- Только вместе с вами, ребята! - сказала она. - С вами-то я обязательно в историю войду… В какую-нибудь историю, но войду!..
Мы поняли. И посмеялись. Потому что совсем недавно у нас действительно была одна "история". Мы всем классом избили трех "ремесленников", которые после уроков, в темноте, приставали к нашим девчатам. Эту драку увидел и прекратил директор. И Маргарите Николаевне, кажется, из-за этого влетело. Но она особенно не ругала нас. Просто вот так иногда "подковыривала".
Мы почти ничего не знали о ее жизни. Мы знали только то, что в Алма-Ату она попала из Белоруссии с волной беженцев. А у нас полкласса были эвакуированные.
Мы знали, что такое бросить свой дом и очутиться в незнакомом, переполненном беженцами городе. Поэтому даже после уроков, по дороге домой, наши ребята ни о чем не расспрашивали Маргариту Николаевну. Мы, а общем, представляли себе, как она может жить.
Она была очень занята в школе. У нее были классы, которые занимались во всех трех сменах. У нее было очень много общественных дел. Нам казалось, что Маргарита Николаевна каждый день приходит в школу рано утром и уходит поздно вечером. И поэтому мы страшно удивились, когда летом, после экзамена по истории, она собрала нас в кучу и сказала, что прощается с нами, что она окончила курсы радистов и уезжает на фронт.
Когда наша учительница успела закончить эти курсы? Она ведь все время проводила в школе!.. Неужели по воскресеньям, вместо того чтобы отдыхать, она училась на радистку?..
Но думать над этим долго мы не могли - слишком сильно завидовали ей, чтобы серьезно думать о чем-то другом.
Мы всем классом проводили ее в тот день до дома.
Девчонки даже поплакали на прощанье. А Маргарита Николаевна обещала с осени писать нам письма. На школу. Для всего класса.
Я так и не дождался ее писем. В августе маму вызвали в Москву, и мы получили пропуск. Я уже думал, что никогда больше ничего не узнаю про Маргариту Николаевну, как вдруг встретил ее сентябрьским днем в Москве, на Арбате - прямо столкнулся с ней нос к носу.
Она была в военной форме. На ее плечах были зеленые полевые погоны с маленькой звездочкой младшего лейтенанта. На пышных черных волосах лихо сидела новенькая пилотка. Маргарита Николаевна шла неторопливо и глядела по сторонам. И очень обрадовалась мне.
- Я только сегодня утром попала в Москву, - сказала она, когда мы поздоровались. - А ночью улетаю на задание. И вот решила побродить. Просто так. В музеях я до войны была… И сейчас там все равно самого ценного нет… А города почти не знаю…
- Хотите, я буду показывать вам Москву? - спросил я.
- А ты не спешишь?
- Что вы! У меня бездна времени!
Вообще-то мне надо было спешить. Но что могли означать мои дела перед такой встречей? Человек улетает на задание, в тыл врага!..
- Ну, что ж, показывай!..
- Я только позвоню. Ладно?
- Звони.
Я позвонил из ближайшего автомата, сказал, чтобы меня не ждали, и повел Маргариту Николаевну прямо к Москве-реке, через мост, в тылы громадного, разрисованного в те годы нелепыми маскировочными полосами жилого дома Совнаркома.
Здесь, пройдя через низенькую подворотню, я подвел Маргариту Николаевну к вросшей в землю церквушке.
- Мальчишки говорят, что это церковь Малюты Скуратова, - сказал я. - А вот это его дом.
Рядом стоял старинный каменный дом с малюсенькими окошечками.
- Мальчишки говорят… - повторила Маргарита Николаевна и усмехнулась. - А точно?
- Точно не знаю.
Мне стало стыдно, и я опустил глаза. Может, вообще не нужно было вести ее сюда?
- Давай посмотрим, - предложила она.
Мы обошли церковь и дом со всех сторон, и Маргарита Николаевна повозмущалась тем, что они обезображены позднейшими пристройками.
- Но вообще-то похоже, - сказала она. - Здания очень древние. Может, твои мальчишки и не врут… Вот погоди - кончится война, вернусь и установлю это точно.
Мы до темноты бродили в тот день по Москве. Я показал ей консерваторию и дворец Морозова на Спиридоновке, и тихие Патриаршие пруды, и один очень красивый дом на улице Герцена, и зеленый Миусский сквер, на котором прошло мое детство и над которым возвышались в то время обломанные темные стены храма Александра Невского.
А когда мы устали, я позвал Маргариту Николаевну к себе - пить чай.
Мама уже вернулась с работы, и поэтому мы не только попили чай с сахарином, но и пообедали. И затем посмотрели из окна на один из первых московских салютов.
Потом Маргарита Николаевна взглянула на часы и потянулась к пилотке. Я проводил свою учительницу до трамвайной остановки. Ей нужно было ехать на трамвае "Б". Куда ехать, она не говорила. А я не спрашивал, потому что понимал: она и не может мне этого сказать.
Она крепко ¿жала мою руку, когда появился из-за угла трамвай "Б".
- Будь здоров, - сказала она. - Спасибо за то, что показал мне Москву. Я ее теперь по-другому увидела.
Она, оказывается, очень теплая… Ну, пока! Вернусь с задания - зайду к тебе.
Маргарита Николаевна говорила это, уже поднимаясь на подножку трамвая.
- А когда вы вернетесь?
- Разве я знаю? - Она улыбнулась мне сверху. - Этого никто не знает.
Трамвай тронулся. А Маргарита Николаевна все еще стояла у дверей и махала мне пилоткой.
Я много месяцев ждал, что вот однажды постучат в дверь и я увижу на лестнице свою учительницу и снова пойду показывать ей Москву. Я даже продумал весь маршрут - хотелось показать очень многое…
Но я так и не дождался ее стука в дверь.
"Может, Маргарита Николаевна забыла? - думал я. - А может, просто она вернулась с задания в другой город? Мало ли что может быть!.."
Почему-то не хотелось думать о худшем. Никак не хотелось об этом думать…
И вот только вчера вечером, двадцать лет спустя, я узнал, что Маргарита Николаевна не забыла и не попала в другой город…
Меня пригласил вчера в гости сосед, полковник в отставке.
Когда-то, в войну, он был заместителем редактора фронтовой газеты. И теперь почему-то вспомнил об этом, стал рассказывать и даже похвалился тем, что сквозь все годы и невзгоды сумел пронести и сберечь подшивку своей газеты.
- Покажите ее мне! - попросил я. - Я никогда не видал фронтовых газет…
И вот я осторожно переворачиваю грубые листы газетной бумаги. И на одном из этих листов я вижу знакомое лицо, знакомые веселые темные глаза и лихую пилотку на пышных черных волосах.
Я останавливаюсь и читаю заголовок над этим портретом: "Подвиг разведчицы".
Это о ней. О Маргарите Николаевне. О том, как ее рацию запеленговали, как радистка отстреливалась, пока не передала все, что было нужно, как ее потом схватили, пытали и повесили в деревне недалеко от Минска.
Это было в начале сорок четвертого года. А в середине его через всю Москву грязной, серой, многокилометровой лентой прошли пленные гитлеровцы, которых окружили под Минском.
Я видел эту единственную фашистскую демонстрацию в Москве. Я до сих пор помню бравых генералов и офицеров, которые четкими рядами вышагивали во главе колонны, грязных солдат с распущенными обмотками, которые кое-как плелись в середине, и поливальные машины в конце колонны. Сменяя друг друга, эти машины шли за пленными фашистами по улице Горького и Садовому кольцу и смывали с мостовой грязь.
Какие сведения передавала моя учительница в последние минуты? Никто, наверно, этого сейчас уже не знает. Но мне почему-то кажется, что передавала она именно те сведения, которые помогли окружить под Минском несколько вражеских дивизий.
Встреча в метро в часы "пик"
- Витька! Какая встреча! Это же нужно, чтобы меня притиснули именно к тебе, а не вон к той старушке!
Я бы тогда тебя не увидала…
- Здравствуй, Белка! Это очень здорово, что мы встретились.
- Ты прости, я даже не могу протянуть тебе руку.
Так сдавили со всех сторон… Меня буквально внесли в вагон…
- Я видел…
- Знаешь, давай-ка поменяемся местами… Я стану в твой уголок… Вот так… А теперь охраняй меня от этой буйной толпы…
- С удовольствием…
- Ты стоишь сейчас совсем как тогда… Ну, когда мы ездили из института… Помнишь?
- Я все очень хорошо помню, Белка.
- А знаешь… Ты ведь до сих пор мне снишься… И так… Ну… В общем, об этом никому не расскажешь…
Особенно мужу.
- Ты вышла замуж?
- Представь.
- Давно?
- Да уж второй год пошел.
- Счастлива?
- Не задавай глупых вопросов… Все как у людей… Ты давно в Москве?
- Неделю.
- Где остановился?
- В "Украине".
- Дико! Коренной москвич приезжает в свой родной город и останавливается в гостинице…
- Не хочется стеснять родню. Они, правда, обижаются…
- Дело даже не в этом. Просто сама ситуация…
- Ситуация естественная. Прости. Так напирают…
- Я вижу… А от тебя пахнет сигаретами. Когда-то ты их терпеть не мог.
- А ты по-прежнему душишься "Красной Москвой"?
- Такие привычки меняются медленно. Знаешь, я привезла из Афганистана такие духи! Чудо! Но ведь много не привезешь. - Что ты делала в Афганистане?
- Ездила с мужем. Он экономист. Во внешторге. А какие мы там купили покрывала! Если б ты только видел! - Представляю…
- Нет! Ты даже не можешь представить! С албанскими коврами их и не сравнить! Я посдирала их дома отовсюду и снесла в комиссионку. Сразу же, как приехала…
- Уф! Вот теперь полегче.
- Ты так торопишься от меня отодвинуться… Как будто тебя может увидеть жена… Кстати, что это за станция?
- Ботанический. - Ну, еще далеко! И часто ты бываешь в Москве? - Когда как… В нынешнем году - четвертый раз.
- И ни разу не позвонил…
- Зачем? Разве это что-нибудь изменит?
- А ты бы хотел что-то изменить?
- Не надо об этом, Белка. Все, наверно, получилось правильно.
- Да, конечно… Если не считать того, что ты изломал жизнь и себе и мне… Но для тебя ведь всегда высшая правильность была самым главным…
- Белка! Все равно ведь мы сейчас не разберемся… Если тогда не разобрались…
- Да-да… Разумеется…
- Ты работаешь все там же? - Да.
- Не надоело? - Какое это имеет значение? Конечно, я никогда не увлекалась железобетоном. Но ведь все это… второстепенное… Не этим же живет современный человек…
- Смотря какой…
- Ну, я, конечно, не говорю о тебе!.. Ты ведь всегда был сверхправильный! У тебя главная жизнь была в институте, на заводе… В общем, не там, где у нормальных людей…
- Мы, кажется, опять начинаем с тобой ругаться…
- Да… Как сильна инерция, а?.. Через столько лет… А скажи, Витька, ты меня во сне видишь?
- Раньше видел.
- И - как?
- Всяко.
- Боже, какие мы с тобой дураки!..
- Возможно.
- Ну, ты хоть что-то понял за эти годы?
- Я живу сейчас так, как хочу, Белка. А ты мне этого не давала.
- То есть живешь на своем заводе?
- Я перешел в НИИ.
- У вас там даже есть НИИ?
- И не один.
- И что ты в нем делаешь?
- Проектирую то, что раньше собирал.
- Какая-нибудь кибернетика?
- Да, Белка, кибернетика.
- Сейчас это модно…
- Ты же знаешь, я и раньше…
- Да, конечно… Когда мы учились в институте, это считалось низкопоклонством и чуть ли не черной магией… Как тогда из-за этого трепали нервы!
- Было времечко!
- А ведь мне тогда казалось, Витька, что ты прямо из студентов попадешь в самые типичные неудачники.
И я очень гордилась тем, что мне на это наплевать и что я тебя люблю, несмотря на это.
- Оказалось-то все-таки не наплевать…
- Ты же прекрасно знаешь - дело не в этом!
- И в этом тоже… Это работало подспудно. Чего уж теперь-то?…
- Ну ладно, оставим эту тему. А то опять начнем ругаться. Как твоя жена?
- Все так же - работает, воспитывает сына.
- Она у тебя, кажется, брюнетка?
- Да.
- Сейчас это модно. Я тоже думаю перекраситься.
- Не стоит. Перекрасишься - это уже будешь не ты.
- Ну и что? Нужно быть чем-то определенным. А то не блондинка, не брюнетка, не рыжая… Это что - уже Белорусская?
- Да.
- Ты сейчас в гостиницу?
- Ага…
- Знаешь, я еще не была ни в одной высотной гостинице… Странно, правда?.. Живу в Москве.
- Я там в двухместном номере…
- Слушай, ты стал хамом.
- Прости! Я не хотел тебя обидеть.
- Ты всегда так говорил! И всегда обижал.
- Извините, молодые люди, помешаю вам. Мне до Калужской надо. А тут на схеме ее что-то не видно.
- Переименовали, папаша. Это сейчас Октябрьская.
- Спасибо, сынок!
- Пожалуйста.
- Да, Витька, а кем ты числишься в своем НИИ?
- Старшим научным.
- Ого! Ты что - уже кандидат?
- Пока нет, но скоро, наверное, буду. У нас это, впрочем, несущественно. Это получается между делом.
- Ты верен себе! То, что для других "дело", для тебя "между делом". Тебе всегда не хватало целеустремленности.
- Смотря к чему.
- Ну, к тому, ради чего вообще живут люди…
- Не надо ссориться, Белка! Мне на следующей выходить.
- Да… не стоит… А как твоя мама? - Спасибо. Здорова. А как твои?
- Знаешь, они как-то очень быстро сдали. Постарели, сидят почти все время на даче.
- С новым зятем ладят?
- Да! У них полный контакт.
- И твой супруг, наверно, не жалеет времени, чтобы играть с отцом в шашки?
- Они иногда играют… Но папа сейчас редко бывает в Москве… В общем, это перестало быть дробленой. Все проблемы постепенно разрешаются.
- Да… Это только со мной они были неразрешимы.
- Ты просто очень тяжелый человек, Витька. Ты подчиняешь жизнь каким-то химерам и хочешь, чтобы все вокруг тебя делали то же самое. Если говорить честно, мне жалко твою жену. Чтобы жить с тобой в мире, надо отказаться от всего своего, от всего личного. Надо стать рабой.
- Она не жалуется…
- Тебе! А кому-нибудь другому наверняка плачется в тряпочку.
- Не думаю. По-моему, она считает нашу жизнь нормальной.
- Да ни одна уважающая себя женщина не может считать такую жизнь нормальной!.. Просто она не говорит тебе. Ей, наверно, некуда податься… Знаешь, если бы ты сейчас предложил мне отдельную квартиру в Москве, собственную машину и себя самого, совершенно свободного, в придачу, я бы, наверно, все-таки отказалась.
- Что-что?
- Ну, говорю, если бы ты вдруг снова предложил мне свою руку и за плечами у тебя была бы полная свобода, отдельная квартира и своя машина - я бы не согласилась.
Я многое поняла за эти годы…
- A-а… Дошло…
- До тебя по-прежнему медленно доходят иные элементарные истины.
- Да… Иные истины доходят медленно…
- Ты что-то скис…
Нет. Просто мне сейчас выходить. Передавай привет маме и папе.
- Может, ты проводишь меня?
- Извини, Белка! Никак не могу!
- Торопишься?
- Как всегда.
- Ну что ж, передавай привет маме.
- Спасибо. Передам.
- Да, ты хоть иногда встречаешь Юрку?
- Встречаю. Мы переписываемся и иногда подгоняем командировки в Москву. Весной я просто летал к нему в Саратов. А он сейчас собирается ко мне.
- Почему он не звонит? - Хоть изредка?
- Не знаю.
- Может, он на что-нибудь обижен?
- Вряд ли. За что он может на тебя обидеться?
- Вот и я думаю. Все-таки столько лет мы были друзьями, одной компанией…
- Да, были…
- В общем, передай ему, что он мог бы иногда и позвонить.
- Хорошо, передам. Ну, до свидания.
- Пока, Витька! Я очень рада, что встретила тебя.
- И я тоже, Белка! Просто очень рад!
- Врешь ведь!
- Нет, искренне! Ты даже не представляешь себе, как я рад!
- Что-то по твоим глазам не похоже.
- Ты никогда не умела читать по глазам, Белка! Может, это главная беда в твоей жизни. Ну, пока, а то меня сейчас втолкнут обратно…
- Пока… Витька! Подожди! Я с тобой!.. Товарищи! Пустите! Дайте выйти! Товарищи! Что же вы делаете?! Пустите!!!
- Прощай, Белка!..
"А откуда у вас сливочное масло?"
Это было самое настоящее сливочное масло! Не какой-нибудь лярд и не перетопленное сало, а настоящее сливочное масло! И оно толстым слоем было намазано на белый хлеб. Совсем так же, как мазали его до войны, когда и белый хлеб и масло запросто можно было купить в любом магазине возле нашего дома.
Я глядел на этот кусок хлеба с маслом и все еще не верил своим глазам. Неужели это для меня? Неужели я вот так просто могу сейчас взять его в руку и съесть?
Я посмотрел на маму. Перед ней лежал такой же кусок хлеба с маслом, и она, видимо, так же боялась к нему притронуться, как и я.
Хлеба с маслом я не ел уже полтора года. С тех пор, как мы уехали из Москвы в Алма-Ату. Кажется, последний раз я ел его в поезде. Тогда у нас еще были московские запасы…
Как жаль, что с нами нет бабушки, что она уже не может идти пешком через весь город и поэтому не пришла сюда с нами! И перед ней лежал бы сейчас кусок хлеба с маслом. А так она его и не увидит. Не унесешь ведь ей половину бутерброда с этого по-царски богатого стола…
Мы с мамой обедаем у Алиных. Мы пришли к ним не просто в гости. Мы пришли по делу - принесли им зимнее пальто моего отца, которое они решили у нас купить. И вот теперь, когда папино пальто уже спрятано в шкаф, а толстые пачки красных тридцаток лежат у мамы в хозяйственной сумке, мы обедаем.
Папино зимнее пальто - это последняя вещь, которую мы можем продать. Все остальное мы уже продали раньше - за эти невероятно долгие полтора года войны.
Мы продавали сначала папины вещи, потом мамины и бабушкины, потом мои - те, из которых я вырос. И только папино зимнее пальто мы не трогали. Но вот теперь дошла очередь и до него. Алины, которые купили у нас это пальто, - такие - же эвакуированные, как и мы. Только мы из Москвы, а они из Киева. Только мы живем на самой далекой окраине города, на квартире у хозяев, а они живут в центре, и квартира у них жактовская. Только у нас нет ни "стола, ни стульев, ни кроватей - все хозяйское, а у них мебель своя, и есть даже настоящий, с зеркалом, совсем как довоенный, шкаф и диван с высокой спинкой, на котором я сейчас сижу. Впрочем, они говорят, что в Киеве у них была мебель получше…
Маргарита Васильевна Алина, высокая, полная и черноволосая, работает медсестрой в той же больнице, где мама работает врачом. Я хорошо знаю Маргариту Васильевну, потому что она часто дежурит в вестибюле больницы и всегда пропускает меня к маме. А другие дежурные сестры не пропускают. Они вызывают маму в вестибюль, и мне приходится ее подолгу ждать.
Мужа Маргариты Васильевны я вижу в первый раз. Он ниже ее, тоже полный, у него короткие, почти совсем седые волосы, которые почему-то кажутся мне очень жесткими. Я думаю, что если провести по его голове ладонью, то ощущение будет такое же, как если провести рукой по одежной щетке.