Задумался Славик и не слыхал, как вышел из-за прибрежного лозняка Тараканов, проскрипел яловыми сапогами по гальке и подошел к большой лодке. Очнулся от размышлений, когда старший перевозчик шагнул на настил. Тараканов подошел к Славику, взял лежащую на настиле книгу, прочитал название. Поглядел на бревна, плывущие по Ломенге, расстегнул серую с белыми полосками рубаху, почесал грудь, сказал:
- Д-да… Спокой дорогой.
Славик поглядел на Тараканова. Стоит мужичонка небольшой в светло-сером бумажном костюме и высоких яловых сапогах. Лицо длинное, да и не узкое, все поросло светлой щетиной. Волосы на голове ни короткие, ни длинные - средненькие. Тараканов редко их стрижет: они уж так сами по себе вылезают и все одинаковый вид имеют.
- Чего смотришь? - спросил Тараканов. - В конторе вот был. Выручку сдал.
Славик потянулся за книгой, взял ее из рук Тараканова, раскрыл, стал читать. Тараканов поглядел-поглядел на реку, повернулся и заскрипел галькой к избушке.
Разговаривать им, собственно говоря, не о чем. С самого начала получилось как-то так, что разговаривает один Тараканов, а Славик молчит и слушает.
После "закрепления" лодок, когда началась их совместная работа, Тараканов внушительно объяснил Славику его обязанности.
- Перво-наперво, - заявил он, - ты должен разуметь, что я старший перевозчик, а ты мой подручный. Председатель послал тебя в мое распоряжение. А поэтому ты должен слушать меня, как войско командира. Понял?
- Понял, - сказал Славик.
- Будем перевозить, - продолжал Тараканов, - когда ты, когда я. Обедать и ужинать будем ходить по очереди. Спать здесь, в избушке. Завтрак сюда с вечера носить. Такая установка дана начальством.
- Знаю я, - сообщил Славик.
- Ну, а мне иногда и в другое время в селе побывать придется, - дополнил Тараканов. - Выручку сдать. С начальством посоветоваться. Когда без меня повезешь, я тебе билеты оставлю, а номер замечу. Перевезешь человека, билет ему в руки, а с него - пятак. Потом мне в выручке отчитаешься. Вот пока и все тебе указания. А ты следи за системой моей работы. Перенимай. Понял?
- Понял, - ответил Славик.
Он решил про себя: быть дисциплинированным и, раз уж оказался один, без ребят, заслужить здесь похвалу не меньшую, чем они там, в звене. Поэтому он внимательно стал присматриваться к "системе работы" Никандра Тараканова.
А система работы оказалась у старшего перевозчика несколько странной. Если с утра, как бы ни было рано, Славик просыпался от первого крика с другого берега: "Перевоз!", то Тараканову для пробуждения нужен был целый хор голосов. Когда Тараканов садился за весла, то он охал, стонал, говорил, что у него "дых спирает в груди", чертыхался, приговаривая: "Помрешь на этой проклятой работе". Всем перевозимым людям, особенно не местным, он жаловался на тяжесть и беспокойный характер своей работы, на сырость, идущую от реки, на сотни своих болезней.
Зато пятаки он собирал быстро и с шуточками вроде: "Деньги ваши, будут наши". И Славик замечал, что некоторым он не отрывал билетов. А те в них и не нуждались и не спрашивали. В таких случаях Тараканов веселел, и Славик знал, что он в этот день обязательно отправится надолго в село "посоветоваться с начальством", а вернется с четвертинкой водки во внутреннем кармане пиджака.
Четвертинку Тараканов выпивал перед сном, оставляя малость на утро, и богатырски храпел, сотрясая воздух в тесной избушке. Славику он сообщал, что выпивает "от нервной системы".
Он вообще любил ученые слова, мудреные выражения и очень был рад, когда через перевоз случайно проходил какой-нибудь заезжий, городской человек. С ним он разговаривал "по-умному", а после поучал Славика:
- К каждому человеку особый подход нужен. Ты у меня учись жить. С одним так поговори, с другим этак. И в перевозном деле то же самое. Куда вот ты, как настеганный, на первый крик мечешься? Ты выгляни из избушки, посмотри, кто идет. Если стоящий человек - председатель, бригадир там или из района кто, - поспешай. А если баба какая-нибудь вопит - зачем торопиться? Ей не к спеху. Подождет. Не министр.
Славик молчал, про себя не соглашался, но, помня о дисциплине, не вступал в спор. Один только раз он не подчинился Тараканову. Тот вернулся из села под хмельком, забрал у Славика билеты и "выручку" и остался недоволен.
"Выручка" показалась слишком маленькой. Тараканов решил, что Славик следовал его "системе" и собирал пятаки, не выдавая билетов. Старший перевозчик отдал приказ:
- Ну-ка, выверни карманы!
На это Славик с возмущением выкрикнул:
- Ты что, дядя Никандр?! Я же пионер! Комсомольцем скоро буду!
Тараканов взглянул в черные глаза паренька, в которых сверкнули слезинки обиды и гнева, увидел его вспыхнувшие резким румянцем смуглые щеки, сжатые в кулаки кисти рук, отступил на шаг и с удивлением и полуиспугом пробормотал:
- Ладно, ладно. Не горячись. Ишь какой… раздражительный…
И невзлюбил Славик Тараканова.
* * *
Славик путешествует вместе с отважными астронавтами по неизведанным просторам чужой планеты, где каждый шаг сулит тысячи открытий, но и таит тысячи опасностей. Вот астронавты возвращаются к своему космическому кораблю-звездолету. Прочитав слово "звездолет", Славик посмотрел на свою лодку, которая спокойно стоит у берега, привязанная цепью к толстому бревну, лежащему на гальке.
Сначала Славику самому казалось слишком громким название, данное лодке. Особенно смущало оно днем: вид лодки мало соответствовал звучному имени. Зато ночью, когда приходилось перевозить или катать друзей-одноклассников, которые не забывали Славика и частенько навещали его после ужина, "Звездолет" мог превратиться и в индийский челнок, и в полинезийскую пирогу, и в военный корабль, и во многое другое. А если ночь была безлунной и Ломенга тихой, то в воде отражались звезды, и "Звездолет" становился настоящим космическим кораблем, перелетавшим от звезды к звезде. Только расстояние между звездами исчислялось здесь не световыми годами, а обыкновенными метрами.
С этих вечерних и ночных поездок начал Славик привыкать к перевозу. И привык. А после оказалось, что и на перевозе можно узнать много интересного.
Прежде всего он узнал, что существуют четыре стороны света. Правда, об этом он слышал и раньше, в школе, но здесь ему пришлось познакомиться со всеми сторонами света на практике. С переменчивым западом, откуда ветер может принести нежданный ливень, так что вымоет до нитки, если окажешься не на той, где избушка, стороне. С суровым севером, от дыхания которого разводится на речной глади мешающая грести волна и коченеют намозоленные руки. Восток обычно напоминал о себе довольно устойчивой погодой, сухим и нехолодным, но резковатым ветром. А юг давал знать тем, что приходилось перевозить в майке и купаться по нескольку раз в день.
А со сколькими людьми познакомился Славик! И сколько интересных разговоров было между ними; он же являлся молчаливым слушателем этих разговоров, шутливых и серьезных, деловых и незначащих, обсуждений важных вопросов и пустой переброски словами.
Раньше для Славика все взрослые были вроде бы одинаковыми, похожими на его отца и мать. Теперь же оказалось, что все они очень различны по характеру, поведению и многим другим внутренним качествам и внешним проявлениям их. Отмечал же Славик различия между перевозимыми, наблюдая главным образом за их отношением к Тараканову и за отношением Тараканова к ним.
Когда через перевоз шли, скажем, бабы-ягодницы, отлынивавшие в горячее время от работы, или мелкие торговки с четвертями молока или корзинками яиц, Славик знал, что Тараканов будет покрикивать на них и громогласно жаловаться на тяжесть перевозного дела. Бабы будут поддакивать ему и улещать, называя Никандра Ефимович, что очень нравится Тараканову.
Деловые, занятые люди пройдут за Ломенгу как по сухой земле, разговаривая между собой и словно не замечая ни Тараканова, ни того, что под ними не большая дорога, а покачивающееся дно лодки. И Тараканов будет при них неразговорчив, малозаметен.