Купаться сюда в одиночку лучше не ходи: или ремень отнимут, или перочинный ножик, или расческу. Обшарят карманы и что найдут - забирают. Да еще по шее надают! За то, что курева с собой не носишь, за то, что ремень старый… Мало ли за что. А если отнять нечего, пошлют в чужой сад яблок наворовать. Но самое неприятное, когда затащат в реку. Двое за руки держат, а третий голову в воду окунает. Один раз, второй, третий… пятнадцатый. Наглотаешься, а не отпускают. Стоят на берегу и смеются. Очень смешно смотреть, как человек мучается. Сами через это прошли, слезами умывались - теперь над другими потешаются.
Смельчаки, которые в одиночку ходили на реку, у нас наперечет.
А вот Темиркан не боялся один ходить. К нему не приставали. Зато от него мне и тут доставалось. Я ухе стал обходить его стороной. Темиркану это не понравилось, сам меня повсюду искал. Делать ему больше нечего!
У нас в селе каждая улица отдельно справляет праздник урожая. У каждой улицы свой день. Соседи заходят друг к другу в гости, но чтобы с чужих улиц - это редко бывает. А Темиркан взял и пришел. Скучно ему без меня. Как будто за ним вестника прислали с приглашением.
Я был во дворе у Бимболата. Увидел своего врага и хотел потихоньку улизнуть. Но Темиркан схватил меня за шиворот:
- Ты куда?
- А тебе какое дело?
- Дело найдется! - забрал в кулак ворот моей рубашки и крутит.
- Рубашку порвешь, пусти!
- Ничего ей не будет!
Я рванулся и услышал, как затрещала моя новая рубашка.
Мне так было ее жаль, что не удержался и заревел. В чем же я завтра в школу пойду? Отбежал к плетню и поднял валявшийся булыжник.
- Эй-эй, ты чего? - крикнул Темиркан.
Кто стоял рядом с ним, бросились в стороны: наверно, испугались, такой у меня был вид. Булыжник угодил Темиркану в ногу. Он присел от боли. До того я ненавидел этого парня, что запустил бы и в голову, будь еще камень под рукой или палка! Темиркан только морщился и прыгал на одной ноге - не заплакал. А какая это месть, если обидчика не заставишь заплакать?
Я стоял и смотрел, как он потирает ногу. Надо бы уйти, а я стоял и смотрел.
Даже когда Темиркан подскочил ко мне, я не сдвинулся с места. А влепил он здорово… Я упал лицом в пыль, он приподнял за шиворот и еще раз двинул.
Растирая слезы и грязь по лицу, я поплелся куда глаза глядят. Прошел один переулок, свернул направо. Потом еще один прошел. Дом Темиркана третий. Тут я вовсю заревел. Из ворот вышла какая-то женщина.
- Ты чего плачешь? Обидел тебя кто?
Сказать, что случайно оказался у дома, где живет Темиркан, это я бы соврал. Ничего не случайно. Зря, что ли, ревел на всю улицу? Пусть его мать узнает, как он дубасит меня, проходу не дает.
- Кто-нибудь побил тебя?
- А вы кто? - всхлипывая, спросил я.
- Кто тебе нужен-то, скажи!
Я еще немного поплакал и сказал:
- Мне мать Темиркана…
- Я и есть его мать. А тебя кто-нибудь послал?
- Никто не посылал, - ответил я. И рассказал все от начала до конца.
Рассказывал, а сам поглядывал на женщину. Лицо сначала было строгое, потом жалостливое, потом опять стало строгим, даже сердитым. Я понял, что на своего сына рассердилась. И правда, женщина вдруг всплеснула руками:
- Ну, посмотрите на этого сорванца, ради Бога! Ну, только приди домой, я тебе покажу, как детей обижать!
"Наверно, мне надо идти", - подумал я.
- А ты чей будешь? - спросила женщина. - Кто твой отец?
- Мою маму зовут Дзылла, - сказал я.
- Вот тебе и на! Ты, значит, Габул. А я и не узнала! Как вырос… А ведь мы с твоим отцом были как брат и сестра. Наши матери из одного рода. Ах ты паршивец! - опять стала она ругать Темиркана. - Говорят же про дурака: из всего стада свою корову колотит.
Женщина погладила меня по голове и сказала:
- Пойдем-ка в дом.
Быстро приготовила яичницу и поставила передо мной на стол.
- Ешь. Твой отец очень ее любил. Ешь, не стесняйся.
Женщина села напротив и задумалась.
- Этот мой паршивец, - сказала она, - однажды упал с дерева, маленький был еще… все лицо в крови, так разбился. Я потащила его к канаве, чтоб обмыть. Гляжу - твой отец едет верхом. Соскочил с седла, выхватил ребенка у меня из рук и ускакал. А потом привозит Темиркана с перевязанной головой и давай меня бранить: зачем малыша оставила без присмотра да еще хотела обмыть ему лицо грязной водой. Могло быть заражение, сказал врач… Но все обошлось. Только шрам остался на лбу…
В самом деле, на лбу Темиркана отчетливо виден шрам, похожий на букву "Т".
Провожая меня, мать Темиркана сказала:
- Он тебя больше пальцем не тронет! Передай привет Дзылла. И запомни, если спросят, чей ты сын, отвечай, что сын Байма. Как же получается? Таким отцом нужно гордиться, а ты даже его имени не произносишь!
Я уже заметил: родственники отца всегда упрекают, если не скажу, что я сын Байма. И наоборот - родственники матери недовольны, если промолчу, что я сын Дзылла. Совсем не потому, что друг друга недолюбливают. А потому, что одни очень любят моего отца, другие - мою мать.
Вот с этого дня и переменился ко мне Темиркан. Совсем другой стал. Но мне стыдно, что наябедничал, - теперь бы я ни за что так не поступил. Темиркан оказался настоящим другом: ни разу не напомнил, не попрекнул. И я ему благодарен за это.
Особенно мы сдружились в седьмом классе. Темиркан остался на второй год, и теперь мы вместе учились. Даже сели рядом на задней парте. Я не хотел забираться так далеко, но Темиркан упросил. Вскоре я понял, почему.
Перед нами сидела Мадинат с подругой. Девчонка она неплохая, ничего такого я про нее не скажу. И красивая. Ребята из старших классов только на нее и пялятся. Ладно, глядите на здоровье, но я-то причем? Почему на меня косятся? Может, потому, что Мадинат из школы всегда возвращалась вместе со мной? Я вовсе не набивался, просто мы соседи. Вот и все. Я взял и перестал с ней ходить, а то еще подумают, будто "втрескался". С тех пор вообще ее избегал.
А тут на тебе - прямо перед носом оказалась! Я бы с удовольствием куда-нибудь пересел. И остался только из-за Темиркана. Если друг просит, как откажешь!
Мадинат ему давно нравится. Вот он и сел на заднюю парту, чтоб поближе быть к этой девчонке. Что Мадинат ему нравится, один я знаю. Темиркан сам мне об этом сказал. А я уж никому не разболтаю. И еще он сказал, что всегда хотел со мной дружить и оттого задирался, что у меня много друзей, а у него никого. Я сначала не поверил, разве так бывает? Оказывается, бывает… Но это я понял много позже. Он вообще странный. Если бы мне понравилась какая-нибудь девчонка, то разве стал бы ее обижать? А он с Мадинат никогда не поговорит по-человечески. Смотрит исподлобья, будто она перед ним виновата. Он и на второй год остался нарочно - чтоб быть с Мадинат в одном классе. А если бы, говорит, перевели в другой класс, то вообще бросил бы школу. А что, и бросил бы! Никого бы не послушался.
Верно, он очень упрям. Многие думают, что он грубый и злой. Я сам так считал. Только это неправда. Он совсем другой!
Ради него я снова подружился с Мадинат. Вот я сказал: ради него. Будто бы не хотел, а просто-напросто уступил Темиркану. Да хотя бы и так, разве он этого не стоит? А Темиркан нисколько не переменился к Мадинат. Он или не хочет, чтоб узнали о его любви, или боится, что Мадинат не станет и слушать. А то возьмет да и высмеет.
Вовсе он сник после злополучного вечера танцев. Однажды в школе устроили танцевальный конкурс. О нас с Темирканом и говорить нечего - мы только смотрели. Темиркан не знает, с какой ноги начать, совсем танцевать не умеет. И если б умел, не вышел. Чтоб все на него глазели? Он лучше Уршдон зимой босиком перейдет или в Терек с моста нырнет…
Танцевать и я не мастак. Шимд еще смогу, но этим никого не удивишь. За один день можно научиться.
На этом вечере Мадинат танцевала с Хадзыбатыром. Пусть лгун или завистник скажет, что плохо получалось. Все рты поразинули, так здорово у них выходило!
Кто умеет хорошо танцевать, те в Осетии в почете. А раньше, говорят, когда парень собирался жениться, родственники невесты устраивали ему испытания. В чем только не испытывали! Жених должен был все уметь. Хорошо ездить верхом, метко стрелять из ружья. А еще - танцевать.
Если б Хадзыбатыр был женихом, он сразу понравился бы родственникам невесты. А про Мадинат и говорить не надо. Как вскинет руки, как плавно сделает ширд, как гордо повернет голову и взглянет из-под ресниц - смотрел бы целый день! Наверно, много танцевала, пока так научилась.
После танцевального вечера только и было разговоров, что о Мадинат и Хадзыбатыре. И в школе говорили, и в клубе, и на улице… Только и слышно: Хадзыбатыр, Мадинат. Потом и просто - "Хадзы", "Мад". В конце концов соединилось в "Хадзымад".
И вообще стали говорить - они давно жених и невеста. Давно, дескать, любят друг друга. Не знаю, может, и правда. А, может, нарочно распустили слух. Но месяца два эти имена не сходили с языка. А ведь если все время говорить о том, чего даже и нет, то поверишь! Увидят Мадинат с Хадзыбатыром на улице и уже говорят: ага, вместе были! Чуть ли не за руки держались!
Вырезали на партах их имена, на столбах, на деревьях. Даже на стене старой разрушенной школы. Не ленились. Везде: "Хадзыбатыр + Мадинат". Или: "М+Х=Л". Малышне, которая не понимала надписи, втолковывали, что это значит: "Мадинат плюс Хадзыбатыр равняется любовь".
У кого не было перочинного ножа, писали чернилами, карандашом, мелом на классной доске. А когда выпал снег, стали писать на снегу…
Что творилось с Темирканом, лучше меня никто не знал. Вообще никто не знал, кроме меня. Но главное, Хадзыбатыру все эти надписи и сплетни вроде бы нравились. Иначе бы не молчал. Мадинат первое время плакала, стирала надписи, где только увидит. А их делалось все больше, и она перестала на них обращать внимание.
Темиркан тоже носил в кармане перочинный ножик. Никто не перепортил столько парт и стульев, сколько он. Где ни сядет, обязательно вырежет свое имя и фамилию. У него еще в первом классе на руке красовалась татуировка: начальные буквы имени и фамилии. И под ними - солнце, встающее из-за гор… Многие мальчишки завидовали Темиркану, просили им тоже сделать. Темиркан только усмехался: вам за это дома влетит. А мне он тушью выколол на руке "Т" и "К" - Таучелов Казбек. Очень уж я приставал к нему.
Дзыцца сразу заметила. Отмывала, скоблила, рука у меня вспухла. А когда отек прошел, от букв остались одни бледные черточки.
Теперь Темиркан смотреть не мог, когда кто-нибудь, пыхтя, вырезал на парте свои инициалы. Ему опротивело это дурацкое занятие. Но мальчишки старались вовсю! Правда, писали или процарапывали не свои имена, а упражнялись на именах Мадинат и Хадзыбатыра.
Пошло от Темиркана да против самого и обернулось…
IX
Не думал, что Дзыцца так скоро вернется с поля. Она рушила кукурузу на хоздворе, но какая бы ни была работа, мы говорим: поле. "Пошла в поле, вернулась с поля"…
А Бади и Дунетхан все еще у соседей. Те целый день топят печь, мы подолгу у них засиживаемся. Поджариваем на плите кукурузные зерна, они воздушными становятся, либо печем картофельные оладьи. До чего ж вкусные, особенно если посолить. Уплетаешь за обе щеки и все не наешься!
И я до вечера пробыл у соседей. Дома у нас холодно, топим лишь по вечерам. Заготовленных дров ненадолго хватает. И так уже к плетню подобрались, то там, то здесь выдергиваем сухие прутья на растопку.
Когда в доме пахнет живым дымком - на душе радостней. Дзыцца наломала прутьев, и огонь быстро разгорелся. Не надо ни бумаги, ни керосина. Одно время я хотел пустить на растопку свои старые тетради - зачем они мне? Но Дзыцца не разрешила. "Этого делать нельзя, - сказала она. - Не положено".
Когда от печки пошло тепло, я снял шапку и положил на стол.
- Шапку на стол не кладут, - заметила мне Дзыцца.
- Почему? - спросил я.
- Голова будет болеть.
Я взял шапку и бросил на кровать.
- Еще лучше! - воскликнула Дзыцца.
- И там не положено?
- На кровать кладут только вещи умерших.
- Куда же мне ее деть? - пробурчал я и повесил шапку на гвоздь.
- Ну вот наконец нашел же ей место! Зачем же раскидывать туда-сюда!
То у Дзыцца не положено, это не положено… Не скажет "нельзя", обязательно "не положено!" Не положено бросать шапку на стол. А почему? А потому, что не положено. Голова будет болеть. Кому ж охота, чтоб она заболела? На кровать тем более не кинешь… Все хотят жить!
Поневоле запомнишь.
Достался мне как-то подгоревший чурек. Я сидел, надув губы. Дзыцца сразу поняла, в чем дело, но виду не подает.
"Что с тобой?"
Я показал на горелую корку.
"Съешь скорей! - сказала Дзыцца. - Это к деньгам. Примета такая", - и улыбнулась.
Другой раз за обедом попался непропеченный хлеб, липнет к рукам, как сырое тесто.
И снова Дзыцца нашла, как утешить:
"Ну, что сидишь? Немножко сыроват - да на пользу. Ноги станут сильными, крепкими!"
Разве не съешь горелый чурек или сырой хлеб!
Может, Дзыцца правду говорит, потому что я и от других это слышал. Не сама же Дзыцца придумала. Она ничего не скажет просто так - чтоб в одно ухо вошло, а в другое вылетело. Слушай и запоминай. Сколько раз я приходил домой весь в занозах, руки, ноги горят… Брал иголку и принимался вытаскивать. А Дзыцца говорила:
"Не трогай!"
"Почему?"
"Тронешь, и колючка за ночь глубже уйдет. Утро вечера мудреней. Завтра вынешь".
Я не верил и делал по-своему. Исколешься, а хоть бы одну занозу вынул! Зато утром все вмиг повытаскиваешь.
Еще много чего я не знаю. Почему нельзя острым помешивать в кипящем котле? Подметать пол, начиная с порога? Только вот почему нельзя свистеть в доме - это я знаю…
Повесил шапку на гвоздь, скинул пальто. Хорошо, когда тепло! Легче голодать, чем холодать, так Дзыцца говорит.
Повесил пальто рядом с шапкой, а Дзыцца просит:
- Поди-ка наруби кольев, какие посуше. А то на растопку не хватит.
Пришлось снова одеться. Ореховые колья - длинные, метра два, как жерди. Посадят фасоль и рядом колья вкапывают, чтоб фасолевые стебли по ним вились. Это впервые у нас кое-какой запасец: прошлой весной купили у Гадацци две арбы кольев. Может быть, теперь хватит…
С тех пор как Гадацци сняли с бригадирства, он так высоко нос не задирает. Запряжет ишака в арбу и катит к лесу. Изо дня в день ездит, уж и колею проложил кривыми колесами… Теперь у него работа - плести корзины. Из каждых пяти он должен колхозу четыре, а у него наоборот. Как же, станет он на колхоз стараться! Вечерами везет из лесу полную арбу ивовых прутьев. А то этих самых кольев нарубит. И продает втридорога. Таким, как мы.
А посмотри на его собственные! Аккуратно сложены под яблоней и накрыты бурьяном. Специально для этого накосил. Дождь уж не намочит. Ни колышка не сгниет. И у нас сложено под деревом, но все сырое… Ведь каждый вечер берем, к весне ничего не останется.
Я принес растопку, Дзыцца тесто месила. Открыл печную дверку, и жар просыпался на обитый железом пол. Это дядя Алмахшит привез лист железа и обил пол перед печкой, чтоб нам не мучиться каждый раз, когда вываливаются горящие угли. Теперь просто подбери их совком и бросай в огонь. Не надо бояться, что пол прогорит.
Пришла Бади. Бросилась сзади на Дзыцца, обхватила ее за спину. Словно давно не видела и соскучилась. Дзыцца чуть не упала. Подняла руки, на которые налипло тесто, и хочет обернуться.
- Да кто ж это такой? Покажись. А, это ты, моя курочка! Где ты была?
- А что там делала?
- Я Дофку слушала.
Дофка - дочь нашего соседа Куцыка. Ненамного старше Бади, а чего только она не знает!
- Что же Дофка тебе рассказывала? - спросила Дзыцца.
- А разные истории…
Следом за Бади появилась и Дунетхан.
Дофка ей рассказала об одном раненом солдате, который лежал в городском госпитале. На войне ему оторвало руки и ноги, и за ним ухаживала женщина, кормила с ложечки, читала ему газеты, писала за него письма… Я как услышал о раненом солдате, так сразу вспомнил о Баппу. Нет, не может быть, он жив и здоров! Недаром же дядя Алмахшит видел его живым во сне. Будто с полдороги вернулся, чтоб не упасть в реку… А сны дяди Алмахшита всегда сбываются.
Мы поели лепешек, испеченных Дзыцца. Вот и пора спать ложиться. Кошка спрыгнула с печной полки, выгнула спину. Заранее заберется в постель под одеяло и свернется клубком. Так и ей теплее. Бади и Дзыцца рядышком спят. Дунетхан - у их ног. Если бы Дзыцца вовремя ложилась, Бади и Дунетхан не ссорились бы из-за кошки… Пока Дзыцца управится с делами, девочки уже сны видят.
В конце концов старшая уступает. Нырнет под одеяло, укутается с головой и дышит ртом, чтоб согреться.
А сейчас они рядом улеглись, кошка между ними свернулась. Всем тепло.
- Поиграем в загадки? - шепчет Бади.
Если бы это Дунетхан предложила, она, может, не захотела бы играть - из упрямства. Но Дунетхан сговорчивее, всегда уступает младшей сестре. Ей самой хочется поиграть в загадки. Она и придумала игру.
- Давай! - говорит Дунетхан.
У них такая игра: одна говорит - в таком-то доме на нашей улице столько-то женщин и столько-то мужчин, отгадай, какая это семья? Если очень трудно отгадать, перечисляется количество скота во дворе.
- Ты первая начинай, - сказала Бади.
Дунетхан задумалась: что бы такое загадать потруднее?
- Ну вот, слушай, - начала она. - На длинной улице длинный дом и двор длинный, а в длинном дворе длинное дерево… в доме живет длинная женщина, у нес длинный сын, у которого длинное имя…
- Семья Долатмыржа! - радостно воскликнула Бади.
Угадала! Все верно - и улица длинная, и дерево во дворе высокое, и имя у Кажмагомета длинное… А сам Кажмагомет мастер на все руки. Во время войны и после нее не хватало ламповых стекол. Кажмагомет научился их делать. Возьмет шпагат, смоченный в бензине, накрутит его на поллитровую банку у дна и подожжет. Потом опустит в холодную воду. Дно банки отваливалось, и получалось замечательное ламповое стекло. Во всем селе пользовались такими. Даже и называли так - стекло Кажмагомета.
И мать у него хороший человек. Они с Дзыцца дружат. С кем Дзыцца живет в дружбе, те хорошие люди. После войны очень трудно было с тетрадями - на чем писать? Мать Кажмагомета зачем-то собиралась в город, Дзыцца дала ей денег и попросила купить тетрадку. И она привезла. Бумага белая-белая! До сих пор лежит в чемодане вместе с вещами Баппу. Жалко писать!
Теперь очередь Бади. Мне самому интересно: отгадает ли Дунетхан? Бади - хитрая.
- В одном доме, - сказала Бади, - живут двое: одна женщина и один мужчина…
- А дальше?
- Вот и все!
Я мысленно обошел всех соседей, но нигде не жили вдвоем. Перешел на другую улицу. И там - тоже.
- По-моему, ты ошиблась, - сказал я.
- Ничего не ошиблась. Только ты молчи! Пусть Дунетхан сама отгадает.
- Такого дома нет на обеих улицах, - подумав порядком, сказала Дунетхан. - Или на какой-нибудь дальней?