Спустя час Клара танцовала в бульонке. Она бойко переставляла ноги и кружила юбкой. Тут рассказали, что у одной убитой версальским снарядом девочки в кармане оказались очки и бумага, утверждающая, что она сиделка и что ей сорок лет.
Клара едва не захлебнулась смехом:
- Неумолимый господь, - пробормотала она сквозь смех, - какие штуки среди белого дня.
Потом рулевой Аристид купил ей в подарок шесть арлекинов из дичи, и они вдвоем вернулись на батарею. Аристид пел модный романс: "Если сердце твое крылато, назови его именем птицы!"
И Клара всерьез ответила ему на этот учтивый комплимент:
- Если хочешь со мною дружить и так далее, я прямо скажу - сердце у меня, как нырок. То оно есть, то его нет. Имей в виду, Аристид, я люблю самое лучшее обращение.
Третье мая
Горе матерям, если народ будет побежден.
Буиссон
Картина, которую задумал написать Буиссон, не укладывалась на полотне. Он перепробовал тысячи комбинаций. То хотелось ему написать все, как было: тот самый дом, который тогда пробивали, фонарщика, командира Бигу, бульвар с оторванными ветвями и лейтенантский шкаф на "Луизетт". То приходило в голову изобразить нечто отвлеченное, символическое, чтобы в самих красках, в манере воспроизведения движений и света были новизна и подлинная революционность. Его давно обвиняли в недостатке психологичности, и сейчас это его встревожило, хотя он всегда придерживался золотого правила Курбэ, что "воображение в искусстве состоит в том, чтобы найти наиболее полное выражение существующей вещи, но отнюдь не в том, чтобы предположить или выдумать эту вещь".
Тем более никогда не пытался он предполагать столь обязательную психологичность изображаемого, считая, что в искусстве, как дисциплине математической, психологизм - не прием, а коэффициент всех приемов, и нужна лишь правда, только правда, и ничего кроме правды.
Работая над картиной, он написал около десятка набросков. Сейчас ему пришла мысль их выставить.
Он отобрал "Реквизицию пустующих квартир", написанную кистью, без применения шпахтеля. Мазки с бороздками выступали здесь в живописи лиц, обстановка комнаты дана без излишней материальности деталей, а материальность достигалась самим весом тел, мощностью движений и тоном черной умбры, на котором контрастирующие желтое и синее вспыхивали лишь небольшими точками, как разложение удара основного светового пятна. Он написал этот холст что-то в три или четыре дня после того, как по мобилизации мэрии обошел свой квартал с группой уполномоченных по вселению семейств национальных гвардейцев. Женщина робко и настороженно входила в громадную комнату, обшитую темным дубом. Она озиралась кругом, ожидая засады. Федерат, развалясь на турецком диване, со смехом глядел на ее нерешительность. Он любовался своим превосходством. За юбку матери держались двое ребят, нагруженных деревянными ружьями, клочками красного ситца и "патронными сумками" из-под папиросных коробок. В глазах детей копошился беспредельный восторг перед массой новых вещей в комнате, которые им вскоре предстояло переломать.
"Эвакуацию жителей Нейи" он - после небольшого раздумья - тоже отложил для выставки. На общей компоновке этого полотна с несомненной и потому для него особенно неприятной очевидностью сказались влияния "Похорон в Орнане" Курбэ. "Эвакуация" была сделана похожей на фреску. Фоном служило зеленое небо, передний план занимали портреты: пять членов Коммуны - Бержере, Жоаннар, Уде, Фортюне и Эд приветствовали представителей беженской группы. Женщины держали на руках детей синего цвета, у старых были синие десны, голубые щеки, мужчины были вываляны в навозе, как быки.
Это он писал с натуры 25 апреля, в день перемирия.
К этим холстам он прибавил с десяток карандашных и акварельных набросков - баррикаду "Луизетт", портрет капитана Лефевра, лоток торговца на ярмарке с грудой пряников, в виде горбуна Тьера, серию "Обысков" и расстрел версальцами федерата 185-го батальона у Бэль Эпина.
Поручив сынишке консьержа отнести картины в магазин Тибо, улица Турнон, 15, он вышел налегке, чтобы по дороге еще успеть забежать к Курбэ. Старика не было ни в Ратуше, ни в Совете художников, ни даже в швейцарской пивной.
Бульвар Севастополь
На рассвете возы цветов тянулись к центральному рынку. В розовых бутонах, упавших с телег, копошились голодные воробьи. Орхидеи распускались на перекрестках, розы цвели во всех киосках, резеда и гвоздика - в каждой петлице. Между разноцветными флаконами аптечной витрины - фиалки, между овощами зеленной лавки - маргаритки. С отъездом буржуазии исчез крупный покупатель цветов, их стала расхватывать улица, их вдруг стало неестественно много, город был убран цветами, как покойник.
Афиша на углу бульвара Пуасоньер и улицы Фобур, Монмартр, рядом с пивной
Граждане, желающие возделывать огороды на городских пустырях и во дворах бесхозяйных домов, приглашаются на заседание аграрной комиссии, в Ратушу, комната 94, сегодня к 8 часам вечера.
Разговор старых жещин в сквере Клюни
- У нас в Париже, которому нынче в модах уже ни одна земля не повинуется, который через свои сумасбродства потерял всю свою власть вкуса и изящества над Европой, у нас одна теперь главная, великая всеобщая мода - ни-ще-та. В истинно изящном свете все вообще новые парижские выдумки возбуждают недоверчивость и даже открытое сопротивление. Возьмите, например, новый фасон шляпок, очень маленьких, очень срезанных и выгнутых надо лбом. Он, я скажу вам, встречает сильнейшую оппозицию. Да и в самом деле, фасон безобразен: шляпка изрядно походит на чепчик.
- Демократизация? Может быть. Но красивого в этом мало. Или вот, что же это такое? Ввиду кровопролитных драк и, наверное, на случай холеры модельеры выставили модели очень милых трауров. Невозможно, говорю вам, представить себе ничего печально-кокетливее.
Погода
Она не могла остановиться ни на чем определенном. Солнце энергично отбрасывало грозовые тучи к окраинам, и над кладбищем Пер-Лашез шел дождь. Вдоль Сены дождь пробегал по одной-двум улицам, но многие площади, даже по линии его бега, были сухи и пылили отчаянно, так как в надежде на дождь их не поливали с утра.
Буиссон садится в омнибус
Оказалось, что Курбэ - в пивной Гофмана. Буиссон помчался туда. Слава богу, у версальцев отобрали форт Исси. Командир 3-го батальона сообщил, что подростки из воспитательного дома, обслуживавшие орудия 4-го бастиона, гибли во множестве, но твердо держались на месте. Чорт их возьми, за всем этим не уследишь, написать всего невозможно.
Курбэ вышел с Камелина от Гофмана сосредоточенно-шаткой походкой. На нем был долгополый синий сюртук, вымазанный в краске, и пестрые брюки с полуоткрытой прорехой.
- Вот это и я называю искусством, - сказал он, вспомнив дообеденный разговор. - Верно, Камелина?
Он возымел страшную охоту остановиться и развить свою мысль. Не то, чтоб он выпил, а пиво стало намного хуже, чем раньше.
- Художник должен быть способен десять раз стереть и переделать свою лучшую картину. Чтобы доказать, - понял? - что он не раб случая или нервов.
- Это верно, - сказал Камелина. Он придержал Курбэ за локоть и предложил: - Пойдем ко мне на Монетный. Ты еще не был.
- А верно, пойдем, - радостно согласился Курбэ. - Я обязательно тебе что-нибудь посоветую там.
Ему ни за что не хотелось остаться сейчас одному.
- Ты в высшей степени серьезный человек, Камелина, - сказал он растроганно.
Они долго пробивались сквозь строй телег, двуколок, ручных тележек и навьюченных лошадей с реквизированными ценностями, занявших внутреннюю площадку Монетного двор.
Тут их догнал Буиссон.
- Вот, чорт возьми, вот она, революция! - кричал Курбэ. Он брал с телег подсвечники, люстры, перебирал их руками.
- Где ваш мольберт, Буиссон? Ах вы, молодой дьявол! Отчего бы вам не написать такой натюрморт, смотрите! Что за чорт эта природа? Нет, вы смотрите - вон там из серебряного ведра старик поит свою клячу. Видите? А как блестят церковные люстры! А вот это! Вот где она, революция!
Он забыл, что только что советовал выставляться, и, ударяя кулаком по плечу Буиссона, твердил:
- Вот, говорю вам, сядьте вот тут и пишите… Что вам искать? Бросьте все, что вы сделали, и начните заново с этого.
Старик был похож на курицу, которой мешают снести яйцо. О нем было сочинено столько анекдотов, что ему никогда не удавалось выйти из их порочного круга. Он жил, переходя из анекдота в анекдот, даже не варьируя их.
Сейчас, обводя двор прихмуренным взглядом и ворча возбужденно: "Ну, вот оно какое… да-с. Вот отсюда и начинать!.. Вот отсюда и начинать, я вам говорю… Революция вся здесь, берите…", - он напоминал себя из анекдота времен 49 года, когда ом вместе с Веем писал деревушку Морей. Кисть его только что положила на холст какой-то сероватый тон. "Пройдите, посмотрите, пожалуйста, что попалось мне под кисть", - говорит он Вею. Предмет был далеко, и Вей не мог его рассмотреть. Он взглянул на картину и увидел вязанку хвороста. Что за чорт! Он прошел ближе к предмету, и - действительно - то была вязанка хвороста. "Мне незачем было это знать, - сказал Курбэ, - да-с, я сделал то, что видел". - Он встал, отошел от холста и сказал удивленно: "А вот, подите, ведь и в самом деле хворост".
Буиссон любовался им. Курбэ тяжело дышал, грузный подбородок его часто мотался из стороны в сторону.
- Серебро на возах, - произнес он. - Я никогда ничего подобного не видел. - Он громко и пошловато причмокивал губами, как актер, играющий старого сладострастника.
Буиссон говорил ему в плечо:
- Я знаю, революция управляет моей рукой. Я знаю. Но помогаю ли я революции? Нужен ли я ей как художник? Чем - понимаете? - чем я ей нужен? Это меня мучает. Я не вижу себя.
Курбэ, причмокивая, говорил:
- Вот сядьте тут и пишите. И не надо никогда выбирать, будто бы вот отсюда революция, а оттуда не революция или здесь она есть, а там вот нет. Совершенная чепуха. Напишите-ка, дружище, эту замечательную историю.
Буиссон говорил ему:
- Я не знаю, куда девать руки и ноги; все тело, кроме сердца, кажется мне несносной обузой. Я весь счастлив этим изумительным беспокойством. Что делать? Я иногда думаю - писать ли? Может быть, просто взять винтовку и итти в батальон?
Курбэ обернулся и, еще щуря глаза, как он всегда делал, высматривая уголок жизни для картины, сказал беспечно и очень убежденно, сразу ответив на несколько сомнений Буиссона:
- А чем угодно. Пишите хоть той же винтовкой!
Он быстро пошел вслед Камелина, волоча за собой Буиссона.
- Боитесь? А чего вы боитесь? Совершенная чепуха. Я скажу так: сердце у человека одно. Если его нет в работе - нет нигде. Вы не преувеличиваете насчет своего сердца? - строго спросил он. - А то, может, вы ни во что и не верите, - добавил он неуважительно и, прекратив говорить, бесцеремонно оперся о плечо Буиссона, так как одышка мешала ему итти.
Курбэ, Буиссон, Камелина и Файзулла Франсуа
К ним подбежал ювелир Файзулла Франсуа, еврей, феллах и турок одновременно. С его лица скатывался мелкий медленный пот, делая лицо похожим на кусок свежего сыра.
- Господа, пропадают неповторимые вещи, - сказал он шопотом. - Послушайте, вот вчера… Моиз!
Бедно одетый старьевщик подскочил к нему.
- Моиз, расскажи господам артистам твое вчерашнее происшествие.
Голос Камелина прервал его сообщение.
- Довольно орать! - крикнул он агентам мэрий, требовавшим срочной приемки привезенного ими добра. - У меня не свалка, ребята. Мне надо золото и серебро. Что не возьму, забирайте обратно. Ясно?
- Гражданин директор Камелина, я имею предложить вам немножко золотых денег, - сказал Франсуа Файзулла. - Я заплачу вам хорошими золотыми за вещи, которые не имеют для вас значения.
- Мы ничем не торгуем.
- Вам нужно золото, - прервал его ювелир. - Я вам дам золото. Зачем же уничтожать прекрасные вещи? Агенты мэрий понасобрали бог знает что. Обыск, вы думаете, это экспертиза?
- Все, что найдется ценного, граждане оценщики отберут для передачи в музеи, - сказал Камелина.
- Я уже знаю, что они отберут, - опять заговорил ювелир. - Все хорошие вещи за последние двадцать лет не миновали вот этих моих рук. Но я - то ведь знаю, что такое революция, гражданин директор. Слава моему старому богу, я уже имел их три раза в жизни. - Он ухватился за сюртук Курбэ. - Революция не сохраняет вещей, дорогих, как воспоминание. А что такое вещь, Камелина? Вы же старый бронзовщик, зачем вы с меня смеетесь? Есть вещи, которые стоят, и вещи, которые заслуживают цены. Ну хорошо, чаши работы Пеги вы отдадите в музеи, подсвечники бросите в тигель, а что вы сделаете, например, с серебряным крестиком весом в пятьдесят граммов? А за подобный крестик, если он мне подойдет, я даю вам сто франков золотом, даже двести, чтобы вы еще раз не делали большие глаза.
- А качество, качество… - спросил возмущенный Курбэ. - Качество вас не интересует?
- Мосье артист, меня интересует заработать. Вы говорите, как самый маленький мальчик. Ну, вот возьмем обыкновенную солонку сто граммов весом, с рисунком моего мастера, она будет стоить одно, а солонка Вальдека Пеги будет стоить другое, с инициалом бывшего императора - впятеро, а если у вещи есть хороший наследник, он даст за нее и в десять раз больше.
- Оставьте, Франсуа, - сказал Камелина и позвал художников во внутренние комнаты.
Ювелир, не отпуская Курбэ, прошел в дверь, охраняемую часовым.
- Патриоты ежеминутно приходят ко мне с известиями о невероятных сокровищах, которые им удалось обнаружить. Иногда я посылаю с ними служащего. Чаще всего лампады из накладной позолоченной бронзы. Но Тюильри дал Монетному двору целый склад благочестия. Я вам сейчас покажу.
Они спустились в литейную.
На столах перед печью были рассыпаны вороха вещей, приготовленных для расплавки.
Ювелир схватил за руку Буиссона.
- Вот, например, за эту дешевую безделушку я даю тысячу франков золотом.
Он поднял в руке фигурку обнаженной женщины, когда-то служившей ручкой для печатки.
- Вы знаете, что это? Двадцать лет назад я приводил в порядок печать маркизы де Верни…
Камелина выхватил у него фигурку и бросил мастеру. Тот поймал ее на лету и отправил в котел.
Файзулла вытер с лица пот ладонями обеих рук.
- Это значит - дешевое отношение к своему делу, - сказал он. - Вы могли бы иметь в пять раз больше золота.
Камелина подозвал его к следующему столу:
- Вот пойдите-ка сюда лучше, посмотрите на эти штучки.
- Ты когда-нибудь видел мощи, Франсуа? - спросил ювелира мастер. - Вот, к примеру, святая Бригитта. - Мастер взял в руки золотой ковчежец и ковырнул его шилом, как раскрыл устрицу. Из ковчежца вывалился черный сустав пальца. Потом он сделал два движения рук, слитых в одно, и ковчежец полетел к тигелю, а палец в ящик у ног. - Теперь посмотрим святого Дениса.
Ювелир отвел его руку.
- Камелина! - сказал он и оглянулся, ища поддержки своему отчаянию. - Вы, Камелина, попрежнему такая же скотина, как были раньше, когда работали у меня. Я предлагаю вам настоящие деньги. Я даю двадцать тысяч франков за каждый ларчик, если он не открыт. Вы оглохли? Господин Курбэ, вы же великий мастер, скажите ему. Это же невежество, на чем свет стоит, что вы делаете!.. Я даю вам - глухой вы! - двадцать тысяч за каждый кусок этого дерьма в золотой коробке ценой в пятьдесят франков.
- Куда вы их денете, хотел бы я знать.
- Ах мосье, об чем беда? Ну, возьму вывезу в Англию. Вам жалко? Или Италию.
Камелина кивнул надзирателю:
- Своди-ка его к Ферре. Насчет миллионов подчеркни особо. Надо бы поискать, по-моему.
- Камелина, это же был частный разговор, - мягко сказал ювелир. - Это были просто идеи.
Тут мастер свистнул и подмигнул директору Камелина:
- Смотри-ка, директор!
- Да… Слушай, Курбэ, иди-ка сюда. Видел ты что-нибудь подобное? Прочти-ка вслух.
- Ах, чорт их возьми! Кусок крайней плоти христовой, - восхищенно прочел Курбэ. - Ну, вот что, Камелина, давай это мы с тобой обязательно сохраним. Знаешь что, дай это мне в виде брелока на жилет. Идет?
- Так как вы думаете, выставляться мне? - еще раз спросил Буиссон.
- А что вы пишете? - строго и незнакомо вдруг спросил Курбэ.
- Я написал несколько сцен борьбы.
- Пафос? Героизм, конечно?
- Да, примерно.
- Как сделан пафос?
- То есть?
- Да очень просто, - надо знать, что из чего делаешь.
Буиссон с раздражением взглянул на художника. "Умный, талантливый человек, - подумал он, - но с оттенком несомненной глуповатости в житейских поступках".