По выходным в Малаховку приезжает не только моя мама. Приезжают другие родственники. Все привозят с собой полные сумки продуктов, вино и иногда даже шоколадные конфеты. С пустыми руками не приезжает никто.
Дядя Семен всегда радуется приезду родных. Он любит их и много говорит об этом и часто повторяет, что, когда он построит большой дом, все родственники летом будут жить у него.
И после того, как он долго и настойчиво говорит об этом, все начинают чувствовать себя чем-то обязанными ему и разбредаются по участку, чтобы что-нибудь сделать, чем-нибудь помочь.
Когда родственники уезжают, дядя Семен переливает в графинчики оставшееся вино, пересчитывает бутылки и на другой день сдает их в магазин. А вином из графинчиков он угощает соседей, которые иногда по вечерам заходят к нему и у которых он всегда что-нибудь по-соседски просит: пару тесин, пару листов железа, немного дранки.
Раза два в месяц в Малаховку приезжает Аллочка Жук. Она живет на даче в Кратове, по этой же дороге.
Когда Аллочка приезжает, я бросаю все свои дела ги иду с ней в лес или на озеро, где через запруду тонкой прозрачной стенкой падает вода. Я рассказываю Аллочке о том, как мы строим террасу и что дядя Семен собирается делать дальше. Я не говорю ей только о том, как по вечерам дядя Семен "подбивает итог". Мне почему-то не хочется, чтобы она это знала.
Аллочка внимательно слушает меня и хвалит дядю Семена.
- Он очень хозяйственный! - серьезно, как старшая, говорит мне она… - Ты учись у него. Это пригодится в жизни. Мне мама всегда говорит, чтобы я у него училась.
Я почему-то сразу вспоминаю, как дядя Семен "подбивает итог", и мне совсем не хочется у него учиться.
Но я не говорю этого Аллочке. Иначе пришлось бы объяснять… Потом Аллочка рассказывает мне, что она делает у себя в Кратове, и однажды признается:
- С тобой как-то легко разговаривать, Семка. Ты не как другие мальчишки. Другие дразнятся, дерутся… А ты какой-то простой, как будто родной…
Мне хочется сказать Аллочке, что это только с ней я такой простой и не дерусь. Других девчонок я тоже дразню, дергаю за косы и иногда бью. А Аллочку бы не смог… Но вместо всего этого я неожиданно для себя выпаливаю:
- Это потому, что я тебя люблю!
И тут же пугаюсь того, что сказал. Я знаю, что о любви говорят только взрослые, а детям о ней говорить нельзя. Какой-то миг мне кажется, что и Аллочка испугается моих слов и сейчас убежит. Но она не пугается. Она очень спокойно и рассудительно говорит:
- Я так и думала. Я уже давно замечаю это.
Она подходит ко мне, поднимается на цыпочки, пригибает руками мою голову и целует меня в лоб. Потом так же серьезно и спокойно добавляет:
- Когда мы вырастем большие, мы поженимся. А сейчас смотри ничего не говори маме. Взрослые за это ругаются.
И она снова целует меня, на этот раз в щеку.
Я тоже хочу поцеловать Аллочку, но не могу пошевелиться.
Меня трясет противной мелкой дрожью. Я чувствую, что кончики пальцев у меня просто ледяные.
Ощущение такое, будто стоишь на крыше нашего пятиэтажного московского дома, смотришь вниз, на мостовую, и боишься упасть.
Наконец, дрожь утихает, я притягиваю к себе Аллочку за плечи и целую ее в лоб, в щеки и даже осторожно, едва прикасаясь, в губы.
Аллочка краснеет, опускает мне на грудь голову и тихо произносит:
- Я тебя тоже люблю, Семка… Мы ведь уже не маленькие: будем учиться в пятом классе. А семиклассницы, я знаю, вовсю целуются с мальчишками. А мы будем с тобой, да?..
Я молча киваю.
- Только ты ничего не говори маме! - снова напоминает мне Аллочка.
На другой день всю работу, которую поручает мне дядя Семен, я делаю как-то удивительно легко, прямо играючи. Я пою, свищу, а дядя Семен смотрит на меня удивленно и говорит:
- Ты сегодня что-то в ударе. Как говорится - трудовой энтузиазм…
Я вдруг чувствую, что смогу сегодня сделать все, что угодно, и поэтому прошу:
- Дядя Семен, дай мне построгать хорошую доску.
У меня сегодня обязательно получится. Вот увидишь!
И дядя Семен дает мне большую доску. Я строгаю ее двумя разными рубанками, и у меня на самом деле получается все хорошо, гладко, ровно - не хуже, чем у самого дяди Семена.
А вечером, кончив писать свои обычные столбики цифр, дядя Семен торжественно объявляет мне:
- Мы сегодня с тобой заработали семьдесят один рубль. Для двоих - это рекорд!
Но у меня почему-то сразу портится настроение, и я совсем не радуюсь этому рекорду.
4
Через семь лет я снова живу в Малаховке.
У мамы короткий, как у большинства врачей, отпуск - две недели, и она решила провести его у дяди Семена.
Чтобы ей не было скучно, я поехал с ней, хотя мне в Малаховку ехать очень не хотелось.
Семь лет - большой срок, особенно если в него входит война.
Я знаю, что уже никогда не увижу дядю Алексея, ¡громкий смех которого когда-то раздавался здесь, на этом участке. Дядю Алексея убили при форсировании Днепра.
Все эти семь лет я не видал Майка, потому что еще в сороковом году, не пройдя по конкурсу в институт, он ушел в военное училище и до сих пор в армии.
После войны он, правда, приезжал на неделю в отпуск, но я тогда был в колхозе, и мы с ним так и не увиделись.
Дядя Семен говорит, что Майк давно уже хочет демобилизоваться, но его пока не отпускают.
Кира в будущем году оканчивает электромеханический институт. Прошлым летом и я стал студентом.
Тетя Оля и дядя Семен постарели, стали больше болеть. Однако тетя Оля по-прежнему работает, а дядя Семен тоже по-прежнему занят строительством дома и лишь официально, ради продовольственных карточек, числится надомником в какой-то артели и по вечерам вяжет на специальной машине трикотажные рубашки.
Живут они уже в большом доме, в шести громадных пустоватых комнатах. Маленький домик дядя Семен сейчас штукатурит и собирается продавать. Ему нужны деньги, чтобы достроить большой дом, окружить его террасами, отделать второй этаж.
Сейчас я уже большой, и от меня скрывают, что дядя Семен должен много тысяч всем своим родственникам и знакомым. Он был должен и дяде Алексею, и отцу Аллочки Жук, который тоже погиб на фронте. И до сих пор еще дядя Семен не отдал их семьям эти деньги.
Теперь он нередко говорит, что, когда продаст маленький домик, сразу же рассчитается со всеми.
Вообще дядя Семен сейчас говорит и думает только о том, что связано со строительством дома. Я помню, что до войны он читал немало книг, часто ходил в кино, иногда даже из Малаховки ездил с тетей Олей в театр. Сейчас в театр он не ездит совсем, книги ему читать некогда, а в кино он бывает не чаще раза в месяц.
Он занимается стройкой и говорит, что в наш век человека на все не хватает.
И не только он занимается стройкой. И тетя Оля и Кира тоже занимаются стройкой и выполняют бесконечные поручения дяди Семена, потому что они ездят в Москву каждый день, а он - очень редко. Вся их жизнь подчинена стройке. Все деньги уходят на бревна, доски и гвозди. Кира никогда не жалуется на это, потому что она вообще не привыкла жаловаться, но я-то вижу, что у нее только два платья и одна пара туфель, в которой она ходит зимой и летом. И у тети Оли тоже только два платья и одна пара туфель. Зато каждый вечер дядя Семен заводит длинные и скучные разговоры о том, как всем станет хорошо, когда большой дом будет достроен.
Ни Кира, ни тетя Оля в этих разговорах участия не принимают. Тетя Оля еще хоть делает вид, что слушает дядю Семена, занимаясь своими делами: приготовляя обед, ужин или что-нибудь штопая. А Кира даже слушать его не хочет. Она тихонько уходит в свою комнату и плотно закрывает дверь.
При мне они ни о чем не спорят с дядей Семеном.
Но мне кажется, что они давно уже устали его убеждать, махнули на все рукой и смирились.
Кира не раз говорила мне, что, когда она окончит институт, она не останется в Москве, а обязательно попросит направление куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток. И я чувствую, что уехать она хочет не только из-за работы, но и потому, что ей очень тяжело жить дома.
Закончив штукатурить маленький домик, дядя Семен приглашает плотников и договаривается с ними о строительстве каркаса для первой террасы большого дома. Всего этих террас должно быть шесть - три на первом этаже и три на втором.
Мне кажется, что шесть террас для одного дома многовато, особенно если учесть, что Майк в армии, а Кира после защиты диплома собирается уезжать. Однако я молчу, потому что говорить это бесполезно. Дядю Семена не переубедишь. Это давно знают все в нашей семье. Если он что-то вбил себе в голову - обязательно сделает.
Пока плотники работают, мы с дядей Семеном строгаем доски для пола, для стенок террасы. Из маленьких обрезов, которые хранятся в сарае, я начинаю делать первую внутреннюю стенку мезонина. Делаю я ее "под елочку", как когда-то, еще до войны, меня учил дядя Семен.
Вначале я берусь за все это довольно равнодушно, но потом работа увлекает меня, и я делаю ее уже не столько ради дяди Семена, сколько ради собственного удовольствия. Стенка получается красивой, и это радует меня больше всего.
Где-то в глубине души, стараясь не признаваться в этом даже самому себе, я надеюсь, что, пока я в Малаховке, сюда может приехать Аллочка Жук. Правда, вряд ли ее приезд изменит наши отношения, но чем черт не шутит?..
Еще три года назад, вернувшись из эвакуации, я в первую же неделю поехал в Молочный переулок и разыскал там квартиру Аллочки, хотя мне и не приходилось до этого бывать у нее. Больше всего я боялся, что Аллочки еще нет в Москве, что она еще не вернулась. Это казалось мне самым страшным. Но страшнее оказалось другое. Аллочка была дома. Она сама открыла мне дверь, ахнула, почему-то покраснела и сказала:
- Ну, проходи.
В ее комнате, на низеньком подоконнике, возле раскрытого пианино, сидел юноша - красивый, светловолосый, в новеньком коричневом костюмчике.
Аллочка вошла вместе со мной, протянула: "Знакомьтесь", - и, представляя меня, добавила:
- Это друг моего детства. Юноша пренебрежительно оглядел мою старенькую спортрубашку, неглаженые брюки, едва заметна усмехнулся и протянул мне руку:
- Саша.
- Ну, рассказывай, где ты был, как живешь, - попросила Аллочка.
Я начал рассказывать ей о нашей жизни в Алма-Ате, но быстро понял, что ей это совершение неинтересно.
Она все чаще и чаще смотрела на Сашу, он смотрел на нее, и мне стадо ясно, что им нет до меня никакого дела, что я им мешаю.
А мешать людям я не любил.
Через несколько минут я ушел, сказав, что мне нужно торопиться по делу и что вообще я зашел к Аллочке случайно, по пути.
Через полгода я узнал, что отец Аллочки погиб на фронте. Я снова поехал к ней и снова увидал там Сашу.
Он вел себя в доме по-хозяйски, успокаивал мать Аллочки, бегал за какими-то покупками. И я решил, что больше мне в этот дом ходить незачем.
После этого я раза два встречал Аллочку в Малаховке, и мы разговаривали с ней очень вежливо, по-дружески, как будто тогда, до войны, у плотины между нами ничего не произошло.
Прошлой осенью я случайно встретил Аллочку в Москве, на улице, и она почему-то никуда не спешила и даже сама предложила проводить меня в магазин подписных изданий, куда спешил я.
Как и обычно, сначала мы говорили о всяких пустяках, а потом Аллочка вдруг стала жаловаться, что ей очень скучно, потому что с Сашей она давно поссорилась и после этой ссоры обнаружила, что у нее совсем нет друзей.
- Это неправда! - возмутился я. - По крайней мере один друг у тебя есть!
- Если этот один - хороший, то это уже очень-много…
Аллочка улыбнулась мне так нежно, что у меня перехватило дыхание. Всего несколько минут назад я разговаривал с ней свободно, даже немного небрежно, а тут почувствовал, что не могу выдавить из себя ни одного слова. Я только смотрел на нее - красивую, тоненькую, темноглазую, черноволосую - и неудержимо, глупо краснел.
Я прекрасно понимал, что надо сейчас договориться с Аллочкой о встрече, назначить свидание, может, пригласить в театр или на концерт, но почему-то я не мог это сделать и, тупо глядя на асфальт, с трудом выдавил из себя только одно приглашение:
- Приходи ко мне в гости, Аллочка… У меня двадцать четвертого день рождения… Придешь?
Аллочка, склонив голову набок, посмотрела на меня удивленно, даже, пожалуй, немного насмешливо, но согласилась:
- Приду.
И тут же записала в крошечный блокнотик мой адрес.
Уже потом, простившись с ней, я понял: пригласил я ее на день рождения только потому, что боялся, как бы она не отказалась встретиться со мной. А не прийти на день рождения неудобно.
Аллочка пришла и весь вечер была в центре внимания.
Дела, рассказывала анекдоты, смеялась и тормошила всех. Родственники восхищались ею открыто, по старой памяти. Трое моих друзей глядели на нее во все глаза, наперебой приглашали танцевать и вообще старались не отходить от нее. Я был глупо горд, счастлив, но где-то в душе у меня что-то свербило, потому что Аллочка ничем не выделяла меня среди остальных, а мне почему-то казалось, что я имею больше прав на ее внимание, чем кто-то другой.
Когда она собралась домой, я поехал ее провожать, несмотря на то, что родственники еще оставались и мама смотрела на меня укоряющими глазами.
Мы медленно шли с Аллочкой от метро по тихой Метростроевской, потом свернули к еще более тихому. Молочному переулку, прошли по мокрым от дождя и звонким каменным плитам возле старых стен бывшего монастыря. В переулке горели редкие тусклые лампочки.
Аллочка рассказывала о своей жизни, о том, что у мамы после гибели отца плохо с сердцем. Надо бы отправить ее на курорт, но нет денег. Вот когда дядя Семен продаст маленький дом, он отдаст старый долг.
Так он обещал. Он должен много. Маме хватило бы этого на три года, чтобы каждый отпуск ездить в Мацесту.
- Это все-таки скотство! - возмутился я. - Знать, что твоя мать больна, и не отдавать деньги… Это скотство!
Уж в крайнем случае можно что-нибудь там недостроить, а деньги отдать!
- Ты зря кипятишься! - Аллочка улыбнулась, - Все это естественно… Каждый старается устроиться в жизни получше… И это легче всего сделать за счет других… Тут уж кому как удастся…
- Вот это и есть скотство - устраиваться за счет других! - произнес я. - И я не понимаю, почему ты к этому так спокойно относишься!
- Насмотрелась… Привыкла… - ответила Аллочка и замолчала.
Мы долго шли молча, глядя себе под ноги. Потом Аллочка тихо спросила:
- Сема, скажи: ты думал обо мне все эти годы?
- Конечно, думал! Много!..
- И ты вспоминал… Ну, что у нас было?
- Я не забывал об этом ни на один день!
- Правда?
- Правда!
- Знаешь… - Аллочка остановилась, очертила носком черного ботика полукруг по мокрой, стершейся каменной плите. - Знаешь, я тоже этого не забывала… Но как-то вот так все получилось… с этим Сашкой…
Ей-богу, я сама ничего не понимаю… Он оказался очень плохим человеком…
- Не надо говорить о нем, - попросил я.
- Хорошо, не буду, - пообещала Аллочка. - Поверь, он никогда больше не будет стоять между нами.
Я поверил. Я вообще был готов поверить тогда всему хорошему. Я был очень счастлив оттого, что Аллочка не забывала меня, оттого, что она со мной. Мне не было дела ни до какого Сашки. Я не хотел знать его.
Мы долго стояли с Аллочкой в подъезде ее дома и перекидывались редкими словами. Мне страшно хотелось ее поцеловать, но я не решался. Мне казалось, что она может обидеться, рассердиться, и тогда мы больше не увидимся.
Поэтому я робко, тихо спросил:
- Аллочка…
- Что?
- Можно… я поцелую тебя?
Аллочка помолчала и вдруг рассмеялась.
- Чудак!.. Конечно, нельзя!
Она хлопнула меня по руке и убежала вверх, крикнув на прощанье:
- Заходи, Сема! Слышишь? Заходи!
- Обязательно зайду, Аллочка! - ответил я.
Я шел по Молочному переулку к метро и пел. Мне казалось, что я самый счастливый человек на земле. Я был уверен, что Аллочка любит меня, что этот несчастный Сашка, действительно, никогда больше не попадется на моем пути.
Однако я ошибся. Саша на моем пути еще попался, Попался в первый же раз, как я поехал в гости к Аллочке.
Когда я подходил к ее дому, Саша вышел из ее подъезда.
Вышел не один - с Аллочкой. Они пошли в другую сторону. Они не видели меня. А я их видел. Я видел, как Саша обнял Аллочку за талию, как она прижалась к его плечу.
Значит, они помирились Значит, мне опять незачем ездить в Молочный переулок…
И вот сейчас, в Малаховке, я жду, не приедет ли Аллочка. Может, она опять поссорилась с Сашей… Все может быть… Но она ведь не приедет ко мне домой сама говорить об этом… И я к ней не поеду. Я могу узнать об этом только в Малаховке.
И, кажется, я ждал не зря. Однажды вечером, приехав с работы, тетя Оля говорит, что встретила маму Аллочки и что в воскресенье они собираются вдвоем приехать в Малаховку. Я с радостью отмечаю про себя, что сегодня пятница, что день уже окончился, осталась суббота, и потом я увижу Аллочку. И буду с ней разговаривать - в первый раз после того, как я провожал ее в свой день рождения. Изменилось ли что-нибудь за это время?
Однако дождаться Аллочку в Малаховке мне не удается.
В субботу, уже под вечер, выкладывая на мезонине свою "елочку", я слышу во дворе крики, дикую, безобразную ругань. По голосам я улавливаю, что ругаются дядя Семен и плотник Филатыч, который вместе со своим братом делает каркас террасы.
Вначале я не могу понять, из-за чего они кричат, но потом, высунувшись из окна, начинаю понимать. Видимо, Филатыч просил у дяди Семена денег за ту работу, которая уже сделана, а дядя Семен не давал. Я знаю, что у него это твердое правило - не давать плотникам авансов и оплачивать работу только тогда, когда она полностью закончена. Он много раз говорил об этом и даже учил меня:
- Когда будешь строить свою дачу, не давай плотникам авансов. Возьмут и уйдут. И часть работы не оплачивай: тоже могут уйти на более выгодную. А найти плотников на доделки - нелегко, да и дорого. Все они жулики…
Подобных советов дядя Семен дает мне в последнее время много, но я стараюсь не обижаться на него, не обращать на них внимания. Дядя Семен стареет - что с него возьмешь?.. Я неплохо знаю плотников, которые у него работали за эти годы. Жуликов среди них было только двое. Остальные были обыкновенными рабочими, которым не хватало денег и которые поэтому подрабатывали в отпуск или по вечерам. К тому же я никогда не буду строить себе дачу, потому что она мне совершенно не нужна. Стоит ли мне обижаться на такие советы?
Однако мне очень не нравится, что дядя Семен сейчас ругается с плотником из-за денег. Я вообще считаю, что ругаться с кем бы то ни было из-за денег - унизительно, позорно. Даже если плотник неправ, ему все равно нужно отдать деньги. Ведь он их у же заработал.
Я спускаюсь по стремянке вниз и подхожу к Дяде Семену.