Забыл заметить, что в нашем интернате не было принято говорить воспитанникам "вы". Нарушал правило только Тогда-Когда. На моей памяти это случилось всего два раза. Однажды Кавав, неся мешок с сахаром, ухитрился провертеть в нём дырку и вытащить два внушительных куска рафинада. "Ваша работа", - сказал Тогда-Когда и произнёс краткую речь о недопустимости хищения социалистической собственности "тогда, когда идёт война…". Во второй раз завхоз обратился к Кававу, когда у него каким-то чудом оказалась пачка "Беломора". "Не угостите ли?" - попросил Тогда-Когда таким тоном, что отказать ему мог только бессердечный человек.
Вот почему обращение на "вы" сразу насторожило нас.
- Это я украл оленьи языки! - громко сказал Кавав и опустил голову. - И съел один. Ребята не виноваты.
- Давайте не будем больше об этом вспоминать, - сказала Любовь Ивановна, поморщившись. - Напрасно вы об этом заговорили.
- Я должен был… - начал Кавав. - Вот здесь всё это стояло. - Он показал на горло.
- Ничего, ничего. Я же понимаю, - торопливо и смущённо сказала Любовь Ивановна. - Я сама пережила голодный год в Ленинграде…
Мы это видели, потому что Любовь Ивановна была худенькая и прозрачная, как весенний ледок.
- Но мы не голодали, - вдруг сказал Кавав, - просто нам было мало.
- Ничего, ничего, - повторила Любовь Ивановна. - Успокойтесь и не переживайте так. Хорошо, что сознались: и вам и мне легче. Голод - это страшная штука. Он унижает человека.
- Но мы не были голодны! - выкрикнул Кавав. - Мы просто украли.
- Вот это хуже, - спокойно сказала Любовь Ивановна.
Самое удивительное было то, что Кавав, отличавшийся большими способностями к запирательству, буквально выворачивался наизнанку перед Любовью Ивановной, хотя она всем видом старалась показать, что разговор этот ей неприятен.
Наконец, потеряв терпение, она посмотрела на часы.
- Мне нужно выдать продукты. Извините. Успеем поговорить.
Она ушла.
Кавав посмотрел ей вслед глазами затравленного песца и вдруг с гневом обрушился на нас:
- Что уставились? Интересно? Ничего вы не понимаете! Сопляки!
Это было чудовищное оскорбление. Мы всегда считали себя равными. Учились-то ведь в одном классе. Подумаешь - парню семнадцать лет!
- Храбрец! - протянул Игорь Харькевич. - Взял вину на себя. И я мог бы это сделать. Только необходимости не было.
- Помолчи, бледнолицый, - устало сказал Кавав.
Зима в том году выдалась снежная, пуржистая. Замело окна, и, для того чтобы добыть хоть самую малость дневного света, мы каждый день откапывали верхние стёкла окон. Снег скрипел, студёной пылью оседал на лицах. Откопав окна, шли за углём, погребённым под снегом. Уголь так смерзался, что железный лом отскакивал от него, как от камня.
Все трудные дни вместе с нами была Любовь Ивановна. Кавав уговаривал её пойти в дом погреться, но она молча отмахивалась и большой лопатой накладывала в мешок куски угля. Откуда только брала силы!
Вечерами, когда в печке гудело с трудом добытое пламя, Любовь Ивановна рассказывала о далёком Ленинграде. Перед нашими глазами вставал необыкновенный город. Светлые стены его великолепных дворцов отражались в широкой и спокойной воде, шумела листва Летнего сада, с тихим шорохом падали прозрачные струи фонтанов… Однажды Кавав спросил:
- А как город выглядит сейчас? Вы, Любовь Ивановна, рассказываете всё про мирный Ленинград.
Любовь Ивановна опустила глаза и задумалась. Мы ждали. Игорь убавил в лампе коптящее пламя. Я встал и помешал в печке уголь.
- Это даже вспоминать тяжело, - тихо сказала Любовь Ивановна.
- Ну, расскажите, Любовь Ивановна, - не выдержал я. - Мы настоящую войну видели только в кино. А это так интересно!
- Война… - тихо и задумчиво проговорила Любовь Ивановна и вдруг поднялась со скамейки и устало направилась к двери.
Её худые девичьи плечи вздрагивали. В эту минуту она меньше всего походила на нашу воспитательницу.
Кавав вскочил с кровати, на которой сидел, догнал её, робко дотронувшись до плеча, спросил:
- Вам нехорошо, Любовь Ивановна?
- Ничего, Кавав, пройдёт… Это всё война.
Кавав осторожно прикрыл дверь за Любовью Ивановной, подошёл ко мне и согнутым костлявым пальцем постучал по моему лбу.
- Думать надо… - проговорил он.
Сейчас трудно сказать, что именно тогда случилось, с интернатом, только он стал нашим родным домом. Как будто всё оставалось по-прежнему. Но одинаково унылые лица ребят вдруг осветились улыбками, и мы с удивлением заметили, какие у нас разные лица, глаза, смех, шалости…
Кавава было не узнать.
Раньше он носил, как и мы, обыкновенное пальто на ватной подкладке, теперь же достал спрятанную в кладовой кухлянку белого меха, долго и терпеливо мылся по утрам ледяной водой, тщательно причёсывал смоляные волосы. И разговаривал с нами теперь иначе, будто учитель младших классов: как-то по-взрослому, заботливо и ласково.
Мы с Игорем догадывались, почему наш товарищ так неожиданно изменился, но говорить об этом не решались.
Переменилась и Любовь Ивановна. Её худое лицо покрылось тёмным румянцем от мороза и свирепого ветра. Взгляд стал твёрже, и в уголках губ залегла упрямая складка.
Зима медленно, но всё же отступала. В конце апреля на южной стороне крыши нашего интерната появились первые сосульки. Малыши стайкой стояли на солнышке, стараясь на язык поймать прохладные капли.
Вести с фронта тоже радовали, и поэтому предмайское настроение у всех было по-настоящему праздничное, светлое и радостное.
Любовь Ивановна организовала хор, в который записался и Кавав. Он стоял важный и, возвышаясь над малышами, старался петь громче всех. Любовь Ивановна смеялась и махала на него рукою:
- Потише, Кавав, не заглушай других!
Кавав агитировал и нас вступить в хор, а когда мы отказались, сказал:
- Чудаки! Музыка облагораживает душу человека, внушает ему возвышенные мысли.
- Ну какие же мысли она тебе внушила? - допытывался Игорь.
- Тебе не понять, - ответил Кавав. - Подрасти ещё надо.
Первомайский праздник прошёл весело. Сначала была демонстрация. Директор сказал речь, стоя на школьном крыльце, украшенном красными флагами. Моторист с полярной станции не жалел гармошки и во весь разворот, от плеча и до плеча, растягивал мехи. Праздник для ребят закончился школьным концертом. Наступила пора веселиться взрослым.
Перед тем как уйти на вечер, Любовь Ивановна зашла к нам.
Белая шёлковая кофточка, чёрная юбка, на ногах туфельки. Вот и весь её праздничный наряд. Она была почти такая же, как всегда. Но что-то непонятное для нас светилось сейчас в её глазах, улыбке… Мы не могли отвести от неё взгляда.
- Любовь Ивановна! - воскликнул Кавав. - Какая вы красивая!
Девушка вспыхнула, на секунду опустила ресницы, но тут же подняла их и спокойным голосом сказала:
- Ребята, я ухожу надолго. Из взрослых в интернате останется только тётя Паша. Очень прошу вас, соблюдайте порядок.
- Хорошо, Любовь Ивановна, - с готовностью отозвался Игорь.
Любовь Ивановна повернулась к Кававу, который не сводил с неё восторженных глаз, и сказала:
- Кавав, я тебя очень прошу. Ты ведь старший.
- Не беспокойтесь, Любовь Ивановна, - глухо ответил он.
Хлопнула входная дверь, и Кавав тяжко вздохнул. Он посмотрел на нас строгим взглядом и погрозил пальцем.
Было светло. В мае на Чукотке уже длинные дни. Ярко алели праздничные флаги. От сугробов на подтаявшем снегу лежали синие тени. Собаки лениво бродили между ярангами и лизали упавшие сосульки.
Мы пошли к морю и взобрались на высокий торос.
- Скоро весна, полетят утки, - сказал Игорь.
- Уже весна, - ответил Кавав и прыгнул с тороса на снег.
Здесь, у моря, особенно отчётливо слышались праздничные звуки. Со стороны полярной станции доносились вздохи гармошки. Из яранг вырывались пение и удары бубнов.
Мы вернулись в интернат, проследили, чтобы ужин прошёл тихо, помогли тёте Паше накормить и уложить малышей и вышли на улицу.
Праздничные звуки замирали. Солнце закатывалось за обледенелый синий торос. Подул ветерок и расправил поникшие флаги.
Не доходя до школы, мы свернули на лагуну, чтобы не встретиться с возвращающимися с праздничного ужина учителями.
- Вот и кончился Первомай, - сказал я, обметая снег с валенок.
- В Москве, наверное, салют будет… - вздохнул Игорь.
- А как ты думаешь? Вчера вон какая сводка была! Сколько городов взяли! - Кавав пристально посмотрел на Игоря и добавил: - Понимать надо - праздник трудящихся всего мира. Сейчас у нас одиннадцатый час, а в Москве ещё второй…
Вдруг чёрные глаза Кавава настороженно прищурились. Подвижное смуглое лицо замерло. Он поднял руку, прислушиваясь.
Не успели мы сообразить, в чём, собственно, дело, как Кавав, оттолкнув меня с дороги, бросился в интернат. Мы кинулись за ним.
Дверь в комнату Любови Ивановны была открыта, и мы сразу увидели, как Кавав тащит через порог вяло сопротивляющегося человека, в котором мы с удивлением узнали нашего физрука. Распахнув ногою дверь на улицу, Кавав поднял на своих сильных руках щуплое тело физрука и с размаху сунул его головой в рыхлый, оттаявший за день снежный сугроб. Физрук беспомощно сучил ногами, тщетно пытаясь выбраться.
- Хватит, - сказал Игорь.
- Я тоже думаю, что довольно, - согласился Кавав и поставил физрука на ноги.
- Я т-тебе покажу! - попытался крикнуть физрук, взмахнул рукой и, не удержавшись на ногах, повалился в снег.
Кавав помог ему подняться, повернул его лицом к учительскому домику и легонько толкнул в спину.
Из комнаты вышла Любовь Ивановна с покрасневшими от слёз глазами. В руках она держала скомканный мокрый платок.
- Кавав! - произнесла она каким-то чужим, слабым голосом. - Спасибо… И идите спать!
Мы заметили, как Кавав рванулся ей навстречу, но остановился, будто наткнувшись на невидимую каменную стену. Голова его наклонилась, взгляд упёрся в носки нарядных торбасов. Он тихо сказал:
- Хорошо, Любовь Ивановна, мы идём спать. В интернате всё в порядке, мы выполнили вашу просьбу.
Любовь Ивановна ничего не ответила. Она молча пропустила нас мимо себя. Я жёстко взглянул ей в глаза, обиженный за друга. На её ресницах дрожали слезинки, а взгляд, которым она провожала согнутую спину Кавава, был полон любви и благодарности. Я не умел тогда читать в глазах человека и сейчас не похвастаюсь этим, но это было именно так.
Ранней весной Любовь Ивановна возвращалась в родной Ленинград.
Надо было пройти километров пять по припаю до гидрографического судна "Темп", пришвартовавшегося против мыса Дежнёва.
Кавав нёс чемоданчик, а мы шли налегке.
Солнце растопило снег, образовав обширные озёра. Кое-где виднелись промоины, глядевшие чёрным оком в океанскую глубину.
Солнце пекло нам в затылок, впереди шагали наши длинноногие тени. Берег уходил всё дальше и дальше, глуше становился весенний шум водопада, недавно пробудившегося после долгого зимнего сна.
- Мачты! - весело крикнула Любовь Ивановна.
"Темп" стоял на ледовом якоре. Это был совсем не тот "Темп", который мы привыкли видеть, а настоящий корабль. Должно быть, он только что вышел из ремонта. Корпус был выкрашен в светлую краску, на палубе всё блестело. Но мы знали, что свой праздничный, нарядный вид корабль потеряет скоро - льды прочертят корпус до красного сурика, солёные ветры съедят блеск его медных поручней.
На капитанском мостике стоял знакомый всем чукчам побережья капитан Пай. С борта на лёд был перекинут трап.
Любовь Ивановна крепко пожала каждому руку.
- Ребята, большое спасибо, что проводили меня. Будете в Ленинграде - навестите.
Она схватила чемодан и встала на трап. Потом вдруг сбежала обратно на лёд и подошла к Кававу.
- Спасибо тебе, Кавав. Ты мне много помогал… - Она взяла обеими ладонями голову парня и поцеловала его в губы.
- Любовь Ивановна, - сказал дрогнувшим голосом Кавав. - Если когда-нибудь мне придётся полюбить, я полюблю такую, как вы.
- Спасибо, - сказала Любовь Ивановна и медленно поднялась на борт корабля.
Что-то случилось в эту зиму не только с Кававом, но и с нами, потому что слова, которые он сказал Любови Ивановне, во всякое другое время показались бы нам смешными, а сейчас не вызвали у нас желания ни усмехнуться, ни пошутить… Только очень взгрустнулось в этот яркий солнечный день, но вся наша грусть была пронизана горячими лучами светлой весны, надеждой на будущие встречи.
На обратном пути в селение мы поднялись на самый высокий айсберг. С его высоты увидели уходящий к Берингову проливу "Темп". Мы стояли на льдине, пока корабль не скрылся за тёмной громадой мыса Дежнёва.
ГОЛУБЫЕ ПЕСЦЫ
(повесть)
Ярким светом одновременно вспыхнула электрические лампочки во всех номерах гостиницы аэропорта Мокрово, в коридоре, в умывальной комнате с длинным жестяным желобом вдоль стены, на крыльце, на столбах, обозначающих дорогу к аэродрому. Заискрился ещё не тронутый пешеходами выпавший за ночь снег. Каждая снежинка играла своим светом, отражала собственный луч. С громким морозным скрипом медленно отворилась обитая оленьими шкурами дверь, и на заметённое крыльцо выскочил человек. Пыжиковая шапка была надвинута на самые брови, на руках камусовые рукавицы, а из-под полы длинного зимнего пальто болтались белые завязки кальсон. Человек бросился напрямик к дощатой будке, проваливаясь в глубоком снегу.
Скоро к будке протоптали тропинку, и дверь тамбура уже почти не закрывалась.
Загрохотал железный умывальник, коридор заполнился топотом сапог, глухим стуком мёрзлых валенок и унтов, мягким шарканьем подошв торбасов.
Весь этот шум был настолько привычен Ивану Тыплилыку, что он продолжал сладко похрапывать. Только отвернулся от яркого света лицом к стене.
Кто-то настойчиво тормошил край его одеяла. Тыплилык открыл глаза.
- Послушайте, товарищ!
Над ним стоял розовый заспанный мужчина в розовой пижаме.
Вчера Тыплилык лёг один. Должно быть, мужчина вселился ночью.
- Извините, - сказал он, - не кажется ли вам, что в нашем номере чем-то пахнет?
- Кажется, - ответил Тыплилык, садясь на кровать.
- Я это сразу почуял, - как будто обрадовался розовый мужчина. - Надо сообщить заведующей.
Разговаривая, он тянул носом, как собака.
- Нельзя жить в такой вони. Ведь берут же они деньги за номер. И немалые. Так пусть соответствующим образом и обслуживают. На материке за такие деньги предоставляют люкс.
- Это комната тоже называйся люкс, - сказал Тыплилык.
- Что вы говорите! Это безобразие! Я иду жаловаться! Вы, надеюсь, тоже последуете за мной?
- Куда?
- Я говорю - к заведующей. Нельзя же, в самом деле, жить в такой вони, - розовый мужчина шумно потянул носом.
- Вы идите, - спокойно сказал Тыплилык. - Может быть, действительно вам найдут другое место. А мне нечего переселяться. Запах идёт от меня, от одежды, от унтов. Голубыми песцами воняет.
- Голубыми песцами? - недоверчиво протянул сосед. - Не понимаю.
Заведующая гостиницей Полина Андреевна Зуева, полная женщина с красным от вечного действия мороза и арктического солнца лицом, только что внесла с улицы плотный куб снега. Она осторожно опустила его с плеч в бочку с водой. Вода забулькала, зашипела, белый снег потемнел и погрузился, вытесняя воду к краю.
- Переведите в другой номер, - жалобно попросил розовый мужчина. - Голова болит.
- Ну что мне с вами делать? - развела руками Полина Андреевна. - Мест больше нет. Ждите, может, выпустят какой-нибудь борт. Вроде бы видимость улучшается.
Полина Андреевна за годы работы на полярном аэродроме усвоила специальную терминологию и называла самолёт бортом.
- Сегодня ждём из Магадана ещё борт… Куда я их помещу? Впрочем, пока идите в тринадцатый. Поставим раскладушку.
Полина Андреевна вошла в комнату, откуда только что вышел розовый мужчина.
- Что, Иван, твой сосед плохо спал?
- Неужели, Полина Андреевна, действительно от меня так сильно несёт? - ответил вопросом Тыплилык и потянул тонкими ноздрями воздух. - Ничего не чувствую.
- Это потому, что ты привык, - сказала Полина Андреевна. - Ты уже не чувствуешь. А ему с непривычки, - кивнула она на соседнюю кровать. - Будь у меня комната на одного - никаких хлопот с тобой.
Сначала Тыплилыка поместили в общей комнате, где стояло двенадцать кроватей. Оттуда его перевели в меньшую, а на третий день он занимал люкс - трёхместный номер, и редко кто соглашался спать с ним.
Всё это объяснялось просто: Иван Тыплилык сопровождал голубых песцов из Якутии в бухту Кытрын Чукотского района.
В конце аэродромного поля стоят три самолёта "ЛИ-2", заставленные клетками со зверюшками.
Голубые песцы - это злобные и коварные звери, которые только и ждут, как бы удрать из клетки или схватить за палец. Они прожорливы. Но самое худшее - они вонючи. А запах крепкий. И когда он въелся в одежду, ничем не вытравишь, если даже держать одежду всю ночь на пурге. Вот почему Тыплилыка переводили из номера в номер и с ним никто не хотел ночевать в одной комнате.
- Северо-восток закрыт, - привычным тоном сообщала Полина Андреевна, подметая комнату. - Анадырь тоже закрыт - ветер по полосе. Сеймчан открыт. Мороз тридцать четыре, ветер нулевой, видимость отличная…
Тыплилык медленно одевался: раз северо-восток закрыт, торопиться некуда.
Полина Андреевна продолжала уборку.
- А мы открыты? - спросил Тыплилык, разглядывая грязный ворот рубашки.
- Мокрово пока открыто, - вздохнула Полина Андреевна. - Борт идёт из Магадана. Делегация какая-то летит. На тридцатилетие округа. А прогноз худой. Синоптики запасаются продуктами.
- Я и забыл, что скоро праздник, - сказал Тыплилык. - Тридцатилетие округа. Ровно столько, сколько мне… Ох, года идут!
- Постыдился бы так говорить, - заметила Полина Андреевна. - Ещё такой молодой!
Шёл снег. Тяжёлый, надоедливый. Во всех окнах ярко горел электрический свет. Снежинки падали так густо, что цеплялись за ресницы и нежно ложились на лицо. Тропинку от гостиницы до столовой за ночь замело.
Тыплилык беспокойно огляделся: стоит подуть малейшему ветерку, как все эти мягкие сугробы запляшут, засвистят, заметут пути-дороги не только на земле, но и в воздухе.
А пока, по всему видать, аэродром всё же готовили. По кромке взлётной полосы шёл ротор и выкидывал рыхлый снег из широкой трубы. Ни один самолёт, однако, не прогревал моторы, а в сторонке, с зачехленными моторами, привязанные к штормовым якорям, стояли три самолёта "ЛИ-2".
Тыплилык добрался до столовой, помещавшейся в том же здании, что и аэровокзал. Дом был срублен из тонких брёвен полярной лиственницы, но добротно и даже красиво, в стиле русских теремков: над коньком рядом с метеорологическими приборами вертелся жестяной флюгер-петушок.