Юрий ни на что не надеется. Он готов ко всему. Но даже если она сейчас уйдет и не дождется его - это уже немногое изменит. Потому что главное - сказано. И так легко это не забудешь. И если все же она уйдет - значит, боится себя. И, значит, есть основания бояться…
Только сейчас Юрий вспоминает, как рано утром, еще в восемь часов, когда он позвал Таю с собой, она обменялась многозначительным взглядом с Олей. Тогда он только почувствовал этот взгляд, но не объяснил его себе. Теперь, кажется, он может его объяснить. Видимо, они говорили о нем. Видимо, Тая ждала этого разговора. Потому что когда возникает чувство, об этом задолго до первых слов знают оба. И было бы просто глупо, нелепо, если бы он сегодня промолчал.
А теперь - пора. Теперь поглядеть в ее глаза еще пять секунд, еще десять - и идти. Какие у нее глаза!
Это просто чудо, какие у нее глаза! Сил нет повернуться и уйти, когда тебе в душу глядят такие глаза. Но надо.
Нельзя же так долго стоять возле конторки, на виду у всех, и глядеть Тае в глаза!..
- Юрий Николаевич! Ты идешь?
Это Федоров, прораб "Стальмонтажа". Он выворачивается из-за угла конторки и еще издали протягивает руку. Он идет со сталелитейного цеха, где бригада высотников собирает металлоконструкции. Он хороший парень, этот золотоволосый, кудрявый Федоров. Но лучше бы ему не так спешить на это совещание. Или хотя бы не заходить, за Юрием. Впрочем, теперь уже ничего не поделаешь…
Юрий поворачивается, протягивает руку.
- Здоров! Сейчас идем!
Он снова поворачивается к Тае и хочет попросить ее, чтобы она не уходила без него обедать. Он только сейчас подумал о том, что они могли бы пообедать вместе.
Как он, дурень, сразу не сообразил сказать ей это?
Но Таи уже нет. Она так мгновенно исчезла в дверях, как будто растаяла в воздухе.
- Я, кажется, помешал? - понимающе спрашивает Федоров.
- Нет, что ты! Идем.
Они быстро идут к проходной. Перед ними бегут тени - короткие, куцые, они даже не столько бегут впереди, эти тени, сколько путаются в ногах. И Юрий вспоминает, как только что, совсем недавно, по этой же дороге шли впереди две тени - одна длинная, взлохмаченная, другая тоненькая, изящная. И он почему-то думает, что будет вспоминать эти две тени всю жизнь, так же, как всю жизнь он будет помнить утро одного понедельника, которое ворвалось в его однообразные будни.
Впрочем, не только он будет помнить это утро. Его будет помнить и Тая. Теперь будет помнить! Потому что женщины не забывают тех, кто их любил. И особенно тех, кто не побоялся сказать о своей любви, как бы трудно и запутанно ни сложились обстоятельства.
Вкус своего хлеба
Мы - землекопы. Мы - это бригада. Считается, что хорошая бригада. Многие даже говорят - лучшая в городе.
Мы занимаемся устаревшим делом - долбим и копаем землю. Вручную. Лопатками. Ломиками. Как сто лет назад. Даже как триста. Может, даже как пятьсот. Я не знаю, были ли пятьсот лет назад лопаты и ломики. Наверно, были. Как же иначе?
Когда я говорю знакомым ребятам, что работаю землекопом, многие усмехаются. Еще бы - анахронизм. В век космических полетов долбить землю ломиком - веселенькая работка!
- Шел бы уж ты, что ли, на экскаватор, - сказал мне один парень. Витька Середкин.
Он, между прочим, плотник. Забивает гвозди молоточком. Тоже как пятьсот лет назад. Мы многое вообще делаем по старинке.
Может, даже слишком многое.
- Я ведь и так на экскаваторе, - ответил я тогда Витьке. - Вернее, в нем…
- Витька усмехнулся. Он понял. Многие строители называют нашу бригаду "экскаватором". Не за плохую работу, конечно. За плохую работу таких названий не дают.
Прозвище это прилепилось к бригаде давно. Еще когда я бегал в пятый класс и после уроков лупил фискалов портфелем. А сейчас я уже учусь на первом курсе строительного института. На вечернем, конечно. Потому что днем надо работать ломиком. И опять же лопаткой.
Когда по вечерам нам читают очень уж занудные лекции, - я думаю. Думаю о том, какой машиной можно было бы заменить нашу бригаду. И ничего пока не могу придумать. Я понимаю только, что у этой машины должен быть электронный мозг и тонкие, хваткие, как человеческие пальцы, щупальца. Иначе ничего не выйдет. Даже самый изящный экскаватор в первый же день станет грудой лома, если он начнет делать то, что делаем мы.
Это потому, что мы работаем там, где лежат линии связи, где протянуты высоковольтные кабели, где глубоко под землей прячутся нервы города, которые надо пересекать новыми линиями водопровода или канализации.
Когда ведешь траншею вдоль кабеля - это не шуточки.
По кабелю бежит ток. И напряжение приличное - каких-нибудь шесть тысяч вольт. Проткни такой кабель ломом - и от тебя одни угольки останутся. Даже "мама!" сказать не успеешь.
Такую бригаду, как наша, могли создать только бывшие саперы. И не случайно наш бригадир Китов работает с землей, как часовщик с какой-нибудь "Сурой" или "Лирой". На фронте он обезвреживал немецкие мины. Там не ломом работали. Там даже мизинец казался грубым орудием.
И еще полбригады у нас было на фронте. И тоже саперами.
Это наши "старички". Им под сорок, а кому и больше. И плохо верится, что когда-то они были отчаянными парнями. Намного отчаяннее нас. Иначе не быть бы им живыми - такая уж она, саперская профессия.
Мы дружно живем с нашими "старичками". Нам нечего делить. В этом мире и им и нам хватает всякого - и хорошего и плохого. Мы не забываем, что им плохого досталось больше. Когда им было столько же лет, сколько сейчас нам, они ходили не на танцы, как мы. Они ходили на минные поля и в атаки. Но они ни разу не упрекнули нас этим. Мы ведь не виноваты, что родились поздно. Да и неизвестно, что еще выпадет из нашу долю…
Кое в чем у нас со "старичками" разные вкусы. Нам нравятся разные песни. И разные фильмы. И разные прически у девушек. Но мы никогда не ссоримся из-за того, что у нас разные вкусы. Они не запрещают нам носить узкие брюки, а мы не смеемся над их широкими.
У нас, в общем, правильная бригада. И очень хорошо, что в ней половина "старичков". Еще неизвестно, что было бы со мной и с любым из моих сверстников, если бы мы начинали эту свою работу не рядом с саперами. Работка ведь та еще! Не зря же мы зарабатываем столько, сколько монтажники-высотники.
Для всех нас эти высокие заработки немало значат.
У "старичков" - дети. У молодых - матери, сестренки, братишки. Среди молодежи нашей бригады нет ни одного, у кого был бы жив отец.
Я в бригаде самый молодой. И отца я лишился последним.
Он умер два года назад от ран, полученных на фронте, от избиений, которыми "отделался" в Дахау.
Когда мы его похоронили, дядя Петя, его школьный и фронтовой друг, позвал меня в свою бригаду.
Я не хотел вначале идти в эту бригаду. Подумаешь - землекопы! Тоже мне - романтика!
Но дядя Петя очень серьезно сказал:
- Ты не пожалеешь, Славка! Поверь мне, старику! Не пожалеешь!
И я поверил ему. Все-таки он фронтовой друг отца!
И через день после выпускного вечера я взял уже в руки лопату и ломик. Тогда было, конечно, обидно.
А сейчас уже привык. И даже нравится. И на самом деле не жалею!
Там, где мы работаем, всегда стоит вагончик. Наш, бригадный. Его возят за нами с места на место. Это очень удобно, когда есть вагончик. Удобнее всяких времянок.
Да на нас вообще-то времянок и не напасешься…
Мы - кочевники. Больше месяца редко работаем на одном месте.
В нашем вагончике есть все, что нужно, и нет ничего лишнего. Ни лишних вещей, ни лишних украшений.
Плакаты и лозунги, которые почему-то иногда присылают нам из постройкома, мы не вешаем на стены. Мы разглядываем их, а потом стелем на стол перед обедом.
Мы иногда целыми днями работаем в грязи. Может, именно поэтому нам очень приятно поддерживать чистоту в вагончике.
Однажды к нам приехал председатель постройкома и спросил, почему мы не вешаем на стены плакаты.
- А сколько плакатов висит у вас дома? - спросил его в ответ я.
Он ничего не ответил. Он рассмеялся.
Но мне этого показалось мало, и я опросил снова:
- А у вас в квартире есть стенд с социалистическими обязательствами стройтреста?
Он засмеялся еще сильнее и больше не спрашивал о плакатах. Мы думали, что он больше и не пришлет их. Но он почему-то по-прежнему их иногда присылает.
Однако кое-что на стенах нашего вагончика все-таки висит.
Возле окна приколоты кнопками две репродукции с картин Шишкина. Разумеется, не осточертевшее всем "Утро в сосновом бору", а просто хороший русский лес на закате. Эти репродукции приколол наш бригадир Евгений Иванович Китов. Лес - его слабость…
Когда-то, страшно давно, еще мальчишкой, он мечтал выращивать на земле леса. Даже учился в Лесном институте в Киеве. Но лесоводом так и не стал. Ушел с первого курса на фронт, а после войны все строил, строил, и учиться ему было некогда - жена, детишки, то, се…
Он сам рассказывал нам про свою жизнь в один из морозных дней, когда мы не могли работать и торчали в вагончике, отстукивая от нечего делать "козла". И все мы сочувствовали бригадиру и понимали, что теперь менять профессию поздно, потому что жизнь сложилась, детей много, и осенью мы уже справили его сорокалетие.
С другой стороны окна в нашем вагончике до сегодняшнего дня был приколот портрет киноартистки Эллы Леждей. Ленька Степанов вырезал его из обложки журнала "Советский экран" и повесил в вагончике, потому что повесить его дома Ленькина жена не разрешила.
Мы, конечно, не возражали. Элла Леждей и нам очень нравится. Красивая женщина.
Есть и еще одно украшение в нашем вагончике. Оно висит на стене против окна, в коричневой рамке и под стеклом. Это небольшая грамота, в которой говорится, что бригаде, руководимой Е. И. Китовым, присвоено звание коллектива коммунистического труда.
Эта грамота появилась здесь давно. Для меня давно. И для Леньки Степанова. И для Федора Калугина.
И еще для Олега Стрешнева. Потому что все мы ппишли в бригаду уже тогда, когда Фрамота висела.
Ленька пришел из армии. Федор приехал из деревни.
А мы с Олегом пришли из школы.
Я, в общем, понимаю, что такие грамоты не дают зря. Их не высидишь, как иную должность, на совещаниях, не выговоришь с трибуны и не выходишь, шатаясь по чужим кабинетам. Их нужно заработать руками.
И потом.
Наши "старички" честно заработали эту грамоту.
И поэтому им, конечно, тяжело снять ее теперь со стены.
Но, если бы я был бригадиром, я бы все-таки сейчас ее снял. По крайней мере, до тех пор, пока не сдвинутся у двух членов нашей бригады какие-то шарики под черепной коробкой.
Сегодня мне стыдно глядеть на эту грамоту. Но я молчу. Не мне говорить о ней. Решать должны "старички". А они тоже молчат. Они вообще у нас неразговорчивые, когда что-то случается…
Мне кажется, я понимаю, почему они молчат. Просто привыкли к "показухе". Давно привыкли. Еще с молодости. Я не хочу их обвинять в этом - такое было время. А если к чему смолоду привыкнешь - отвыкать трудно. Это мне часто говорил отец.
Молчат наши "старички". И даже не глядят на грамоту на стене. И не разберешь по их лицам, что они думают. Даже у дяди Пети, которого я давно и хорошо знаю, обветренное, изрытое оспинами лицо ничего не выражает. Оно спокойно и невозмутимо, как будто ничего не случилось. Он неторопливо заворачивает оставшийся от обеда бутерброд, неторопливо вынимает сигарету, закуривает, и лицо его исчезает в облаке дыма.
… В прошлый вторник, когда все это начиналось, у наших "старичков" были такие же невозмутимые лица…
Мы работали в прошлый вторник в сараях. В обыкновенных индивидуальных сараях. Деревянных, крытых толем и шифером, новеньких, еще даже не потемневших, потому что и дом возле них был новым - только прошлым летом сдали.
Мы тянули под этими сараями канализацию к экспериментальному цеху одного научно-исследовательского института. Институт этот построили недавно, и когда-то наша же бригада вела к нему ветку водопровода.
А теперь в этом институте конструируют кибернетические машины, и вот ему понадобился экспериментальный цех.
С утра шел дождь. Он то затихал, то начинался снова, и не было никакой надежды на то, что погода переменится. Небо было темно-серым, низким, без единого голубого просвета. Земля, которая еще не высохла от недавно сошедшего снега, размякла, расплавилась…
В общем, понятно, какой бывает земля во время одного из первых апрельских дождей.
Такие дни положено актировать. Но у нас в бригаде не любят актировать дни. У нашего бригадира чаще всего есть в запасе какая-нибудь работа, которую можно выполнять либо в дождь, либо в сильный мороз.
В это утро Китов сказал, что мы будем тянуть канализацию под сараями.
Мы взвалили на плечи свой нехитрый инструмент и пошли к этим самым сараям. А потом, пока Китов бегал с комендантшей дома по квартирам и добывал у хозяев ключи, мы подтаскивали к сараям коричневые керамические трубы.
Все было так же, как и обычно бывает при такой работе.
Складывали на одну сторону сараев хозяйское барахло - всякие доски, ржавые керосиновые бидоны и полусгнившие ящички для кошек. Потом рыли траншею и спускали трубы. К обеду мы успели уже в четырех сараях засыпать траншею и переложить хозяйские ящички и бидоны на прежнее место.
Полная, краснощекая комендантша бегала из сарая в сарай и ахала:
- Отродясь еще не видела таких строителей! Другие разроют и уйдут. И жди, пока зароют… А тут за один день…
Мы посмеивались и продолжали работать. Если бы был сейчас на участке наш суматошный мастер, мы оправдали бы худшие надежды этой толстухи-комендантши.
Мастер не позволил бы закрыть траншею, пока трубы не будут опробованы, - Он знает, что мы кладем линию на совесть, что мы не положим в траншею треснувшую трубу и не забьем стык тряпкой или комком глины. И все-таки он боится закрывать траншею до испытаний.
Но мастер сидел в тот день в конторе участка и копался в нарядах. Он не любит ходить по объектам в дождь. А нам стыдно перед людьми оставлять сараи разгромленными. Поэтому мы закрыли траншею, чтобы не мучить людей еще добрых две недели.
Когда прибежали на обед хозяева и заглянули в свои сараи, мы снова наслушались всяких "ахов" и разговоров о том, что здесь еще не видели таких строителей.
А один деятель в синих галифе и расстегнутом синем плаще с ходу взял быка за рога и предложил нам не заниматься после обеда траншеей, а вырыть у него в сарае погреб. Больше, мол, заработаем.
Я поглядел в его рыхлое, испитое лицо, в его маленькие, заплывшие глазки и подумал, что он, должно быть, "руководит" какой-нибудь базой или складом и ему, бедняге, негде хранить ворованные продукты.
Разговаривать с ним мне не хотелось. Я опустил голову и снова заработал лопатой. И в это время Ленька Степанов, выпрямившись во весь свой "пятый" рост, откинул со лба русые волосы и на полном серьезе спросил:
- А сколько дашь за погреб?
"Пожалуй, это мысль! - подумал я и снова поднял голову. - Его можно красиво разыграть. Молодец, Ленька!"
- А сколько бы вы взяли? - спросил в ответ деятель. - Смотря какой погреб, - уклончиво ответил Ленька.
Я глядел на него и боялся, что он рассмеется раньше времени и выдаст себя. Но он ничего - держался все так же, на полном серьезе.
- Ну, какой! - уже уверенно, по-деловому произнес деятель в синих галифе. - Обычный. Два на три. Да в глубину два. С покрытием. - Он усмехнулся. - Для продуктов. Не от бомбы. Такие погреба обычно за тридцатку роют.
- Это в деревне да в мягкой земле, - очень серьезно вставил Федор Калугин и остановился передохнуть, воткнув лопату в землю. - А тут погляди, что за земля!..
Кирпич да железо! Стройка ведь!
- Твоя правда… - Деятель сдвинул фуражку на лоб, почесал затылок. - Конечно, ежели землю учесть да быстро сделаете - червонец можно накинуть.
"Завелся!" - обрадовано подумал я и подивился только серьезности Федора Калугина, обычно прыскавшего при каждой шутке.
- Значит - сорок? - уточнил Ленька.
- Выходит, так, - согласился деятель.
- Мало!
- Почему?
- У нас качество отличное. Ни доделок, ни переделок.
"Молодец, Ленька!" - снова подумал я и поглядел на остальных членов бригады. Все, кто был в нашем сарае, уже не работали, стояли спокойно, опершись на лопаты, и слушали. Из "старичков" здесь были только дядя Петя и Зотов. И лица у них были спокойные, невозмутимые.
Я позавидовал им. Умеют ведь! А я вот-вот расхохочусь и все испорчу.
- Ну, а если еще на две полбанки накину? - уже неуверенно спросил деятель.
- Это уже другой разговор, - ответил Ленька и удовлетворенно улыбнулся. - Это можно принять за основу.
- И мне бы такой же погребок, ребята! По той же цене! - Из-за спины деятеля высунулся тщедушный дядя с большими обвисшими усами и красноватым носом. - А то огурчики хранить негде. А без рассолу в нашем деле как же?
Он растянул губы и улыбнулся. Но никто не улыбнулся ему в ответ - один только я. Потому что мне все еще было очень смешно.
Деятель в галифе заволновался, повернулся к усатому.
- Ты, Лексеич, подожди. Я с ребятами первый сговорился. Сделают мне, потом - пожалуйста.
- Так я что? - оправдывающимся тоном произнес Лексеич. - Я ведь вперед не лезу. Я и подождать могу. Завтра - так завтра… Да вы не сумлевайтесь, ребята. - Он снова повернулся к нам. - Работка найдется. Почитай, каждому третьему погреба нужны… Только начните - сами набегут.
- Ну, давайте продолжать, что ли… - сказал Зотов, обращаясь к нам, и взялся за лопату. На "заказчиков" он даже не взглянул.
Мы молча взялись за лопаты. Земля полетела назад, в траншею, хороня коричневые трубы.
- Как же погреб-то, ребята? - забеспокоился деятель в галифе.
- Адресок оставь, дядя, - бросил ему через плечо Ленька Степанов. - Потом с погребом выясним.
- Из пятнадцатой квартиры я, - сказал деятель. - На третьем этаже. Коротков фамилия. - Он помолчал, потоптался, потом спросил:
- Когда зайдете-то?
- Жди, дядя! - бодро ответил ему Ленька. - Будет тебе кофе, будет тебе и какава.
- И меня не забудьте, ребята, - добавил усатый водопроводчик.
- Я в двенадцатой живу; Лексеича спросите.
- Спросим, будь спок! - отозвался Ленька и отвернулся.
Видно, ему этот розыгрыш уже надоел. Мне, вообще-то, - тоже.
"Хозяева" потоптались еще немного и, вежливо попрощавшись, ушли. Мы, не останавливаясь, работали до тех пор, пока не закидали в этом сарае всю траншею и не выкинули из него оставшуюся землю. А потом мы прошли мимо соседнего сарая, где с частью нашей бригады работал Китов, и забрались в крайнюю деревянную клетушку, где траншея была уже почти готова.
Здесь мы закурили, и Федор Калугин негромко, как бы размышляя, спросил:
- А что, если и вправду сейчас мужикам погреба вырыть?
- Да ты что, Федор?