Итак, что же? Быстрым ударом смять версальские войска, внести разложение в среду солдат, открыть им цели, преследуемые Коммуной, заслониться от возможного удара немцев на востоке и быстро создать новые революционные армии в провинции. Поручить Гарибальди объединить юг Франции.
Раскачиваясь туловищем, что помогало думать, он приходил к единственному выходу из положения - к системе крайней решительности. "Всякий раз, когда смелость сталкивается с робостью, - думал он, - смелость имеет все шансы на успех, ибо робость сама по себе есть уже потеря равновесия".
Адъютант вывел его из молчания.
- Из Совета Коммуны известия, - сказал он. - Завтра будет рассмотрен вопрос о назначении вас командующим.
- Вот как? Приятно.
- Не соглашайтесь. Против вас восстановлены очень многие. Вы новый человек. В наших французских делах…
- Декрет будет рассмотрен завтра? Вы правы, надо представиться. Нехорошо, если в Совете не знают командующего. Правда? Так предупредите, пожалуйста, Вермореля, что завтра мы сможем кое-чем похвалиться.
Спустившись наземь, он дал адъютанту свои ночные адреса - до полуночи совещание в капелле Фердинанда, от… полуночи до рассвета - железнодорожное, депо в Леваллуа. Утром он прислал в штаб новое расписание своего времени: до полудня объезд позиций вдоль Сены, в полдень - Аньерский мост, в три - у военного делегата, в пять - смотр батальонам на площади Этуаль, в семь - в штабе.
Но он опоздал против своего расписания и появился у дверей штаба в половине девятого. Брат его Теофиль стоял с батальоном, приготовленным в путь. Верморель беседовал с делегатами легионов.
Когда Шарль Равэ вошел в зал напротив штаба, Бэлла, его свояченица, рассказывала о настроениях среди художников.
- Послушайте только, какие удивительные слова говорит старик Курбэ.
Она прочла по записке:
"Наша задача поднять личность до ее человеческого достоинства… Самыми жестокими пруссаками, эксплоататорами бедных, оказались версальцы… Прощай, старый мир с его дипломатией! Художники должны сотрудничать в реконструкции морального строя путем искусства".
- Старик говорит, что все придется перевернуть вверх ногами, - сказала она.
- Раз мы ему доверяем, пусть вертит, - сказал из угла человек, одетый в военное.
- Что ты здесь делаешь? - спросил Равэ Бэллу.
- Меня послала сюда секция искусств. Завтра учредительное собрание нашей федерации художников, - сказала она. - Это я в виде пропаганды. А ты?
- Катись отсюда домой, вот что. Какие тут тебе голоса?
Вошел, медленно озираясь по сторонам, Бигу.
- Равэ, ты как тут?
- Да вот ищу Левченко… Он должен быть где-то в этих краях!
- Попозже кое-что будет, останешься?
Следом за ним ввалилось несколько иностранцев, и среди них русский актер. Равэ подошел к нему.
- Оказывается, надо воевать серьезно, ты прав. Скажи, каково положение?
Иностранцы сняли с плеч военные сумки, уселись на них и вынули длинные изогнутые трубки с фарфоровыми чашечками.
- Ты объясни-ка, кто мы, чтобы не было беспорядка, - сказал один из них по-немецки.
Левченко сел рядом с ними, не отвечая.
- Положение не плохое, но и хорошим его назвать нельзя. Ваши офицеры - болваны, вот что особенно плохо. Среди них нет ни одного, кто бы ясно понимал, за что он дерется, - сказал он, обращаясь к Равэ.
- Положение очень сложно, не так ли? Чорт меня возьми, я верил в то, что нам не придется драться, потом я стал верить в то, что две-три драки решат все дело, но подожди… Небольшая кучка смелых, крепко организованных людей может не только захватить власть, но и при помощи решительной тактики удержать ее до тех пор, пока не подоспеет весь народ. Предприимчивость, мужество и…
- И время! - сказал Левченко. - Для одиночек нужно время. Произведение массы на скорость - вот в чем победы революций!
Дверь открылась, и оборванный ординарец крикнул обомлевшим голосом:
- Немцев! К генералу!
Левченко быстро поднялся.
- Равэ, мне некогда, я иду с ними.
- Подожди…
Они спустились в темноту улицы.
- Во что ты сам веришь? Ты, ты скажи-ка мне!
- Я? Я верю в социализм, Равэ, - сказал он торжественно. - Идея социализма для меня, как и для многих других, давно стала идеей идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфой и омегой веры и знания. Все из нее, Равэ, для нее и в ней. Она - вопрос и решение вопроса. Ею я объясняю жизнь мою, твою и всех.
Домбровский стоял на каменном крыльце дома. Он резко поворачивался на каблуках из стороны в сторону.
- Вы готовы, друзья? - спросил он по-немецки.
- Генерал, можете быть покойны, - с грубоватой ласковостью ответил ему один из немцев.
- Ну, итак, желаю успеха. Помните, я завишу от вас.
Адъютант набросал пропуск, наскоро пересчитав отправляющихся. Равэ вошел в их число, не успев опомниться.
Они тронулись.
- Ею объясняешь ты жизнь мою, твою и всех, - сказал Равэ, театрально раскинув руки. - Пустая декларация из твоего цирка. Ты назови мне простые и серьезные вещи.
- Изволь. Когда ты говоришь о драке с Версалем, забудь, что она началась из-за привязанности Монмартра к своим пушкам, купленным на пожертвования. Это отголоски великих драк 48-го и 53-го годов. Тьер мог бы не трогать ваших пушек - и гражданская война все-таки началась бы. Для революции совершенно неважно, с какой мелочи все началось, если начинается правильно. Париж, как и вся Франция, ропщет на условия мира, мир тягостен для Франции, и Париж захотел сорвать сделку Тьера с Бисмарком, разорвать жульнический договор французских буржуа с прусскими помещиками, под шумок подготовляющими у вас возвращение монархии. Париж восстал как республиканец. В этом все дело.
Они шли ввосьмером вдоль заброшенного полотна дороги, вваливались в глухие переулки, пересекали проходные дворы, пока не наткнулись на две сибадины (линейки), запряженные каждая в три лошади.
- Если хочешь продолжать беседу, садись с нами и едем, - сказал Левченко.
Равэ молча кивнул головой.
Батальоны, позавчера дравшиеся у Курбевуа, отдыхали прямо на бульваре. Батарея едва пробиралась между телами, палатками, ружейными козлами и барабанами. Капитан Лисбонн, балагур и храбрец, разыскивал в рядах старых своих франтиреров.
- Так вот, Равэ, началось политическое восстание, - продолжал Левченко. - Ты думаешь, борьба идет против Тьера? Тьер - ублюдок. Это борьба против монархии, против помещиков из Национального собрания и заодно против торжества прусских банкиров. Чего больше всего боится Версаль? Того, что если коммунальный Париж будет свободно общаться с провинциями, то через какие-нибудь три месяца вспыхнет поголовное восстание крестьян. Тьер не может не сознавать, что на глазах прусской армии, присоединившей к Германии две французских области, Коммуна, говоря словами доктора Маркса, присоединила к Франции рабочих всего мира.
- Тогда все пропало, - сказал Равэ.
- Почему? Надо драться. Почему не опубликованы перед всей страной позорные обстоятельства заключенного Фавром перемирия с немцами? Почему не кликнут клич ко всем республиканцам мира?.. Отношения провинций к Тьеру очень натянуты. В Версале не получили ни одного сочувственного адреса. Наоборот, со всех сторон прибывают депутаты, настаивающие на примирении с Парижем на основе признания республики и роспуска Национального собрания, срок полномочий которого истек. Равэ, на тридцатое апреля Тьер назначил муниципальные выборы по всей стране - вот где поле решающего сражения.
- Если считать, что ты прав, то после разгрома Версаля нам еще придется воевать против пруссаков. Разве Бисмарк примирится с Коммуной? Он сделает из нас хороший шнельклопс.
- Позволь, Равэ, между Коммуной и Бисмарком нет войны. Коммуна согласилась на предварительные условия мира, и Пруссия объявила нейтралитет. Кроме того, вспомни, что Пруссия послала во Францию полтора миллиона солдат, а сейчас у нее в строю не более семисот тысяч. Что члены рейхстага Бебель и Либкнехт арестованы по обвинению в государственной измене за свой протест против аннексии Эльзаса. Что собрания немецких рабочих в пользу почетного мира с Францией чуть не ежедневно разгоняются полицией. Вспомни о существовании Англии, которой не очень приятно видеть торжествующую Германию. Нет, наши дела еще могут итти! И самое благоразумное сейчас - решаться на крайности. Вот опубликовать бы дипломатические архивы. Захватить бы Французский банк и сжечь к чертям долговую книгу!
- На костре из этой книги сгорит вся революция! - крикнул Равэ. - Впрочем, ну вас к чорту! У меня больше нет головы, у меня на шее ночной горшок, в который каждый может безнаказанно испражняться.
Незнакомая улица, коленчатая, зигзагообразная, прерывающая ровный поток движения, как заика, с трудом довела их, дробясь, рассыпаясь на переулки и пустыри, до небольшого железнодорожного полустанка. Хотя они удалились от места сражения, канонада слышалась здесь гораздо громче. Шлепаясь в стены домов и в железные крыши вокзала, эхо выстрелов громко отскакивало назад, гремя жестью и камнем. Казалось, что каждый выстрел увлекал за собой со стен штукатурку, с крыш черепицу и делал трещины в воздухе. Быстро пройдя сеть запасных и маневровых путей, они вошли в помещение депо. Эхо перестрелки, подражая голосам здешних вещей и металла, ломилось в проруби стеклянной крыши, будто стучало молотком или орудовало резцами.
Необычайного вида локомотив, то задерживая дыхание, то выбрасывая его гулким потоком, беспокойно присвистывал на выходном пути. За ним стояли три вагона, похожие на модели тюрем, без окон, с узкими щелями бойниц, без подножек, с низко сидящими на рессорах корпусами. Колеса локомотива едва видны были из-под угловатой железной попоны, наспех, казалось, надетой на тело этого парового коня. Дым из трубы струился как-то сбоку. Паровоз был похож на курильщика, держащего трубку в кармане.
- Сядем, - сказал Ламарк. - Может быть, придется еще что-нибудь сообразить.
Он никогда не был доволен своей жизнью. Постоянная изнурительная работа и какое-то наследственное безденежье никогда не давали ему возможности заглушить в себе тоску духа, бывшую единственной двигательной силой его жизни. Внимательные, суровые беспокойные глаза Ламарка запоминали каждую мелочь существования, интонации голоса, оттенок поступка, изменчивость самого земного покрова, по которому ступал он, но мир проходил под его взглядом непонятным, необъясненным, недоступным пониманию сразу и сверху донизу, как лес взгляду человека пустыни. Мир он мог бы понять, если бы сам насадил его, как фруктовую рощу. Теперь, когда ему стукнуло сорок шесть, было немного поздно верить в радостную катастрофу, в перемену существования, но тем не менее мысль о том, что эта катастрофа, наверно, случится, была теперь самой сильной из всех других.
Не удивляясь и не печалясь, полный бессознательного доброжелательства решительно ко всему, что вовлекало его на новые жизненные дороги, он расчетливо копил в себе бодрость. Он извлекал ее из всего - из поступков своих и чужих, из рассказов, из снов, из прочитанного. Он следил за своей бодростью, как за пищеварением или сердцем. Вдруг получить жизнь иную! Это было настолько невероятно, что могло бы осуществиться единственно при помощи катастрофы - неожиданно, опасно и до конца радостно.
Он предложил присесть, так как начал теряться.
- Когда это тебе пришло в голову? - кивнув на локомотив, спросил Левченко.
Ламарк растерянно развел руками. Ему было легче рассказать окружавшие открытие обстоятельства, чем объяснить методы его нахождения.
- Это в Аньере, - сказал он. - Версальцы садили из крепостных мортир. Народ - туда-сюда, укрыться почти что негде. Особенно эти калеки. Кто куда. А тут снаряд - рраз! - по вагону и ссыпал набок железо. Я железо вез, двухдюймовые плиты, я тебе говорил. Они - одна на другую, врозь, вкось и шалашом встали. Калеки - в шалаш этот. Хохот поднялся. Два часа так отсиживались. Тут я и догадался - железный шалаш, думаю, надо Домбровскому. А у него уже немцы со своим планом: железную баррикаду на колесах придумали выпустить, с угла на угол перевозить ее чтобы. Знаешь, до чего остроумно! Ну, мы и объединились. Вот как оно совсем просто вышло.
- Это весьма практично, - сказал один из немцев. - И ново.
- Но не изучено, - заметил другой. - Не изучено так же, как митральеза. Это не больше как оригинальность, в то время как передвижная баррикада была бы… Там, господа, мы располагали бы большим опытом.
- Вы думаете неверно, - сказал им Левченко по-немецки же. - В сущности, железная обкладка баррикад не такая уж новость, вы придаете ей только подвижность. Но подвижной баррикадой являются даже дома вдоль улицы, на которой развертывается операция. Возьмем, например, два дома - один напротив другого. Заняв их, мы выбрасываем из окон на мостовую все, что попадается под руку - мебель, матрацы. Вот вам первая баррикада, завал. Когда он теряет значение, вы перебираетесь в следующие дома и выбрасываете из их окон второй такой же завал.
В это время стрельба застучалась в стены депо, как ветер. Стекла забились мелкой скрипучей дрожью. Млечный путь пара над паровозом дрогнул и осел книзу, будто на него что упало. Левченко тотчас прекратил объяснения с немцами.
- Сегодня мы перейдем в эпоху нового вида оружия, - сказал он. - Ну, друзья, давайте занимать места.
- Слушайте, на чью голову, спрашиваю я, мы изготовили все эти штуки? - сказал Равэ. Он закрыл лицо рукой, чтобы успокоиться.
Поезд выползал из депо. Немец поспешно свернул папиросу из толстой бумаги и предложил ее Равэ.
- Пит-ест деньги ест? - спросил он шутливо. - Спат, - сказал он потом и, подняв брови, отчего ощерилась на скулах его рыжая борода, произнес очень раздельно и почти не коверкая: - Ночь, сон, все хорошо, - он махнул рукой и, не оглядываясь, вскочил в вагон.
В этот час Домбровский, переправившись через Сену на лодках, окружил замок Бэкон. Версальцы бежали в сторону Курбевуа. В Аньере завыли локомотивы. Под огнем версальцев через Аньерский мост промчался поезд, обитый железом. Его вел машинист Ламарк. У Аньерского дебаркадера, почти не убавляя скорости, он высунулся из паровозной будки наружу.
Станционное здание рушилось на его глазах. Оно было залито огнем пожара и вспышками взрывов.
- Вы уже здесь, генерал? - крикнул он, увидев Домбровского.
- Путь свободен до Шарльбурга! - крикнул тот. - Жду вас обратно через два часа.
Ламарк в ответ на это прибавил скорость. Прилаживая орудия, немцы тарахтели молотками внутри вагона. Левченко, балансируя на зыбких грудах угля, пытался пробуравить темноту тонким сверлом подзорной трубы.
- Проходим Коломбо! - сообщал помощник Ламарка. - Семафор!.. Шарльбург!.. Мануфактура!..
- Огонь! - Левченко дернул сигнальный шнур.
Железный наряд поезда, грохоча, вздрогнул от выстрела.
- Огонь!
- И как это меня надоумило не разгружать тогда железа в Аньере? - сказал в перерыве между грохотами Ламарк. - Прибавить скорость?
- Прибавь! Огонь по Мануфактуре!
Курбевуа отвечал на выстрелы поезда панической стрельбой во все стороны.
…Но Равэ не в силах был овладеть неизвестностью, его окружавшей. Он бегом бросился к Сене.
Эдуард Коллинс
Из письма брату
Несмотря на то, что я в Париже всего шестой день, недоедание уже дало себя знать, я чувствую себя чрезвычайно слабым. Мой обед состоит из тарелки супа и маленькой порции какого-то другого блюда. Голод только усиливается от раздражения пищей, вследствие этого я очень мало хожу и почти никого не видел из числа старых знакомых. Вчера я послал посыльного с запиской к Андрэ Лео. Она ответила, что ждет меня через час в церкви св. Амвросия, где у нее предстоит небольшое заседание представительниц женских трудовых объединений. Мне пришлось спешить на улицу Попинкур, о которой я до того ничего не слышал. Здание церкви, ставшее пролетарским клубом, поразило меня своей будничностью. Ближе всего оно напоминает манеж, увенчанный нелепым куполом и обезображенный боковыми пристройками.
Президиум заседал на алтарном возвышении. Деревянная статуя отрока Христа была опоясана красным шарфом. Устанавливая тишину, председательница Катерина Лефевр, швея, звонила в колокольчик, употребляемый в утренних богослужениях. На одной из последних скамей я увидел фигуру русского социолога Лаврова; его изумительная голова резко выделялась среди женских. Андрэ Лео встретила меня в проходе между камнями и увела в ризницу, украшенную гобеленами, откуда можно было наблюдать за тем, что происходит в зале. Она тотчас стала называть мне имена наиболее выдающихся революционерок. Она показала мне Дмитриеву, русскую эмигрантку (прекрасное умное лицо, полное той внутренней чувственности, которая всегда выдает людей необузданного интеллекта), еще одну русскую, фамилии ее я не запомнил, и обратила внимание мое на двух героинь: Гортензию Давид и Клару Фурнье, лучших канониров Сенской флотилии. Крутые тела их вбирали в себя одежду, как тесто вбирает ставшую тесной форму, и грубый костюм местами казался цветными складками кожи. Они громко хохотали, ударяя себя по ляжкам. Лео была очень разочарована, что я так мало знал о парижских женщинах. Конечно, она спросила меня о том, что я слышал в Англии о ее журнальных успехах, и затем, не замечаю ли я необычайных достижений, которые сделала революция.
Я воспользовался случаем, чтобы расспросить ее о старых знакомых, и узнал, что Виктор Ожеро, мечтавший о всемирном анархистском бунте, работает у версальцев, Ланглуа бежал на юг, Луиза Безансон вышла замуж за бельгийского художника и собирается в Брюссель, Буиссон же пропадает неизвестно где и даже самая судьба его была ей неизвестна. Я назвал имя Дантеса, барона Геккерена. Лавров, давно уже подошедший к нам и с любопытством прислушивавшийся к беседе, ответил, что убийца Пушкина (величайшего русского поэта) 22 марта был во главе демонстрации порядка, рассеянной Национальной гвардией. Я удивился смелости этого труса.
Настоящее имя Андрэ Лео - Леодиль Бера, а по первому мужу - де Шансе; муж ее умер лет десять назад, оставив на ее руках двух сыновей-близнецов - Андрэ и Лео. Отсюда ее псевдоним. Начиная с 63-го года, она опубликовала ряд романов, направленных против буржуазных предрассудков. О них, как мне сама она с удовольствием сообщила, много писали в России Писарев и Ткачев. Лео издавна поддерживает тесные связи с феминистками этой страны. Пока мы разговаривали, в ризницу вошел пожилой священник; он молча нам поклонился и присел в кресло переждать митинг, когда он смог бы начать свою мессу. Дым от папирос слоями стоял в воздухе, румянясь и желтея от разноцветных стекол церкви. Это был горький фимиам новой литургии, которая свершалась на наших глазах. Орган на хорах играл время от времени марсельезу и "Песнь отправления", последнюю - с большими ошибками. Я задал священнику вопрос, остается ли отрок Христос в красном шарфе, когда начинается церковная служба.
- Это (он подразумевал шарф) и это (он кивнул на плакаты) находится в ведении сторожа. Мэрия приплачивает ему за обслуживание собраний.
- Так же, как и органисту? - спросил я.