Тусклым будничным голосом Анканау рассказала, как начала исподволь готовиться к промыслу. Выложила ещё летом подкормку возле нор, весь участок завалила приманкой. Ходила проверять капканы в любую погоду, откапывала их от снега, снова настораживала… Ну, что ещё сказать? Она постояла на трибуне под испытующими, недоверчивыми глазами охотников и вернулась в президиум.
После неё взял слово председатель колхоза Василий Иванович. Он пытался сгладить унылое впечатление от выступления Анканау и на все лады расписывал значение, как он сказал, "знаменательного подвига" девушки. Задние ряды, занятые бледнолицыми жителями районного центра, дружно захлопали, когда он, отдуваясь, вернулся на своё место.
Арэнто аккуратно сложил кухлянку на стул, пригладил ладонью седые волосы и вскарабкался по крутым ступеням на сцену.
- Молодец, дочка, - сказал он, крепко пожимая руку Анканау.
На этот раз аплодировал весь зал.
Арэнто занял место на трибуне, налил воды в стакан, но пить не стал. Он поставил полный стакан на край и начал речь.
- Вы думали, расскажет вам девушка о каком-нибудь необыкновенном секрете, с помощью которого наловила столько песцов? Или думали увидеть сказочной силы женщину, которая может бороться с тремя мужчинами и двумя медведями? - Арэнто всю первую половину выступления спрашивал. Потом стал отвечать. - Никакого секрета девушка не открыла. Просто она честно и правильно работала. Пользовалась тем, что открыли наши отцы, деды и прадеды и что мы сами отлично знаем… Она сделала всё, что требовалось настоящему тундровому охотнику, если он хочет удачи. Не упустила ни одной мелочи. Вот и удивила нас и проучила. Спасибо, Анканау. - Арэнто подошёл к президиуму и снова пожал смущённой девушке руку.
На обратном пути в зал он вдруг вспомнил о стакане, вернулся и выпил воду.
По дороге домой, сидя на нарте и вспоминая выступление Арэнто, Анканау весело подумала о том, что, по существу, она ничего особенного не сделала, а просто исполняла всё, что требовалось делать охотнику. Выходило, что только поэтому ей и повезло.
В Кэнинымныме Анканау не знала, куда деваться от выражения почтения односельчанами. Под предлогом, что ей нужно привести в порядок избушку, она отправилась на косу.
Наступила настоящая весна. Сугробы ощетинились маленькими ледяными иголками, рождёнными солнцем, и нестерпимо блестели. На южных сторонах тундровых холмов обозначились первые проталины. Земля на них была ещё холодная, но сухая. Ветки полярной ивы, пробившись сквозь снег, жадно ловили тепло. Ещё несколько дней, и они обрастут пушистыми "собачьими хвостами" - почками.
Анканау прибрала избушку и целыми днями бродила по тундре. Она надеялась отыскать первый подснежник и разбивала носком торбаса все подозрительные снежные бугорки. Голубой цветок распускается ещё в снегу, в маленькой пещерке, и сам себя согревает, собирая под ледяные своды своё тёплое дыхание.
После памятного разговора с отцом Анканау заявила, что летом улетает в Анадырский сельхозтехникум. В газетах она читала, что в прибрежных чукотских колхозах создаются фермы для разведения пушных зверей. Хорошо бы устроить такую ферму в Кэнинымныме! Она даже как-то высказала эту мысль Василию Ивановичу. Но председатель замахал руками и сказал:
- Что ты! Это такое разорение для колхоза! Они мрут, как мухи, а стоят дорого. Председатели плачут. Хорошо, что наш колхоз миновала эта беда - звероферма.
И всё же Анканау мечтала увидеть звероферму в родном колхозе, что бы ни говорил Василий Иванович.
Бродя по весенней тундре, Анканау надеялась встретиться с Носовым. Она делала большой крюк и каждый раз проходила у мыса Вэтлы. Должно быть, пограничники сменили пост. Здесь ничего не напоминало о присутствии человека. На пригретых солнцем камнях серыми пятнами рассыпались наросты лишайников. На уступах готовили гнезда гаги и кайры.
Иногда тоска так хватала за душу, что Анканау готова была пешком пуститься в Кэнинымным или в другую сторону - на пограничную заставу. Но, стиснув зубы, девушка заставляла себя думать о другом, брала книгу или принималась с ожесточением колоть ломом заледенелую за долгую зиму кучу угля.
Однажды в тундре ей стало дурно. Она присела на снег и, нагнувшись, напилась из своего следа. Потом приступы дурноты стали повторяться, и она заспешила в село.
Доктор Анна Павловна осмотрела Анканау и велела, чтобы она пришла с матерью. Лицо у доктора было строгое и озабоченное. Она с жалостью и вместе с тем с осуждением смотрела на девушку.
Анканау догадалась в чём дело и улыбнулась.
- Я думала, что заболела. Не надо звать сюда Рультыну, я сама ей скажу.
И всё же прошло ещё несколько дней, прежде чем Анканау сказала матери о своей беременности.
Это произошло на посадочной площадке. Прилетел маленький самолёт из районного центра, и на нём секретарь Пургин. Он прямиком направился в домик Чейвына и велел Анканау собираться:
- Совещание передовиков района.
- Только я выступать не буду, - сказала Анканау.
Пургин на минуту задумался.
- Ладно, - согласился он. - Но тебя будут снимать операторы кино.
Рультына провожала дочь. Перед тем как сесть в самолёт, Анканау отозвала её в сторону и тихо сказала:
- У меня будет ребёнок.
Рультына спокойно ответила:
- Я знаю, ты стала настоящей женщиной.
- Спасибо, мама.
Самолёт взревел, выбрасывая из-под лыж остатки талого снега, и побежал к морю. В иллюминатор Анканау видела Рультыну и деревянный домик, гордо стоящий на мысу над синими льдами.
То ли Анканау стала привыкать к своей славе, то ли оттого, что её голова была полна собственных мыслей, далёких от совещания, она внешне не выказывала никакого смущения, когда называли её имя в докладах и выступлениях.
Только раз, как бы очнувшись, она оглядела переполненный зал районного клуба и подумала: вот пришло то, чего она добивалась. Она стала настоящим охотником, и никому не придёт в голову усомниться в её удаче. Только счастлива ли она? Почему нет той бурной радости, какую она испытала, когда увидела в своём капкане голубого песца? Почему даже любовь не принесла ей того счастья, как охотничья удача первого дня?.. Почему ей кажется, что сделано так мало? Может, оттого, что она чувствует в себе много сил и желание работать ещё лучше?
В перерыве между заседаниями Анканау подошла к секретарю райкома.
- Я хочу получить направление в Анадырский сельхозтехникум.
- Зачем это тебе? - удивился Пургин.
- Хочу учиться.
- Это понятно. Но почему именно в сельхозтехникум? Можешь учиться у нас, в районной вечерней школе. Без отрыва от производства. Нет, теперь такого охотника мы из района не отпустим!
- Что ж, - пожала плечами Анканау. - Тогда я сама без направления поеду. Думаю, не откажут в приёме. А деньги на дорогу найдутся, заработала.
Потом Анканау жалела, что так разговаривала с секретарём. Должно быть, не без его ведома Анканау вызвали в райком комсомола, уговаривали остаться, обещали создать все условия для учёбы.
Валя Прохорова, секретарь комсомола, полная белая девушка в очках, горячо убеждала Анканау:
- Мы тебя на пленуме введём в члены бюро. Ты такой пример для молодёжи района - и вдруг уедешь. Это не по-комсомольски.
- Что вы все меня уговариваете? - грустно сказала Анканау. - До отъезда ещё далеко. Мне ещё надо родить.
Валя Прохорова густо залилась краской. Она нагнулась над столом, всматриваясь в чернильный прибор.
Присутствовавший завучетом Гриша Иякук принялся исследовать трещины на оконном стекле.
- Ты вышла замуж? - наконец оправившись от смущения, спросила Валя.
- Нет.
- А как же будешь… это самое, рожать?
- В больнице, наверное, - деловито ответила Анканау, направляясь к двери.
Валя Прохорова долго смотрела ей вслед. За годы комсомольской работы ей не раз приходилось заниматься бытовыми вопросами. Но ещё не было такого, что передовик труда так не соответствовал по линии морали, как Анканау.
Вечером Валя Прохорова зашла к Анканау в гостиницу.
Анканау обрадовалась гостье, побежала за чайником.
За чаепитием Валя Прохорова приступила к разговору:
- Анка, дорогая, мы все очень рады, что ты добилась выдающегося трудового успеха. За такие дела дают звание героя труда. Но нас смущает твоё поведение. Почему ты не выходишь замуж? Разве тебе не нравится Миша Носов? Он хороший парень, и райком…
- Рекомендует его мне в мужья? - усмехнулась Анканау.
- Что ты смеёшься?
- Что вы все пристали с моим замужеством?
- А ребёнок?
- А что ребёнок? Он будет со мной.
- Без отца?
- Почему без отца? Давай больше не будем об этом говорить. Знаю, что многие смотрят на это как на аморальный поступок. Но что делать, если я сама не могу в себе как следует разобраться?.. Лучше помогите мне поехать в сельхозтехникум.
- Помочь-то поможем, - задумчиво произнесла Валя. - И всё же для меня непонятно, как же это у вас случилось?
- Мы дарили друг другу радость, - сердито ответила Анканау. - Разве плохо человеку подарить радость?
- В результате - искалеченная жизнь ребёнка! Ты об этом подумала, Анка?
- Вот что, Валя, лучше уходи отсюда, - спокойно сказала Анканау и вылила чай обратно в чайник.
…Прошло ещё полмесяца. Двадцатого мая первые вельботы вышли на промысел моржа. Стан у мотористки бригады Чейвына заметно округлился. Глаза Анканау ещё больше потемнели и приобрели постоянный спокойный блеск. Потянулись бессонные, светлые, полные солнца, льдин, звуков выстрелов, запаха тёплой крови длинные дни. Однажды, когда разгружали мясо и жир, а Анканау меняла свечи и продувала карбюратор, отец подозвал её и тихо сказал:
- Пора тебе на берег. Гляди, родишь в море.
- Верно, отец. Только кто за меня мотористом будет?
- Гаймо. Василий Иванович разрешил ему. Говорит, экзаменовали его, и он выдержал.
- Хорошо, отец, - согласилась Анканау.
Она переселилась на берег.
Рано утром уходила к себе в сельсовет Рультына. Сутками не бывал дома Чейвын.
Анканау бродила по берегу моря и подолгу сидела у заветного камня, наблюдая за снующими на горизонте белыми вельботами. Стояли удивительно тихие и ясные дни. Рокот моторов разносился далеко по морю и ударялся эхом о прибрежные скалы. Выстрелы хлопками доносились до берега.
Малыш уже рвался на волю и сердито стучался в животе. Анканау прикладывала ладонь и ласково разговаривала с ним.
Приближение родов Анканау почувствовала днём, когда никого дома не было. Она с трудом дотащилась до больницы. Войдя в белую комнатку, где в одиночестве скучала Анна Павловна, Анканау прошептала пересохшими от волнения губами:
- Мне пора…
…Когда она очнулась и увидела рядом с собой в белоснежном свёртке сморщенное живое лицо нового человека, первой мыслью было не спросить, кто родился: мальчик или девочка, а гордое сознание: "Вот и я стала настоящей женщиной!"
Много людей приходило поздравлять Анканау. Каждый приносил какой-нибудь подарок. Они заняли целый угол, и уборщица Вааль тихо ворчала:
- Даже ружьё принесли!
Но Миши не было.
Наконец он пришёл. Чувство огромной радости и счастья охватило Анканау. Будто высокая тёплая волна подхватила её на гребень и понесла в голубую даль. Не было сил молвить слово. Она откинула одеяло, открывая лицо нового человека.
- Смотри, это он, - с трудом произнесла она.
- Волосы у него светлые, как у меня, - сказал Носов.
Анканау наклонилась над сыном.
- Он вправду похож на тебя, Миша. Только волосы у него не совсем светлые… Они у него как у летнего песца.
Ранней осенью, когда земля затвердела, на окраине Кэнинымныма один за другим сели два самолёта. К ним подъехал трактор с большими санями.
Ребятишки бежали на аэродром и кричали:
- Голубых песцов привезли! Голубых песцов привезли!
Колхоз "Охотник" собирался разводить голубых песцов. На окраине селения выстроили пока один корпус для зверофермы.
Из самолёта вышел лётчик и спросил у встречающих:
- Кто будет принимать песцов?
- Заведующая зверофермой, - ответил председатель Каанто и позвал: - Анканау, иди сюда, твой груз прибыл.
Клетки с песцами погрузили на тракторные сани. Анканау ещё раз пересчитала их и открыла дверь в кабину трактора. За рычагами сидел Миша Носов. Он помог жене подняться и заботливо усадил рядом. Мотор взревел, кинув из-под гусеницы мёрзлые комья земли и потащил зверей на ферму.
Вспугнутые шумом мотора, с тундровых озёр поднялись стаи молодых уток и полетели на юг.
Много дней и ночей они будут лететь за тёплым днём, не зная усталости: ведь крылья у молодых птиц крепнут в полёте.
ПАРУСА
(рассказ)
Белый туман заполнил ленинградские улицы. Он окутал громады домов, повис на проводах, залил парки и скверы. Фонари на Итальянском мостике над каналом Грибоедова сказочно мерцали в радужных ореолах.
Я прошёл мостик и по улице Ракова направился к Филармонии, возле тяжёлых парадных дверей которой издали угадывалась толпа жаждущих заполучить билет.
Слева от меня в заиндевелых деревьях парка Площади искусств в блестящей изморози стоял бронзовый Пушкин.
Такси, скрипя тормозами, высаживали на углу пассажиров и, весело мигая зелёными огоньками, огибали площадь перед Русским музеем и по улице Бродского мчались навстречу шуму Невского проспекта.
Я ещё не дошёл до угла, как меня стали окликать полные затаённой надежды голоса:
- Лишнего билетика нет?
Не было у меня лишнего билета. Тот, который у меня лежал в нагрудном кармане пиджака, достался мне нелегко: мне пришлось о нём беспокоиться вдали от Ленинграда ещё за две недели до объявленного концерта.
У самых дверей Филармонии натиск усилился - меня хватали за рукава, жарко шептали в ухо, вежливо осведомлялись:
- Нет ли лишнего билетика?
Услышав отрицательный ответ, люди с укоризной смотрели на меня, как будто я обязан был припасти билет и для них.
Я разделся и по лестнице поднялся на хоры левой стороны.
Подо мной гудел зал и слышался сдержанный, похожий на рокот далёкого океанского прибоя шум рассаживающихся людей. На просторной сцене стояли ещё пустые стулья, и в дальнем углу, прислоненные к стене, отдыхали контрабасы.
Залитый хрустальным светом белоколонный зал медленно заполнялся. Я оглянулся: позади меня до самой стены стояла густая толпа.
В зрительном зале приглушили свет. Вспыхнула люстра над сценой, осветив белые пюпитры, заиграв лучами на медных тарелках, на жемчужно-матовой коже большого барабана.
Через две широкие двери в глубине зала, раздвинув красные бархатные занавеси, двумя потоками на сцену вышли музыканты.
Я не впервые был в этом великолепном зале. Но именно в этот день я волновался больше обычного в ожидании, когда зазвучит оркестр. Возможно, это было оттого, что я давно не слышал симфонического оркестра. Только вчера я бродил по заснеженному парку Михайловского, по нескольку раз на дню поднимался по каменной лестнице к обелиску белого мрамора, под которым похоронен Пушкин. С высоты открывался далёкий простор русской земли, и над лесами в морозном голубом воздухе вставали дымы жилищ. Я с неохотой уезжал оттуда. И сегодня, идя слушать Первую симфонию Чайковского, я надеялся воскресить в памяти необычно простую красоту России, которую всем сердцем я ощутил там, в полях и лесах Пушкинских гор. Эти дни были наполнены сиянием февральского солнца, белым снегом, сквозь который проступали зелёные ветки леса…
Волна аплодисментов вернула меня в зрительный зал. К пульту через оркестр шёл дирижер. Он шёл быстро. Полы его чёрного фрака развевались, а кулаки были сжаты, и в нетерпении его напряжённых пальцев чувствовалась сила.
Он встал на возвышение и поднял палочку.
Вслушиваясь в звуки оркестра, я пытался вспомнить то, чем жил последние дни, - широту раздольных русских просторов, глубину зелёных заснеженных лесов.
Но вдруг где-то в глубине сознания возникла другая картина - большой белый парус, наполненный океанским ветром. Почему он пришёл мне на память? Может, оттого, что весь зал в белых колоннах, похожих на свёрнутые паруса? А звуки - это ветер океана?.. Нет, не то. Что-то другое, что действительно было и вдруг выплыло из далёкого прошлого. Да, я слышал эту симфонию ещё тогда, когда не знал значения слова "филармония", когда весь мой мир ограничивался последними ярангами родного Уэлена.
В те годы моё родное селение представляло собой два ряда яранг, протянувшихся по длинной косе. Под горой стояло коричневое здание райисполкома, ближе к лагуне - школа и круглый домик магазина, - вот и все огромные по тем временам деревянные дома тогдашнего Уэлена.
В школе помещалась радиостанция. Я стоял под звенящими проводами, когда услышал, как радист сказал моему дяде:
- Пароход идёт, артистов везёт.
Я знал, что такое пароход, но второе слово для меня было совершенно непонятно.
За вечерней едой, когда дядя принялся пить чай из большой эмалированной кружки, я спросил его:
- Что такое артист?
Дядя поперхнулся, бережно поставил кружку на столик:
- Что ты сказал?
- Я ничего не сказал. Только спросил, что такое артисты.
- Не знаю, - ответил дядя.
Ответ меня очень удивил: дядя так много знал! Он с трудом, но умел говорить по-русски, дельно выступал на колхозных собраниях, а вечером, когда в пологе угасал жирник, он запросто общался с духами, бормотал на их языке, рокотал бубном.
До прихода парохода оставалось ещё два дня - достаточно времени, чтобы своими силами выяснить, что такое артисты.
Пароходы обычно привозили в наше селение разные товары и продукты. В позапрошлом году они доставили машины, которые стали печатать газету "Советский Уэлен". Много нового появлялось в Уэлене с каждым приходом парохода: патефоны, примусы, складные ножи… А сколько людей приезжало! Кого только теперь нет в Уэлене - председатель райисполкома, радист, пекарь Павлов и продавец эскимос Эму.
В прошлом году железный корабль доставил для полярной станции свиней. Сколько было шуму на их разгрузке! Одна свалилась в воду и, к великому удивлению присутствующих, самостоятельно доплыла до берега и пустилась со всех ног на сопку. Прежде чем люди её догнали, собаки оставили от свиньи только обглоданную голову. Зимой свиньи жили в тёплом домике, а на лето их выпускали в загон, отгороженный горбылями. Мы часами смотрели, как эти необыкновенные для наших краев звери рылись плоскими носами в грязи, громко чавкали.
Между селением и полярной станцией махал крыльями ветродвигатель. Его тоже привезли на пароходе.
На второй день после того, как радист сообщил свою новость, выяснилось, что артисты - люди. Это было уже интересно.