- Повидимому, - ответил священник и углубился в чтение какой-то божественной книги.
Как раз в это время Лефевр предложила внести в Коммуну проект - заменить недохватку мешков для песка сорока тысячами поповских тел. Церковь загудела от радостного рева. Органист заиграл "Песнь отправления". Я не выдержал и рассмеялся.
На кафедру взлетела Дмитриева. Она была в черном плаще, из-под которого видны были красный шарф, закрывавший ей грудь, и револьвер на поясе. Черные вьющиеся волосы, черные глаза, легкий след усиков на верхней губе - она была поразительна и вызывающе красива. Она была настоящей героиней, немножко даже невероятной в сегодняшних условиях Парижа.
Эдуард Коллинс
Запись в блокноте
Для статьи
Вечером я посетил Р. в отеле "Бельгия". Р. - маленький, бородатый старик, член бланкистской группы в Америке. Его познания в области революции поразительны. Ему около семидесяти лет, но он не пропускает ни одного заседания Совета Коммуны или ЦК Национальной гвардии. В семь часов утра он встает и идет из одного конца города в другой, чтобы организовать иностранцев, читать им лекции о революции и добиваться объединения их вокруг Коммуны. Это настоящий делегат внешних сношений. Его связи в иностранных кругах Парижа колоссальны, чему, повидимому, способствует его личная интернациональность. Он гражданин САСШ, немец по крови и парижанин по взглядам и привычкам. Он был очень разочарован, что я не привез никаких английских газет, и очень жаловался на недостаток транспорта. Парижские книготорговцы, сказал он, наладили благодаря личным связям с посольствами получение иностранных и провинциальных газет и устроили настоящие читальни в лавках. Там творится что-то невообразимое, так как биржевики и коммерсанты толпятся возле газет с утра до ночи. На всякий случай я записал адрес книжной лавки Тибо, место встреч литературного общества. Р. мне рассказал несколько отвратительных историй с писателями, которые в выражении своих отрицательных чувств к Коммуне дошли до возмутительной низости. Многие из них изо дня в день информируют Версаль о военных приготовлениях в Париже и одновременно поддерживают приятельские отношения с редакторами революционных газет. Р. находил политическую ситуацию великолепной, хозяйственную же очень скверной. Если где-либо и был хлеб, то его трудно было доставлять в город из-за немецкого обложения на севере и востоке и версальских патрулей с юга. Эти хозяйственные затруднения должны были рано или поздно повлиять на политическую ситуацию. Он рассказал мне также о немецких военнопленных: солдаты были привезены в Париж, где им выдали особое разрешение, с которым они имеют право жить совершенно свободно. Многие из них не вернулись в Германию после перемирия. При получении первых известий о попытках братания прусских солдат с парижскими национальными гвардейцами в Сен-Дени он поехал туда с двумя бывшими военнопленными и одним шведским журналистом. Свидание с "врагами", однако, устроить не удалось. Узнав о братании, генерал Фабриций велел сменить весь полк и послал на этот участок наиболее верных офицеров. "Зато в Венсенне, - сказал Р., - удалось организовать встречу трех бывших военнопленных с представителями кавалерийской бригады". Разговор шел главным образом об условиях жизни рабочих в Париже, о мероприятиях Коммуны по рабочим вопросам и о настроениях, которые господствовали в прусской армии.
В конце разговора представители бригады предложили Р. и бывшим с ним военнопленным поехать в штаб бригады и там еще поговорить с товарищами. Один из кавалеристов, офицер, дал Р. пропуск в расположение бригады. Р. усомнился в его действительности и сказал кавалеристам, что без дальнейшей инструкции из Парижа он не может им воспользоваться. Когда стемнело, стали расходиться. Прусские офицеры сказали военнопленным: "Как, вы разве с нами не пойдете?" Те решительно покачали головами и ответили: "Нет, спасибо".
Встреча
Я узнал в своем отеле, что кто-то на-днях хочет покинуть Париж, чтобы ехать в Бордо. Очевидно, я мог получить теперь вторую комнату. Фамилия уезжающего была Лафарг. Я слышал о нем. Это, говорят, один из самых крупных вождей Генерального совета Международного общества рабочих в Лондоне. Я послал ему свою визитную карточку и позднее зашел познакомиться.
Он подбежал к двери приветствовать меня, как если бы хотел вытолкнуть меня в коридор. Все его движения как будто рассчитаны на то, чтобы оттолкнуть от себя окружающие его вещи. Его манера говорить напоминает актера, который проходит роль на разные голоса. Он может одновременно смеяться и угрожать и с удивительным умением не отвечает ни на один задаваемый ему вопрос.
Я просидел у него около двух часов, едва успевая отвечать ему. Он говорил с удивительным знанием революции и большой резкостью. Потом он подверг меня настоящему допросу относительно настроений в Англии и в английских кругах Парижа и почти вынудил у меня обещание зайти в здешнее английское посольство, чтобы узнать о его позиции в отношении Коммуны. Хотя мы расстались очень тепло, я был рад вернуться к себе в комнату. Мне совсем не улыбалось занять место агента информации при этом неистовом Лафарге.
Самой заметной чертой характера его является, мне кажется, совершенное неумение что-либо хвалить. Он бывал наиболее блестящ как раз тогда, когда разражался площадной руганью по адресу своих политических врагов. С удивительным изяществом мысли он чрезвычайно ловко сочетал самые невозможные выражения, доказывая мне, со ссылками на своего духовного шефа, д-ра Маркса, что его партия была настроена против восстания в настоящее время. Он называл Прудона романтически настроенной свиньей и поносил Бланки за его теорию революционной борьбы.
- Нужна партия коммунистов, ее нет, - рычал он, придвигаясь ко мне, - постараемся создать ее в ходе сражения.
Нельзя отрицать того, что в Париже царствует голод. На улицах развелось великое множество коршунов, они следуют за провиантскими обозами почти безбоязненно. Вчера я видел, как стая ворон налетела на тележку с кониной. Человек яростно отгонял их палкой, но птицы были настолько голодны, что это не пугало их. Бывали случаи, когда изголодавшиеся вороны влетали в комнату гостиницы через форточку, чтобы подобрать крошки на полу.
Что думают в Версале
Наконец-таки я решил выполнить давнее намерение посетить супругов Ежиковых в русском посольстве. Меня встретили как старого друга и усадили за стол, чтобы угостить всем, чем располагал дом. Господин Пьер Ежиков, - возможно, я не совсем правильно пишу его фамилию, но мне трудно ее усвоить, - занимает должность экономического наблюдателя при русском посланнике. Господин фон Штакельберг, посланник царя, переехал вслед за правительством Тьера в Версаль, и в посольстве остались первый секретарь Ежиков и несколько низших служащих. В то время как высший персонал посольства бездельничает в Версале, Ежиков едва справляется с работой.
По личному распоряжению посланника, он занят сейчас всесторонним изучением экономического положения столицы и хозяйственного законодательства Коммуны.
Ежиков рассказал мне, что левые депутаты Национального собрания, из которых многие состоят мэрами округов Парижа, потребовали, чтобы собрание дало Парижу право муниципальных выборов и выбора офицеров Национальной гвардии. Они выразили мнение, что эта мера даст партии порядка моральную опору, которая могла бы привести к усмирению бунтовщиков. Палата, в согласии с правительством, приходит к мысли дать частичное удовлетворение желаниям этих депутатов. "Однако, - сказал Ежиков, - не надо создавать иллюзии относительно того, что может принести эта мера. Если Коммуна найдет выход из экономического мешка, - прибавил он, - то борьба затянется, и ее исход может быть неожиданным". Я спросил, какими денежными средствами располагает Коммуна. Оказывается, в ее руки попали деньги сберегательных касс и отчасти военного ведомства. Что же касается правительственных сумм, хранящихся в банке, то они пока не тронуты. "Вы знаете, если бы я был на их месте, - сказал мне Ежиков, - я бы начал с экономических мероприятий. Они (коммунары) будут непобедимы, если наложат руку на частные и правительственные капиталы. Но, к счастью, среди них нет ни одного хорошего экономиста", - добавил он. Я заметил, что на стороне восстания такой выдающийся социолог и экономист, как Маркс, который, если понадобится, не оставит Коммуну своим советом. Ежиков сделал невольное движение, чтобы записать себе это имя в тетрадочку, но удержался и ответил, что он несколько раз уже слышал это имя, но ничего не знает о его носителе.
Потом мы стали говорить о Версале. Под глубоким секретом Ежиков сообщил мне последнее донесение русского посланника своему императору, посланное через английского курьера. Господин фон Штакельберг заявлял в нем, что считает Национальное собрание совершенно беспомощным в подавлении мятежа. Он возлагал единственную надежду на помощь графа Бисмарка. "Международный кредит Франции подорван, - писал он, - правительственный аппарат дезорганизован. Пессимисты без большого неудовольствия предвидят, что иностранцы займут столицу". Ежиков передал мне также, что Тьер принимает все меры для подкупа вождей Коммуны. Секретарь главы исполнительной власти почти ежедневно бывает в Париже (это - несмотря на военные действия) и связан с группами военных и с чиновниками, работающими по снабжению. Я сказал свое мнение постороннего наблюдателя, что Коммуна является, при всех ее недостатках, самым честным правительством за последнюю четверть века. Я сделал характеристики некоторым ее вождям. "Это правильно, - ответил мне Ежиков, - но честность так близко граничит с глупостью, что ничем от последней и не отличается. Хорошему правительству нужны иные качественные критерии".
Глубоко за полночь госпожа Ежикова отвлекла нас от деловой беседы. Мы вспомнили Лондон.
Сто пятьдесят способов спасти Париж
Совет Коммуны должен был начать заседание в десять утра. По наивности я думал, что французы, под влиянием военной опасности, изменили свои привычки. Прихожу в десять - зала еще пуста. Через час пришел Делеклюз. Он мигал глазами и шел согнувшись. Старое поношенное пальто, маленькая черная фетровая шляпа, руки заложены за спину, вид расстроенный, такой, точно он боится, чтобы его как-нибудь не оскорбили. Эго осталось еще, повидимому, от каторги. Он ведь только что из Кайенны. Вбежал Вермеш, один из редакторов популярнейшего "Пер-Дюшена". Он выглядел очень свежо. Губы его были в масле. Делеклюз сказал ему, сморщив губы, будто оскорбляя или приказывая, что в Германии раздаются влиятельнейшие голоса за признание Коммуны, и, не ожидая ответа, прошел в залу заседаний.
Он занял место за столом президиума, скрестил руки на груди и устремил немигающий взгляд на пустые кресла. Я как раз собирался спросить Френкеля, будет ли он выступать, как подошел Лафарг и с увлечением потряс толстой папкой. "Вот сто пятьдесят проектов спасения Парижа! - закричал он. - Просмотрите их, и вас взволнует эта наивная чепуха". Он пересказал несколько предложений, поступивших в Научную делегацию. Некто Огюст Венгюк уведомлял, например, что изобрел воздушный шар, который может выбрасывать на землю всякого рода взрывчатые и горючие вещества при посредстве заводного механизма, что дает возможность уничтожить не только версальскую армию, но и всех пруссаков и англичан. Рено предлагал Эолову почту, громадный воздушный баллон, который должны будут приводить в движение сто пятьдесят два быка. Потом Лафарг круто оборвал свою речь и громко спросил меня, был ли я в английском посольстве и исполнил ли его просьбу. Я был рассержен такой неуместной экспансией и сухо ответил, что зайду в посольство, когда явится в том необходимость лично для меня. Он взглянул на меня удивленно и, кажется, не понял моего тона. Неожиданно в дверях появилась фигура прихрамывающего Домбровского. Он подошел ко мне очень обрадованно и сразу напомнил, как мы пробовали фаршировать чесноком итальянские макароны.
Не давая мне опомниться, он спросил, где я живу, что делаю, когда бываю дома, и пригласил к себе в главную квартиру. Мне кажется, я ничего не успел ответить. Тут его отозвали в сторону, и я пожалел, что не сунул в карман его мундира клочка бумаги с моим адресом. Наконец на возвышении для президиума произошло движение. Слово предоставлено Делеклюзу. Его речь была обзором философских становлений революции. Он говорил несколько яснее, чем обычно, но все же глухим голосом чревовещателя или умирающего. Он никогда не знал искусства возлагать менее важные вопросы на своих друзей и тем облегчать свою работу. Он всегда переутомлен до крайности. Кажется жестокостью здороваться с ним, когда его встречаешь: всем своим обликом он как будто бы умоляет оставить его в покое.
Окна скрипнули в рамах, и пол мягко шевельнулся на один миг. Тишина пропустила сквозь себя щелк барабана. Полк женщин проходил под командой седоусого офицера. Шарль Амуру, секретарь Совета Коммуны, прикрыл окно и, волнуясь, пересмотрел телеграммы.
Северо-западный фронт
Со стороны Сен-Клу накапливаются колонны версальцев.
Анрье.
На люнете Бланки масса трупов. Ракеты взорваны. Полковник… искажено… преувеличено известие о том, что перебито много наших.
Водопроводный редут занят версальцами.
Версальцы штурмуют лит. Б.
Разрушения на капонире заваливаются мешками нехватает транспорта предупредите военного делегата.
Перед левой крайней каморой головного капонира версальцы сделали галлерею, устье которой величиною в два квадратных аршина забрасывают бомбочками. Самая камора полуразрушена: в верхние отверстия наши бросают бомбочки. Необходим инженер.
Шлем Коммуне свой боевой привет обещаем честью выполнить до конца свой долг.
Группа кавалеристов отряда Зоологического.
Собрание школьных советов, назначенное на пять вечера, переносится на восемь. Категорически ждем представителя Совета.
На укреплении Н - пожар.
Амуру прогнусавил:
- "Раззл, даззл, хоббл, доббл", - и отбросил папку. - А как на южном фронте? - спросил он дежурного. - Нет ничего?.. Чего-нибудь такого?
Тот протянул ему папку.
Близ Вильжюиф замечены люди в малиновых мундирах. Кто это может быть? Сообщите.
Помощник мэра.
Версальцы траншеями подвигаются вперед Биланкуру.
- А чего-нибудь такого, особенного?
Ниже Витри на Сене села на мель барка с зерном.
Организуем отряд спасения условием десяти процентов.
Неприятель сильно обеспокоен. На заводе Медона большое движение.
Доводим до сведения для принятия мер через Красный Крест. С высот Шатильона батареи сильно обстреливают дорогу к Монружу. Стреляют даже по одиночным людям уже десять дней. По поручению собрания.
Верни
По дороге в Мон-Валерьен прошло 150 носилок с их ранеными.
В квадрате 20 - четыре больших палатки, повидимому, для начальства.
Прищурив глаза, Амуру осторожно взял из груды сообщений телеграмму о хлебной барже. Он сделал это со вкусом, как выбрал себе пирожное.
Дверь в коридор, когда он пытался открыть ее, чтобы выйти на заседание, кем-то была придержана извне.
- Ну-ка, сделайте тут что-нибудь, - неопределенно произнес Амуру, повертев рукой в воздухе.
Дежурный, отчаянно разбежавшись, ударил ногой в дверь. Она едва поддалась. За нею, конечно, ее подпирая, делегат финансовой секции Журд бранился с Виаром, делегатом продовольствия. Их беседа напоминала ритмический танец, потому что, обнимаясь, отталкиваясь, тыча друг друга в грудь, похлопывая по плечам, они занимали собою громадное пространство. Их все обходили стороной, чтобы не получить случайного толчка в бок. Делегаты мяли друг друга с ожесточенным увлечением. Амуру передал им телеграмму о барже.
Пробило одиннадцать. Кто-то крикнул по коридору: "Члены Совета! На заседание!" В буфетной оставалась лишь небольшая группка людей, прокурор Коммуны Риго, делегат просвещения Вайян и третий, неизвестный. Журд, Вар и Амуру подошли к ним. Вайян любезно и очень торжественно произнес в сторону неизвестного:
- Гражданин Вашберн, посланник Америки.
Американец очень легко и непринужденно поклонился и тотчас стал продолжать свою прерванную речь.
…Вопрос о работе всего более занимает теперь умы и потому представляет всего более опасности. Между затруднениями, с какими сопряжено решение этой благородной специальной задачи, есть, господа, одно, которое проистекает от странного заблуждения.
Американец оглядел окружающих. Он делал даже это не глазами, а всем своим серым вытянутым лицом, будто просто-напросто показывал каждому фас свой, совершенно серый и совершенно покойный, с одной живой и блестящей точкой - золотым верхним зубом, невероятной, прямо нарочитой величины.
…Полагают, что в обществе находится особый класс, называемый рабочим, или трудящимся, и это-то мнение порождает недоумение, зависть и гнев. Надо бы внушить, господа, миролюбивым людям (он скороговоркой прибавил: - а вы знаете мое отношение к вашему делу, господа, и ко всем вам как истинным обеспечителям мирного равенства), надо бы внушить им, что мы все не что иное, как трудящиеся под различными видами, и что между нами (я говорю как социалист) все интересы общие, все обязанности одинаковые.
- А права?
Вопрос принадлежал, повидимому, Риго. Как бы не расслышав, американец продолжал:
- Господина Бланки, очевидно, должно назвать трудящимся. Да и всякий, кто - подобно ему - возделывает поле мысли, не трудящийся ли? Не трудимся ли мы все, пока существуем? - Он опять показал всем по очереди свое лицо. В улыбке его сверкнуло золото. - Некоторые сделали из организации труда какую-то утопию. Эта утопия может превратиться в важнейшую из опасностей нашего общества. Да, да, господа. Лучше обращаться к практическим вещам (я говорю как друг), изучим действительные потребности, узнаем истинные условия труда, не станем разделять людей ненавистными разграничениями, а соединим их взаимными обязанностями, любовью к ближнему…
- Члены Совета! На заседание.
- Я откланяюсь, господа. Вас зовут к решению важных дел. Льщу себя надеждой еще встретиться с вами.
Члены Коммуны, толкая друг друга, пожали его длинную громоздкую руку.
- Конечно, заходите, конечно, - весело и почти гостеприимно несколько раз подряд произнес Риго. - Заходите, поспорим.
Потом, когда американец скрылся за углом коридора, Риго вдруг крякнул, пенсне подпрыгнуло у него на носу и, ринувшись вниз, закачалось на черном шнурке; он добродушно захохотал и шепнул Вайяну:
- Единственное, что я извлек из его любви к ближнему, это то, что надо обязательно сделать поголовный обыск в городе. Я тебя уверяю, - воодушевленно сказал он, тряся Вайяна за борт сюртука.