Дмитрию захотелось вернуться в деревню, но Харитон Иванович уже брел по болоту, а оставаться одному было еще страшней, и Сулин заторопился за родичем. Сапоги с чавканьем уходили в грязное месиво, и Дмитрий старался побыстрей выдернуть ноги. Перед глазами стояли кадры из фильма, где девушка погружалась в трясину… Он споткнулся, шлепнулся на живот, лицом в жижу, и, увидев холодные глаза в глубине болота, закричал.
- Не ори, - строго сказал Харитон Иванович, помогая ему подняться. - Всю дичь распугаешь!
К вечеру они вышли наконец к заросшему ряской озеру. У берега стоял плотик.
- Сам строил! - похвалился Харитон Иванович, указывая на плотик. - Чтоб уток из воды доставать.
Сгустились сумерки. Они развели костер, сели ужинать.
- Ночь холодная, - сказал дядя, - надо выпить. Пусть организм повеселится!
Морщась, Сулин проглотил стакан водки, лихорадочно затолкал в рот огурец, и почти сразу наступило блаженное состояние. Забылись недавние страхи, жизнь казалась прекрасной. С озера доносились редкие всплески, посвистывания. Харитон Иванович читал лекцию, готовя племянника к предстоящей охоте. Странные, волнующие слова: шилохвость, свиязь, широконоска - услышал в эту ночь Сулин. "Песнь о Гайавате" звенела в его ушах вперемешку с историями удачливого дяди. Хотелось жить звериной жизнью, скитаться по лесам и степям…
На рассвете Харитон Иванович разбудил Дмитрия. Сулин не сразу понял, где он находится и что от него хотят. Было довольно холодно, сырость пробирала до костей. Дядя сунул ему ружье, нацепил патронташ и отвел в приготовленный заранее скрадок. Сам он притаился в другом скрадке, недалеко от Дмитрия.
Сулин, обложенный со всех сторон ветками, сидел тихо, еще не скинув дремоту. Над озером клубился туман. Сквозь клубы вдруг проступали деревья, камыши, поверхность воды, и тут же все исчезало. Казалось, где-то рядом бродит водяной, и когда из тумана неожиданно возникло лицо с грушевидным носом, Сулин схватился за ружье, не узнав родственника.
- Убери пищаль, - прошипел Харитон Иванович. - Да не спи! Скоро прилетят…
"Зря я согласился на охоту, - подумал Дмитрий. - Сейчас появятся птицы, не знающие о засаде, а я буду их убивать без всякого смысла. Дикость…"
Незаметно для себя он задремал. Когда он открыл глаза, туман уже рассеялся. Перед ним лежало озеро, неподвижное и загадочное. Босая осень, кутаясь в желтые листья, ходила по берегам, готовясь к изгнанию.
Вдруг легкие тени промелькнули по воде, и какие-то птицы с тихим всплеском упали в озеро. Это были утки. Они кормились не спеша, постепенно приближаясь к засаде. Их было шесть штук. Шесть темно-бурых птиц с рыжеватыми пестринками и зеленым пятном на боку. Они подплывали со стороны Сулина. Никогда еще Дмитрий не испытывал такого волнения. От напряжения начали слезиться глаза. Ружье дрожало в его руках, и мушка шевелилась на стволе, как живая.
До уток оставалось метров двадцать, когда Сулин, не выдержав, рванул спуск. Оглушительно бухнул выстрел, приклад толкнул Дмитрия в плечо. Пять птиц почти вертикально поднялись с криком из воды, шестая была убита.
Ударила двустволка Харитона Ивановича. Он стрелял влет. Одна из уток кувыркнулась и шлепнулась в озеро. Харитон Иванович заскочил на плотик и, отталкиваясь багром от дна, быстро поплыл за добычей.
- Держи! - весело сказал он, вернувшись, и протянул Сулину его первую утку в жизни. - Чирок-свистунок! Ну даешь, племянник. С первого выстрела. Ты же прирожденный охотник!
Сулин улыбался. Неизвестное прежде чувство распирало его. Он и сам в эту минуту верил, что нет зверя, которого бы он не уложил с первого выстрела. На миг шевельнулась жалость к убитой птице, но ее тут же смело желанием продолжить охоту.
Они снова засели в скрадках. Утки не заставили себя ждать. Несколько стаек почти одновременно опустились на воду. Азарт мешал Сулину, он стрелял торопливо, мазал и долго ждал новую мишень. На этот раз он палил удачней…
Всего за утро он подстрелил четыре утки.
- Айда домой, - сказал Харитон Иванович. - Теперь до вечера у них перерыв!
Но Сулин, возбужденный охотой, не хотел уходить и вглядывался в небо, надеясь увидеть быстрое мелькание крыльев.
- Ишь, как трясет тебя, - с удовлетворением произнес Харитон Иванович, присаживаясь рядом с Дмитрием. - Теперь тебя за уши от ружья не оттащить.
В этот момент боги услышали мольбу Сулина, и три кряквы, совершив посадку, начали кормиться поблизости от охотников. Одна из них, покрупней, плыла впереди, а две других следовали за ней. "Наверное, мать с детьми", - подумал Сулин, не шевелясь в своем укрытии. Дядя указал ему жестом, что он берет на себя первую крякву. Утки подплыли совсем близко к скрадку Дмитрия. Мать подняла голову, встретилась с немигающими глазами Сулина и замерла в удивлении. Они смотрели друг на друга несколько секунд.
- Да стреляй же, едрена вошь… - чуть слышно простонал Харитон Иванович.
Шум вспугнул уток, и они рванулись из воды. В тот же миг Дмитрий выстрелил, срезав крыло одной из птиц. Она шлепнулась в озеро и завертелась на месте. Харитон Иванович ударил из своих стволов, и вторая утка, подпрыгнув, упала в воду. Уцелевшая кряква-мать стремительно уносилась прочь. Дмитрий следил за ней, ему даже показалось, что она обернулась, словно ища детей, и черная точка ее глаза вдруг смутила Сулина.
"Ну и что? - подумал он. - Идет охота!"
Дядя гонялся на плотике за уткой, у которой было перебито крыло.
- Погодите! - закричал Дмитрий с берега. - Я ее сейчас!
С третьего выстрела он добил птицу.
Когда они вернулись в деревню, Харитон Иванович позвал бухгалтера и Прокопия. Они с уважением рассматривали добычу и кивали головами.
- Теперь, ты, Митька, есть охотник! - шумел Харитон Иванович. - Это дело надо спрыснуть!
Сели за стол, пили, ели, кричали, что-то друг другу доказывали. Сулин слушал красочное вранье дяди, все больше пьянел и блаженно улыбался, когда его хвалили. Потом он встал и, с трудом ворочая языком, произнес:
- Мужчина должен нажимать на курок! Охота раскрепощает… - Сулин вдруг вскинул воображаемое ружье, прищурил глаз и крикнул: - По летящим мишеням огонь! Ура!
Общество подхватило: "Ура!!"
Через полчаса Харитон Иванович отвел Дмитрия в спальню, раздел его, уложил на кровать. Сулин мгновенно захрапел. Снилась ему славная охота. Гремели выстрелы, с неба падали кряквы.
На другой день они опять отправились на озеро. Всего за неделю Сулин настрелял тридцать четыре утки.
Один из девятнадцати
Слухи о том, что в декабре ожидается сокращение штатов, подтвердились. В пятницу Камодов вызвал к себе сотрудников и сообщил неприятное известие.
- Наш отдел должен принести в жертву одну штатную единицу. - Павел Тимофеевич обвел взглядом присутствующих. - Лучше, если найдется доброволец…
Коллектив молчал. Сулин лихорадочно перебирал в уме возможных кандидатов и убеждался, что, в принципе, сократить можно любого, в том числе и его.
- Ну что ж, - Камодов выдержал паузу. - Желающих, к сожалению, нет. Тогда устроим небольшое голосование. Пусть каждый напишет на листке фамилию сотрудника, которого, по его мнению, можно уволить с минимальным ущербом для дела. Свои предложения прошу сдать мне к концу рабочего дня.
Притихшие сотрудники покидали кабинет, стараясь не смотреть друг на друга. Их было девятнадцать человек. Они разбрелись по своим местам, чтобы определить лишнего. Сулин сел за стол и положил перед собой чистый лист.
Заскочил Чесноков, молодой специалист, и горячо затараторил:
- Это дикость! Шеф создает атмосферу подозрительности и недоверия. Пусть сам решает, кого сокращать!
- Кончай базар, - прервал его мудрый Деев. - Камодов - демократ, он хочет знать наше мнение.
Чесноков махнул рукой и ушел. Наступила тишина. Все делали вид, что заняты работой. Сулин рисовал кубики, а в голове вертелся лишь один вопрос: "Кого?". Конечно, если разобраться, есть в отделе люди, на которых все держится. Тот же Деев, башковитый мужик. Или, скажем, Мамаев. Мамаев, правда, несколько раз лаялся крупно с шефом, но человек он, безусловно, талантливейший, это всем известно. Таких трогать нельзя. А остальных? Сулин вздохнул. Остальных можно… Он вдруг представил приказ о своем увольнении, соболезнующие взгляды коллег, и от этих мыслей на душе у Сулина стало скверно. Службу свою Дмитрий не любил, но потерять ее боялся. Без работы он, разумеется, не остался бы, но всякие перемены в жизни его пугали и тревожили.
"Нет-нет, - успокаивал себя Сулин, - меня не должны, я не хуже других. Я и после работы задерживаюсь, если надо…"
Он вспомнил, как ему однажды объявили благодарность в связи с каменогорским проектом, и пожалел, что это было так давно, что все, наверное, забыли об этом факте. Дмитрий осторожно покосился на сослуживцев, пытаясь угадать, о чем они думают.
Рожнев вздыхал за его спиной, обдумывая ситуацию. Он настолько привык к своей любимой игре "Спортлото", что даже теперь начертил девятнадцать клеточек с фамилиями коллег и поочередно вычеркивал их карандашом. Деев что-то быстро писал. Этот знал себе цену и ни о чем не беспокоился. Обернувшись, Сулин столкнулся с глазами Гаранина и смутился. Во взгляде Гаранина ему почудилась насмешка.
"Нехорошо как смотрит… - с беспокойством отметил Дмитрий. - С чего бы это?"
Время шло, а он все еще не знал, какую фамилию предложить. Его раздражала идея шефа провести тайное голосование. Захотелось написать на листке "Предлагаю сократить Камодова", но Сулин тут же испугался этой мысли…
Он ломал голову до конца рабочего дня, но так ничего и не придумал. Терзания Сулина кончились тем, что он сложил вчетверо чистый лист и сдал сотруднику, собирающему "бюллетени".
Выходные дни Дмитрий провел плохо. Было такое чувство, что его уже уволили, но он еще об этом не знает. Он еле дождался понедельника и первым прибежал на работу. Часов в одиннадцать стало известно, что большинством голосов отдел рекомендовал сократить Мамаева.
Первая мысль Дмитрия была: "Не я! Слава богу не я!"
Он готов был запеть, и тут только до него дошла вся нелепость происшедшего. Как могло получиться, что жребий выпал Мамаеву? Это же абсурд, черт знает что! Мамаев умница, его знания и опыт постоянно выручают отдел…
Сотрудники после некоторого замешательства зашумели, перебивая друг друга. Почти все жалели Мамаева и удивлялись странному результату голосования. Молодой специалист Чесноков заявил, что не зря Камодов держит в тайне собранные листки.
- Шеф решил избавиться от Мамаева! - горячился Чесноков. - Это же ясно! Он боится, что Мамаева могут посадить в его кресло.
Все смолкли. Обвинение было серьезное.
- Не будем торопиться с выводами, - сказал рассудительный Деев. - Во-первых, я не вижу причин подозревать шефа в непорядочности. Во-вторых, незаменимых работников, как я полагаю, нет.
Речь Деева пригасила страсти.
- Се ля ви, - уныло сострил кто-то.
Сулин, не принимавший участия в прениях, ерзал на стуле. Из соображения самосохранения он почти никогда не высказывал своего мнения. Мысленно он уже дважды выступил с яркой речью в защиту Мамаева, но вслух произносить не собирался. Скорей всего, он так и промолчал бы, но вдруг Гаранин громко спросил:
- А ты, Дима, что думаешь?
Сулин пожал плечами, но в последнюю секунду решился.
- Без Мамаева нам будет плохо, - негромко произнес он. - Тут какое-то недоразумение… Надо, чтобы кто-нибудь пошел к шефу и все объяснил…
Коллеги молча уставились на Дмитрия, такой прыти они от него не ждали.
- Вот ты и сходи, - с иронией сказал Деев, - сообщи шефу, что отдел держится на Мамаеве.
Все заулыбались.
"Почему я?" - хотел возразить Сулин, но сообразил, что будет выглядеть просто глупо.
- Хорошо, - сказал он, испытывая приятное волнение. - Я схожу.
В ту минуту Сулину казалось, что он нашел в себе силы преодолеть собственную слабость, и ощущение нравственной победы над самим собой будоражило Дмитрия. Позже, когда все разошлись по рабочим местам и он остался один, началось отрезвление. Лавина сомнений накатывалась на Сулина. То, что еще полчаса назад казалось ему нравственным взлетом, теперь выглядело глупым ребячеством. Он жалел о сказанном. Идти к Камодову не хотелось.
"Ну кто тебя тянул за язык! - казнил себя Дмитрий. - Сам вылез, трепло несчастное, правдолюбец дешевый!"
Но ничего уже нельзя было изменить. Слово вылетело, и отказаться от визита к Камодову - значит стать всеобщим посмешищем.
Через несколько часов бледный Сулин вошел в кабинет шефа. Камодов, оторвавшись от бумаг, пристально уставился на него:
- Тебе чего?
Дмитрий собрал всю свою волю и быстро, чтобы разом кончить дело, произнес:
- Павел Тимофеевич, Мамаева сокращать нельзя!
Некоторое время Камодов молчал:
- Ты от своего имени или по поручению коллектива?
- От своего, - мужественно ответил Сулин, и тут же добавил: - Но отдел разделяет мое мнение…
Шеф усмехнулся:
- Что ж, надо прислушаться… Тут, правда, имеется один нюанс. По количеству собранных голосов ты, Сулин, идешь сразу после Мамаева. Так что, сам понимаешь, если не он, то ты…
Дмитрию стало душно, он почувствовал в груди неприятную пустоту, наполнившуюся липким страхом. Он понимал, что разговор предстоит неприятный, но чтоб так, сразу, одним ударом - этого он не ждал.
- Но я тебе, Сулин, откровенно скажу, - продолжал шеф, следя за его лицом. - Я бы предпочел иметь в отделе тебя, а не Мамаева. Хочешь знать почему?
Дмитрий кивнул. Догадавшись, что можно выпутаться, он смотрел на шефа с надеждой.
- Для тебя, наверное, не секрет, что у меня с Мамаевым психологическая несовместимость. - Камодов постучал карандашом по столу. - Он, безусловно, специалист неплохой, но характер у него, сам знаешь…
И опять Сулин слегка кивнул в знак согласия.
- А отдел - это тот же организм. И если, скажем, голова думает одно, а рука делает наоборот, то такой организм долго не протянет. И лучше вовремя ампутировать руку. Я правильно говорю?
- Пожалуй, верно, - сказал Сулин. Он понимал, что все это демагогия, потому что голова в отделе, скорей, Мамаев, но Дмитрий уже думал лишь об одном: уцелеть и выкарабкаться.
- Ну а если ты со мной согласен, - Павел Тимофеевич улыбнулся, - следовательно, интересы отдела тебе не безразличны. Значит, нам с тобой по пути! И я рад, что в тебе не ошибся…
Дмитрий понял, что гроза миновала, он прощен и помилован. Захотелось пожать шефу руку, сказать ему что-нибудь приятное…
В коридоре его ждали сгорающие от любопытства коллеги.
- Ну что?.. - почти хором спросили они.
- Поговорили, - ответил Сулин, пытаясь изобразить улыбку.
Дневник
"Странной ночью, когда дикие гуси, летящие с Таймыра, садятся отдыхать на холодных равнинах, когда пьяный сосед, опрокинув стул, тяжело рухнет на постель, зашуршит за обоями голодное насекомое и случайный прохожий прошаркает по улице, пугаясь собственной тени, когда в небе проползет сигара самолета, полная судеб, надежд и разочарований, - этой странной ночью я пытаюсь разобраться в своей жизни.
Итак, в чем моя миссия на Земле? Талантами не обладаю и, по-видимому, обладать не буду. Известны случаи, когда одаренность проявлялась после сорока лет. Думаю, со мной это не случится. (Есть, впрочем, страшное подозрение, что какой-то талант все-таки был, но, не найдя выхода, атрофировался.)
Не обнаружив призвания, я пошел проторенной тропой высшего образования и через пять лет стал специалистом, о котором никто не скажет ничего дурного, как, впрочем, ничего хорошего. Тайным надеждам, что работа захватит меня целиком и полностью, не суждено было сбыться. Работа так и осталась для меня средством существования. Редкие минуты удовлетворения растворяются в часах терпеливого бодрствования. С утра до ночи я принимаю позы деловитости, задумчивости, отрешенности, участия, сочувствия, озабоченности, веселья. Моя телесная оболочка с манекенной легкостью откликается на внешние раздражители, не подведя меня ни разу за шестнадцать лет трудовой деятельности.
Где слонялась все это время моя беспризорная душа - не знаю.
Пытался ли я повернуть реку, называемую Судьбой? Буду предельно откровенен: нет, не пытался.
Ощущение временности происходящего не покидало меня до самой женитьбы. Все, казалось, впереди, стоит лишь пожелать. В день свадьбы я перешел Рубикон, мосты развели.
Безвозвратно.
Я понял это много лет спустя.
Итак, работа не стала источником радости. Но если не работа, то что? Невольно напрашивается ответ - любовь. Любовь как явление биологическое - это хребет человеческого общества, соль Земли, могучий стимулятор. Все вытекает из нее, все впадает в нее.
Но и тут меня ждало разочарование.
Как выяснилось, практически невозможно любить одну женщину всю жизнь. Эмпирическим путем я пришел к выводу, что накал страстей, наблюдаемый в начальный момент, с годами убывает в геометрической прогрессии: Я понял, что институт брака - это клетка, в которой дряхлеет некогда свободное и красивое животное, называемое Любовью. Понял и содрогнулся.
Алиса, жена моя, еще не безразлична мне, еще волнуют меня ее формы, но это лишь жалкие отголоски того Смерча, что обрушился на нас в начале пути.
А был ли Смерч?
В полном сознании я приближаюсь к тому дню, когда ложь зальет наши отношения клейкой массой и мы будем барахтаться в ней, точно мухи.
Но не это пугает меня. Меня пугает собственная покорность, с которой я следую за событиями. В принципе можно попробовать все сначала, сорок лет - не старость. Но никакого желания действовать. Наоборот: я крепко держусь за семейный плот, боясь остаться один в житейском море. Внешне я - благополучный семьянин.
Благополучие - вот крест, который я должен нести до конца дней моих.
Есть от чего прийти в отчаяние. Но природа справедлива. Отбирая, она дарит, даря - отбирает. Взамен талантов и силы воли я получил драгоценную способность жить иллюзиями. Мои иллюзии всегда со мной, и я не расстаюсь с ними, как улитка со своим домиком. В придуманном мире я прихожу в себя и зализываю ссадины. Что мне упреки начальства, если через пять минут я могу стать кумиром болельщиков или скользить в яхте вдоль Лазурного берега. Достаточно увидеть в окне трамвая девичье лицо, чтобы я до мельчайших подробностей представил, как сложились бы наши отношения, какие дети родились бы у нас и что говорили бы мы друг другу, уходя на работу. В придуманном мире счастье возможно в любой момент.
Телевизор кормит мое воображение. Я плавал с Хейердалом, покорял Гиндукуш, рыбачил на Новых Гебридах и любил на Гавайях. Иногда фантазии уводят меня так далеко, что я долго не могу найти дорогу назад, а возвращаясь, не узнаю собственной квартиры. Реальный мир крепко держит меня звоном посуды, плачем ребенка, упреками жены и зарплатой. Будильник зорко стережет границу снов. Тяжко жить в двух мирах одновременно, но еще тяжелей лишиться одного из них.
Боюсь ли я смерти? Безусловно.