Раскидывая здоровенными валенками снег, он подошел к лошадям, сдвинул их головы, придержал за уздечку, и загонщики взвалили волков на сани.
Раскормленные кони, скаля зубы, бились в мелкой дрожи, грызли удила и, кося глаза, приседали на задние ноги.
- Кто ж теперь поедет на энтих дьяволяках? - спросил Малявочка. - Они ж сани в щепки разнесут!
- Я сам поеду! - отозвался Архип Иванович.
Он сел впереди, взял пахнущие дегтем вожжи и повернулся к Василию и Груне:
- Ежели не боитесь, то усаживайтесь, да держитесь крепче. А хотите, дожидайтесь вторых саней, там будет спокойнее.
Груня исподлобья посмотрела на Зубова:
- Сядем?
- Конечно, сядем! - весело отозвался Василий.
Они уложили ружья и уселись в сани. Жеребцы бешено рванулись вперед и, не разбирая дороги, понеслись прямо по займищу. Зубов, придерживая девушку за талию, подвинулся ближе к ней.
- Давайте руку, а то упадете! - закричал он.
Она послушно подала ему руку и что-то сказала, но он не понял что.
- Я не слышу! - снова крикнул он.
Груня приблизила к нему лицо так, что прядь волос коснулась его щеки, и он увидел белые снежинки на ее темных ресницах.
- Я говорю, что у вас рука холодная!
- Перчатки в кармане, не могу вынуть! - отозвался он.
И она, доверчиво посмотрев на него, взяла его руку и накрыла своей маленькой теплой ладонью.
На заносах сани забрасывало то влево, то вправо, из-под конских копыт летели комья снега, и вокруг мелькали кусты татарника, деревья, придорожные столбы.
Архип Иванович довез Василия и Груню до правления, с трудом остановил жеребцов и сказал хрипло:
- Тут надо сойти, а то кони совсем ошалели.
Василий довел Груню до переулка и простился с ней у крайнего дома. Она несколько раз оглянулась, думая, что Зубов тоже оглянется, - ей почему-то очень хотелось, чтоб он оглянулся, - но он шел, закинув ружье за спину, посвистывая, и ни разу не посмотрел в ее сторону.
Придя домой, Груня положила на лавку ружье, сняла стеганку и сказала чинившему сапоги отцу:
- Видела нового инспектора.
Посасывая дратву, Прохоров вопросительно посмотрел на дочь:
- Ну и что?
- Не знаю, - задумчиво протянула Груня. - Вроде славный парень. Но уж больно молод. Вам не такого сюда надо. Такой ничего с вами не сделает, будет под вашу дудку плясать. Вы его быстро уходите! Оглянуться не успеет, а уж окажется в ваших лапках…
Прохоров жалобно сморщился:
- Чего ты мелешь, Грунюшка? Под какую дудку? В каких лапках? Чего тут, преступники сидят или кто?
Закашлявшись, Прохоров укоризненно покачал головой:
- Славный, говоришь? А мы вот намедни с Пишкой Талалаевым понесли ему для угощения десяток рыбцов, так, ты думаешь, он их сразу так и взял? Ни в какую! "У меня, говорит, на этот счет свои правила есть". Насилочку уговорили его взять.
Груня, расчесывая жестковатые волосы, взглянула в зеркало на отца и спросила тревожно:
- А все-таки взял?
- Взял, потому что Пишка зачал стыдить его: "Это, говорит, колхозники от чистого сердца вам передали, а вы, говорит, обижаете людей". Ну, человеку неловко стало, он махнул рукой: оставьте, дескать, но чтоб этого больше не было.
- Пес он, этот Пишка, - грубо сказала Груня, такой хоть к кому подъедет и вокруг пальца обведет. Его давно пора гнать из колхоза поганой метлой, а он в героях ходит, премии получает, фотографии его в газетах печатают.
Ковырнув шилом неподатливую подошву, досмотрщик боязливо посмотрел на дочь и пробормотал:
- Вот это уж ты напрасно, Грунюшка! Все люди знают, что Пишка, как весенняя путина приходит, - день и ночь на реке. Лучше его нет бригадира во всем районе. Он каждую тоню знает как пять пальцев. Кто первым план по колхозу выполнил? Он же, Пишка, Пимен Гаврилович Талалаев. Кто довел в этом году улов до ста тридцати процентов? Опять же таки Пишка…
Стоя за дверью, Груня с трудом стаскивала с себя тяжелую, мокрую одежду.
- На сто тридцать процентов?! - зарумянившись от гнева, вскрикнула она. - А за счет чего ваш Пишка набрал эти проценты? За счет недомерков? За счет рыбной молоди, которую бригада сдавала под маркой тюльки? Вы с Лихачевым глаза на это закрывали, делали вид, что ничего не замечаете, а Пишка тем временем рыбную молодь губил, завтрашний день государства обкрадывал, народ обманывал!
Выйдя из-за двери, с треском застегивая на платье тугие кнопки, она бросила угрюмо притихшему отцу:
- Так вы с Пишкой вашим и нового инспектора обработаете. Придет весна, поглядим, как он, этот самый Зубов, будет охранять реку от Пишкиных ловцов. Тогда сразу видно будет, человек он или не человек. А пока я вижу, что вы намерены нового инспектора рыбцом задобрить: клюнет, дескать, или не клюнет?
- Брось, дочка, - примирительно махнул рукой досмотрщик. - Мне сдается, что Зубов - не Лихачев. На этом, кажись, никто не поедет.
- Поживем - увидим, - сладко зевнув, сказала Груня.
Она ушла в свою комнату, прилегла на стоящий у печки сундук и задумалась. На секунду ей представился Зубов таким, каким она видела его на облаве, - в распахнутом полушубке, румяный, смущенно улыбающийся, и ей показалось, что его рука еще лежит в ее руке…
5
Когда Василий Зубов ехал в станицу Голубовскую, он думал, что его там никто не ждет и не может ждать, потому что он никого из станичников не знал и его не знали.
Однако Зубов ошибался: в станице его ждали все - от мала до велика. Конечно, ждали не его, Василия Кирилловича Зубова, а нового инспектора рыболовного надзора, который должен был следить за режимом рыболовства на огромном участке реки.
Дед Малявочка недаром назвал Голубовскую плавучей станицей: как только на Дону сходил лед, а потом, заливая бескрайнее займище, с верховьев прибывала теплая "русская вода", - снизу, от моря и разветвленной дельты большой реки, начинала свой весенний ход туча нерестующей рыбы. Так было испокон веков, и испокон веков голубовцы проводили весну и лето на воде, добывая тысячи пудов разной рыбы.
Днем и ночью по реке сновали тяжелые рыбацкие дубы, неуклюжие байды, остроносые баркасы, сотни юрких каюков. Станица плавала на высокой воде, добывая рыбу.
Эта рыба размножалась, росла и жировала, не требуя человеческого труда, и поэтому среди станичников издавна укоренился взгляд, что рыба - это божий дар, над которым люди не властны, что каждый человек, кто бы он ни был, может стать хозяином на реке и ловить рыбу сколько хочет и когда захочет. Так говорили древние голубовские старики, этому же они научили своих внуков и правнуков.
- Что ж, - разводили руками станичники, - земля - это одно, а вода - другое. На воде ни сеять, ни пахать не надобно, тут природа одна управляется, а наше дело - взять то, что заготовлено природой для пользы человека.
Бывший инспектор рыбнадзора Лихачев в меру своих сил старался "соблюдать правила", но он был человек покладистый и не раз утверждал, что рыбное хозяйство нельзя смешивать с земледелием.
- Мне самому надо жить, - говорил Лихачев, - и надо жить давать другим. Ежели рыбколхоз, выполняя план, один раз обловит запретное место или два десятка станичников посидят с черпаками под плотиной, - от этого государство не пострадает…
Из шестисот станичных домов десятка полтора принадлежало людям, которые, как говорил Архип Иванович Антропов, "байдики били", то есть всячески уклонялись от колхозной работы, для виду пристраивались на какую-нибудь службу, а сами только то и делали, что ловили рыбу, вялили ее, коптили, солили "в корень", а потом увозили в глубинную степь и обменивали на муку, сливочное масло, овечью шерсть.
Эти люди жили с Лихачевым душа в душу, по субботам зазывали к себе в гости, угощали вином, и он сквозь пальцы смотрел на то, как браконьеры хозяйничали на реке. Ловцы из рыболовецкой артели пытались жаловаться на Лихачева, но у него, как он сам хвастливо утверждал, была в районе "своя рука".
- Кажен человек исть да пить хочет, - ухмылялся подвыпивший инспектор, - а рыбка хоть кого усовестит. Один раз дозволишь половить, другой раз, глядишь, он уже тебе первейшим дружком стал.
Инспектора не раз предупреждали о том, что на него уже "заведено дело" и что прокуратура им интересуется, но Лихачев только отмахивался.
Однако как он ни бахвалился, его все же отозвали в город, отстранили от должности и отдали под суд.
- Это все Архип Иваныч с Грунькой сотворили, - сказал перед отъездом Лихачев. - Они в обком партии про меня писали, в министерство жаловались, на закрытых собраниях скрозь обсуждали, за каждым моим шагом следили… Пущай теперь радуются: приедет заместо меня какой-нибудь обормот, он им покажет, где раки зимуют…
Всю осень станичники ждали нового инспектора - одни с надеждой, другие - те, которым покровительствовал Лихачев, - с нескрываемой тревогой: каков-то будет новый инспектор?
А новый инспектор как будто и не очень старался показать себя.
Во дворе правления, между телегами и горой плетеных корзин, он разыскал принадлежащую рыболовному надзору моторную лодку. Узкая, с хищным, задранным вверх носом, с чуть покатым изгибом бортов и отличным килем, лодка, по-видимому, была очень быстроходной и маневренной. Сильный, накрытый железным кожухом мотор помещался почти у кормы. В середине лодки была сооружена довольно просторная трехместная каюта с круглыми иллюминаторами на все стороны. В каюте стояли две маленькие, привинченные к полу коечки, прикрепленный к стене откидной столик и табурет. У переднего окна видно было черное колесо рулевого управления.
Василий обошел поставленную на бревна лодку, полюбовался ее прекрасной конструкцией, обмел веточкой снег с бортов, обследовал днище, заглянул в мотор и решил: "Будет называться "Стерлядь"…"
Он договорился с председателем артели Мосоловым, и тот вызвал из района механика моторно-рыболовной станции, который через два дня приступил к ремонту мотолодки. Василий часами возился в мастерской, помогал механику разбирать мотор, тщательно чистил и вытирал тряпочкой блестящие, как зеркало, поршни, рылся в куче железного хлама, чтобы разыскать подходящие гайки. Наконец ремонт был закончен. Пожилой механик прогнал мотор на стенде, послушал, опустив очки, ритмическую, безотказную работу поршней, подвинтил сверкающие белым фаянсом свечи и закричал Зубову, поглаживая ревущий мотор:
- Силен, собака! Такой черта потянет! Будет ваша лодка как торпедный катер!
Ездивший в город досмотрщик Прохоров привез по заказу Зубова масляной краски разных цветов. Затащив лодку в пустой амбар, они сами начали окраску ее корпуса.
- Лодка будет называться "Стерлядь", - сообщил Василий своему помощнику, - значит, и выкрасить ее надо под цвет стерляди: спинку дать песочно-пепельную, бока оживить розоватыми отсветами, а низ пустить посветлее…
Они возились с лодкой дня четыре: заменили старую конопать, кое-где просмолили днище, зашпаклевали все щели и начали окраску. Сняв полушубок и подвернув рукава гимнастерки, Василий сам возился в амбаре с утра до вечера: смешивал краски, чистил тряпкой медные поручни, протирал газетной бумагой толстые стекла иллюминаторов, следил за тем, чтобы Прохоров накладывал краску тонким и ровным слоем и чтобы нигде не оставалось следов кисти.
Иногда в амбар заходили рыбаки.
Сгрудившись в дверях или присев на корточки на земляном полу, они дымили махорочными скрутками, переглядывались и роняли, ни к кому не обращаясь:
- А старый инспектор ни разу и не садился в эту лодку.
- На ей больше наш председатель ездил по бригадам.
- Лодчонка добрая…
- На такой можно куды хочь ехать.
- Мотор только оглушает здорово! Мы с председателем, как раз при большой воде, поездили трое суток по займищу, так я не слышал, кажись, с неделю…
Каждый день к работающему в амбаре досмотрщику приходила Груня. Она молча следила за отцом и Василием, покусывала пухлые губы, рассеяно застегивала и расстегивала пуговицы короткого, с меховой выпушкой, жакета, и Василию, встречавшему ее напряженный взгляд, казалось, что Груня обязательно должна заговорить с ним, но девушка ничего не говорила. Поставив перед отцом узелок с незатейливым завтраком, она дожидалась, пока досмотрщик поест, забирала посуду и уходила.
Но от Василия не укрылось и то, что перед каждым приходом в амбар Груня прихорашивалась: надевала праздничный жакет, синюю шевиотовую юбку, а над аккуратными черными валенками у нее были видны тонкие шелковые чулки, туго обтягивающие крепкие икры и сгиб стройных, упругих ног.
Однажды, когда окраска лодки уже заканчивалась Груня посмотрела на Зубова и засмеялась.
- Чего вы смеетесь? - удивился он.
- У вас нос в белой краске, - посмеиваясь, сказала девушка, - и потом вы так наряжаете свою лодку, будто собираетесь веселое путешествие на ней совершить.
- Насчет путешествия - правильно, - в тон ей ответил Зубов, - а что касается веселья, то это бабка надвое ворожила, кому будет веселье, а кому - слезы.
Выбрав тонкую кисть, Василий взял банку с черным лаком и уверенно вывел на лодке крупную надпись: "Стерлядь".
- Аципензер рутенус? - задумчиво протянула Груня, следя за рукой Зубова.
- Что? - не понял тот. - Ах, да! Латинское название стерляди! Вы ведь работаете в колхозе техником-рыбоводом?..
Девушка вздохнула и провела рукой по волосам:
- Несчастье, а не работа. У нас в колхозе думают только о добыче, а на воспроизводство рыбы не обращают никакого внимания. Рыба в реке, говорят, была, есть и будет, и нечего, мол, пустяками заниматься, рабочие руки от промысла отвлекать на какое-то там ненужное спасение мальков…
- А мне вот Степан Худяков жаловался, что рыбы у вас маловато становится, - сказал Василий, растирая краску в глиняном горшке.
Груня пожала плечами:
- Разве их это касается?
- Кого?
- Наших артельных руководителей. Пока есть рыба - ловят, а не станет - будут сидеть сложа руки…
Работая, Зубов посматривал на Груню и все время чувствовал на себе ее долгий взгляд. Они заводили разговор о реке, о рыбе, и Василий, загораясь, откладывал кисти и говорил:
- Мы все это по-новому поставим. Начнем реку изучать, рыбоводством займемся. Самое трудное - начать, а потом легче будет…
Он умолкал, задумывался о чем-то и признавался смущенно:
- Знаете, Груня, мне ведь самому еще учиться надо. Я вот хожу, присматриваюсь, рыбаков расспрашиваю. Вижу, что дело на участке неладно, а многого еще не понимаю. Чувствую только, что одному тут не управиться…
Груня слушала все, что говорил Зубов, и вдруг ловила себя на том, что ей хочется, как тогда, в санях, взять его покрасневшую от холода руку и согреть своей ладонью.
С грустью глядя на дремлющего в углу Ивана Никаноровича, Груня роняла негромко:
- Отец для вас будет плохим помощником… Слабый он человек…
- Ничего, - смеялся Зубов, - мы его подтянем…
- Вы поговорите с Архипом Ивановичем, - советовала девушка, - он тут всех знает и поможет вам.
- Да, конечно. Я с ним уже сговорился о встрече.
Как-то Зубов попросил Груню прийти с иголкой и подрубить края приготовленного им вымпела.
Сверкая стеклом и начищенной медью, "Стерлядь" стояла на высоких подставках, и на ней уже висели аккуратно сложенные, пахнущие смолой канаты, спасательные круги, а вдоль бортов лежали ярко раскрашенные багры.
- Можно начинать плавание! - воскликнул Зубов, встречая Груню.
Полюбовавшись лодкой, она села у дверей на ящике, и он положил ей на колени белое с красной каймой полотнище.
- Подшейте, пожалуйста…
За открытой дверью сарая были видны медленно летящие хлопья снега. Неподалеку, за ледяной полосой речушки, опушенные инеем, белели высокие тополя.
- Скоро весна, - задумчиво сказал Зубов.
Он вышел из сарая, набрал горсть снега и стал тереть испачканную краской ладонь. Возвращаясь, он нечаянно толкнул Груню, и она тихо вскрикнула, уронив иглу.
- Что вы? - испугался Зубов.
- Н-ничего…
Он взял ее руку и увидел на тоненьком Грунином пальце каплю крови.
- Как же это? - пробормотал он. - Это я виноват… Минутку… Надо сейчас же…
- Ничего не надо, - отрывисто сказала Груня и, краснея, склонилась над шитьем…
6
В середине февраля после сильных морозов началась оттепель. Вокруг станичных домов из-под талого снега показалась земля. Снег на реке потемнел, набряк от влаги и стал рыхлым и податливым. Целыми днями над рекой, особенно там, где проходила санная дорога, кружилось воронье.
На левобережье, среди лесных полян Тополихи и в молодой, засыпанной снегом лесопосадке, начались суматошные заячьи свадьбы. Поднявшись на крутой берег Дона, можно было видеть сотни заячьих следов. Разбрасывая лапками снег, зайцы бегали по лесу во всех направлениях, путали следы, сходились на белых полянах и, облюбовав какую-нибудь старую, покрытую обледенелыми водорослями вербу, начинали вокруг нее веселую свалку.
Иногда, опустив острую морду, по заячьему следу шла отощавшая за зиму лиса. Острый запах свалявшейся на лежках заячьей шерсти дразнил ее, она часами плутала по свежим следам на снегу, наспех съедала подвернувшуюся мышь-полевку и, провожаемая насмешливым стрекотанием вездесущих сорок, бежала дальше.
…Груня Прохорова почти каждый день бродила по лесу с ружьем. Она уже научилась читать мудрую и простую книгу лесной жизни, почти безошибочно могла определить по следу, спокойно ли шел ничем не пуганный зверь или бежал сломя голову, преследуемый врагом. Слабый запах талого снежка, молодой вербовой коры и карагача, дующий снизу ветерок, невнятный шелест и позвякивание чуть тронутых ледком тонких ветвей - все это было хорошо знакомо Груне, но теперь как-то по-особенному волновало ее.
В последнее время она все чаще думала о Зубове. Его серые глаза, ласковая усмешка, сильный грудной голос нравились ей, и она, незаметно для себя, потянулась к Василию.
По субботам в рыбацком клубе показывали кинокартины. До начала сеанса бойкий инвалид-кооператор раскладывал свои товары на столике, именуемом буфетом, и десятки парней и девушек подходили к столику выпить стаканчик виноградного голубовского вина или полакомиться конфетами.
Почти каждый раз бывал в кино и Василий. Витька убегал в клуб первый, Марфа оставалась дома одна, и Василию было жаль ее. Он звал ее с собой, и она чинно шла рядом с ним, в белом пуховом платке, в лучшем своем пальто, в модельных туфлях и новеньких сверкающих глянцем калошах. Зубов осторожно придерживал Марфу за локоть, усаживал на стул и, распахнув полушубок, садился рядом.
Груня видела все это и отворачивалась, покусывая губы.
"Ну и пусть, - говорила она себе, - очень надо…"
В клубе стоял неумолчный гомон, голубые облака махорочного дыма носились над темным потолком, впереди, у самого экрана, визжали ребятишки, а невозмутимый киномеханик часами настраивал среди зала свою передвижку.
Василий брал Марфу за руку и подводил к столику. Блестя глазами, смущенно посмеиваясь, она отказывалась от вина и деликатно ела купленные Зубовым конфеты, а он наливал стакан самого лучшего ладанного вина, подняв к лампе, любовался его солнечно-рдяными отсветами и выпивал за здоровье своей хозяйки.