Море трудолюбиво и плодовито. С азиатским упорством долбит оно новые бухты, кормит полчища рыб и разводит на дне тысячеверстные луга водорослей; и запах рыбы и водорослей, как рабочий пот моря, и зиму и лето стоит у оживленных берегов.
В июле Ольга пошла с экспедицией Звягина.
Темой работ было изучение видового состава флоры дальневосточных морей и составление водорослевых карт.
В начале июля во-всю - и ненадолго - развернулись сухие дни лета. Над жизнью встали две тени - золотисто-голубая и золотисто-синяя, тени неба и моря.
Сопровождаемые птицами, проходили на север ивасевые косяки; трепеща парусами, за ними летели рыбачьи флотилии. За рыбаками двигались экспедиции. Впрочем, они шли не только с юга на север, но спускались и с севера или пробирались с запада на восток, исследуя моря, горы, тайгу, рыб и редкие стойбища здешних народов.
Ольга оказалась в экипаже маленькой парусной "Чайки". Работа была романтична до глупости. Вставали до солнца, как птицы, и на заре занимались гимнастикой, распевая на все голоса.
Утренний костер никогда не хотел разгораться с первого раза, его не жгли, а топили керосином, и он, фыркнув, взрывался так, что кувырком разлетались все чайники и кастрюли.
С утра на шлюпках уходили в море и до темноты ковыряли дно, ловили и записывали течения, добывали водоросли, измеряли глубины. Подводные луга тянулись почти беспрерывно вдоль берегов. Зоостера, багрянка-анфельция, филлоспадикс, птилота, алария, дисмаресция, фукус, хордария, порфира и сотни других чудесных названий напоминали имена богов и героев древности.
Жизнь шла, как бы повторяя детство. Труд был игрой или, скорее всего, увлечением, ему отдавали себя целиком. В приступе делового энтузиазма пробовали даже варить щи из морской капусты, но есть их было почти немыслимо.
- Однакож прекрасная витаминозность, - разочарованно говорил Звягин, откладывая ложку, - но безусловно страшновато на вкус.
Дел было множество. Оказалось, что океанография - очень боевая наука и емкость ее почти безгранична. Ребята делали доклады на рыбалках о водорослях, о витаминах, о пище вообще и о быте, ревизовали столовки и втолковывали директорам промыслов законы течений и ветров. В одном месте открыли клуб, в другом помогли составить отчет, в третьем создали краеведческое бюро, в четвертом прибежал к ним председатель совета, бывший красноармеец, с просьбой сообщить Академии наук, что он нашел нефть. Он передал им письмо:
"Председателю Академии наук, копия райком.
В ответ на Ваш научный вопрос прилагаю литр найденной мной нефти. Словами объяснить, какая она из себя, не могу".
В бухте Терней Ольга вспомнила о Зарецких и забежала к ним в день прибытия.
У них сидел Шлегель, худой, небритый, сгорбленный, и рядом незнакомый, с маленьким орлиным лицом, старик.
Он все время улыбался и глядел насмешливо, ел осторожно и как бы нехотя, пряча под скатерть тонкие грязноватые руки. Летние красноармейские штаны его лоснились, как кожаные, но тужурка была аккуратна, хоть и явно узка.
- Строили мы и не такие вещи, гражданин Зарецкий, - говорил он, когда Ольга, входя в комнату и целуя Зарецкого, протянула руку и ему.
Он быстро и ловко вскочил, коротко взглянул на Шлегеля и, не называя своего имени, почтительно пожал ольгину руку, низко поклонившись.
- Не ждали меня увидеть? - спросил Шлегель. - Кажется, на некоторое время буду жив.
Зарецкий, усадив Ольгу за стол, запоздало отвечал худощавому:
- Мало что вы там строили… разное ведь валяли…
- Так точно. И всегда хорошо.
- Проверь вас! - засмеялся Зарецкий. - Вы не обижайтесь, я человек откровенный. Сами понимаете…
- Нет, гражданин Зарецкий, не понимаю…
Шлегель налил всем по рюмке водки, чокнулся. Старик прикусил губу и, поклонившись, выпил.
- Ну что ж, я вас оформлю у себя, - вяло и нехотя сказал Зарецкий, - посмотрим.
- А как ваше мнение на сей счет? - спросил Шлегель худощавого старика.
Тот встал и, аккуратно складывая салфетку, произнес, ни на кого не глядя:
- Я прошу меня оставить в прежнем состоянии рядового заключенного. Здесь работать я не хотел бы, меня некому здесь проверить. Можно итти?
- Пожалуйста, - сказал Шлегель.
Старик поклонился всем сразу и, не подавая никому руки, вышел, осторожно ступая на носки больших, не по ноге, сапог.
- Кто это? - спросила Ольга.
- А-а, интересный тип. Десять лет по процессу промпартии. Ахтырский. Святой человек среди инженеров-транспортников.
- Исправляется?
- Может.
- Но сволочь, - заметил Зарецкий, поглядев на Шлегеля многозначительно.
- Зато работник. У тебя такие же сукины дети, да только лентяй на лентяе.
- Условия, условия! - громко произнес Зарецкий. - Мне создали такие условия, дорогой мой, что работать хорошо невозможно. Сам удивляюсь, как в этих условиях у меня не все еще разбежались…..
- Выгодно, потому и не разбежались, - прервал его Шлегель. - Ты думаешь, раз беспорядок, так он всем должен не нравиться? У тебя сидят любители беспорядка.
- Это у вас профессиональная подозрительность, - заметила Ольга.
- Ерунда! Нет бóльших оптимистов, чем мы, чекисты. Мы все, Оля, очень веселый народ. Иначе не выживешь, поверьте мне. Только величайший оптимизм держит нас на ногах.
После обеда жена Зарецкого мигнула Ольге и увела ее в свою спальню.
- Ты Шлегеля хорошо знаешь, Оля? - сказала она. - Поговори с ним, душка, что он от моего старика хочет.
- Он здесь по делу?
- Да ведь чекист же. Они и спят, как допрос чинят. Кто их поймет. Пристал к Степану - ты да ты, да из-за тебя, мол, все нелады, и вообще, так сворачивает, что и ранили его из-за нас. Ты же знаешь - мы семь лет из тайги не вылезаем.
- Как же я могу поговорить? - сказала Ольга и испугалась мысли, что ей нужно лезть в большое и неизвестное дело. - Я, впрочем, скажу, спрошу, - добавила она, не глядя на Зарецкую. - Но почему его ранили из-за вас?
- По смыслу так выходит. У Степана, видишь ли, сколько-то там беспаспортных рабочих. Ну, вот и пристал как банный лист: кто, да откуда, да кто разрешил? А где их, паспортных, тут найдешь? Не Москва. Перекованные которые - и те в тайгу не желают… Вон Ахтырский - и тот нос задирает, не хочу, говорит…
За чаем Ольга еще раз спросила Шлегеля, как все-таки его рана и пойман ли стрелявший.
- Рана пустяк, а поймать - товарищи не дают, - сказал он сухо.
- Не возводи ты, Семен Аронович, напраслины, - добродушно посмеиваясь, ответил Зарецкий. - Тебе бы только голый закон блюсти, а ты вот иди поскреби землю - узнаешь беду. Изволь, я их уволить согласен, - сказал он волнуясь. - А прорыв на твой счет.
Шлегель молчал.
Потом он спросил:
- Тебе сколько лет, Степан?
- А что, стар, что ли?
- Да нет. Незаметно, что взрослый.
В этой обстановке Ольга не решалась ничего спросить и стала прощаться.
Шлегель пошел проводить ее до берега.
- Зарецкая, небось, уже поручила вам переговорить со мной? - спросил он ее по дороге.
- Догадываетесь, о чем она просила?
- Знаю. Глупости. Она думает, что он у нее хозяйственный гений. А он дурак. И ни хозяин, и ни чорт его знает. Просто веселый дурак. Типичный дурак.
- Он честный человек.
- То есть не крадет? Да, в этом честный. А что он всю жизнь только и делает, что мечтает, это как, по-вашему, называется? Он всю жизнь мечтает. Вот ерунда с горохом! Еще в гражданскую войну с ним возились, как с обиженным гением. Потом он мечтал, что он опытный, прямо необыкновенный строитель, а РКИ мешает смелому человеку. Его посадили в РКИ. Он стал мечтать, что он знаменитый разоблачитель воров и что каждый, проработавший год на хозяйстве, - сукин сын и подлец. Его послали на хозяйство, - так тут у него прорывы, потому что ГПУ не понимает великой его души.
Они шли, взяв друг друга за руку, по узкой тропе у самого моря. Был ранний вечер, беспокойно пахнущий морским пространством. Перед глазами вставало большое небо, стлалось большое море, линия могучих лесов вычерчивалась слева.
- Ах, мне это понятно, - сказала Ольга. - Так хочется делать только самые великие дела.
- У великих дел, я думаю, нет специальности, - ответил Шлегель. - Да и вообще говоря, я знаю на свете только одну хорошую специальность. Вот ваш покойный отец владел ею в совершенстве.
- Что это?
- Он был удивительным революционным практиком, чем бы ни занимался. Он везде искал новое, вцеплялся в него, и, я думаю, во всех науках его интересовало только одно - как победить белых с наименьшей затратой сил. Варвара Ильинична имела другую специальность - она заставляла верить в себя. Ей верили, чем бы она ни занималась. Что такое великое дело? Это великий характер, проявившийся в кооперации, физике, рыбоведении, войне или искусстве. Можно быть великим дворником и можно быть бездарным профессором, а?
- Но люди должны мечтать, Шлегель. Люди, не создавшие ничего великого, больше других имеют право на мечту о великом.
- На севере, Ольга, вы увидите Шотмана. Вы знаете его? Седенький квелый старик. Старикашка, как его называют тут. Вот - мечтатель! Если он увлекается музыкой - знайте, что он уже где-то воспитывает музыканта. Когда он увлекается архитектурой - так значит запустил руку в чью-то душу и строит там. И посмотрите, сколько вокруг него толчется людей!.. Я сам писал стихи, - сказал Шлегель, кашляя от смущения. - Я хотел быть знаменитым поэтом, но однажды увидел молодого болвана, сюсюкающего о любви… У него были подлые поросячьи глаза, противные, грязные руки, и он явно хотел получать большие гонорары за свои безграмотные стихи. Ему снились лаковые туфли и шницель, а не лавровые венки. И тогда я подумал: я поэт? Я стану писать стихи о любви? О будущем? Я?.. Мне стало страшно. Какую душу надо иметь, чтобы рискнуть на этот подвиг! С тех пор я - чекист. Не то, что здесь нужна душа поменьше, но совсем другая душа, потверже, посуше. Когда я высовываю голову из своего кабинета, в котором самый старый заключенный - это я сам, когда я поднимаю глаза от преступников, подлецов, идиотов, я хочу видеть, что кто-то мечтал за меня, кто-то возвел города, написал хорошие книги и поставил замечательные спектакли, нашел новую дорогу в науке, - и мне становится легко. Вздохну разок-другой о своих стихах и опять погружаюсь в дела. Чтобы я хорошо работал, всегда должно быть что-нибудь радостное за моим окном…
Он плюнул, отдышался и добавил:
- Но я не умею два дня пить чай и болтать, что я был бы великим полководцем, гениальным поэтом или музыкантом, если бы кончил в свое время городское училище. А у Зарецкого не в порядке паспорта рабочих, завхоз - вор, в бараках грязно, у него самого всегда слюнявые губы, потому что он не умеет курить трубку. Нам здесь трудновато работать, Оля, мы на отлете, на виду у врагов, вдали от своих центров, народу мало, да и народ еще не понял, в чем стиль жизни. Каждый считает себя умней дела, а это - чепуха. Социалистическое хозяйство - это прежде всего дисциплина, а не единоличный размах, Зарецкий же никак этого не поймет. Он хочет добывать золото, а ему велят строить дороги, так он уже взбешен.
Шлегель говорил задыхаясь и, говоря, замедлял шаг. Он был еще болен.
Ни той щеголеватости костюма, ни той подобранности фигуры, что поразила Ольгу в вагоне, в ночь первой встречи со Шлегелем.
Если у чекиста не чищены сапоги, значит он болен.
Если у него не все пуговицы на гимнастерке, значит с ним что-то случилось.
Небритый, небрежно одетый, весь он стал каким-то грузным, малоподвижным. Похудевшее лицо кажется шероховатым, словно напудренным.
- Вам бы лежать и лежать. Закрыть глаза и лежать, ни о чем не думая.
- Нашему брату, Оля, это не с руки. Покой чекиста портит. Вот лежал я, на семь кило пополнел - на семь лет постарел. Нет, нет, - сказал он смеясь, - не моя, знаешь, специальность отдыхать, не умею этого… А сил сколько уходит на отдых! Ну его к дьяволу!
Но Шлегель был плох, как ни старался бодриться.
- Вам сейчас лет сорок пять можно дать, - сказала Ольга.
- Да, да, перележал. Я себя знаю, - опять повторил Шлегель и перевел разговор на другую тему.
Шлегель еще долго не отпускал Ольгу, долго водил ее по тихому большому берегу, расспрашивая об экспедиции и ребятах.
- Я бы сам поднялся на север, но не могу. Если что, пишите мне, - сказал он, прощаясь. - А я отвечу. Я здорово пишу письма, честное слово. Плохие поэты всегда пишут хорошие письма.
У Звягина подобрались отличные ребята, и они так сроднились между собой, что образовали семью. Об окончании плавания думали, как о несчастье.
25 сентября Звягин был в лимане Амура первым из всех.
Ольга устроила всю группу в старой бане Зуева.
В Николаевске-на-Амуре все было тихо, город еще не вернулся из тайги и моря. Недели через две ждали человек двести с приисков и разведок, и предполагалось, что состоится не менее сотни свадеб. Николаевские девчата нервничали на вечерних уличных гуляниях, ожидали первой осени и вместе с ней женихов из тайги.
В то самое время, как Ольга шла с экспедицией к северу, Луза получил телеграмму от Михаила Семеновича, приглашающую приехать к нему и, несмотря на то, что дел на границе было по горло, выехал в Никольск-Уссурийский. Михаил Семенович приглашал с собой в поездку по краю в связи с предстоящим съездом партизан.
- Народ тебе надо будет подобрать - для приграничной полосы. И вообще проветриться…
Ехали в салон-вагоне втроем, не считая проводника, - Михаил Семенович, порученец Черняев и Луза; но это было только в идее, а на самом деле в вагоне толпилось по меньшей мере двадцать или тридцать человек. Они влезали на маленьких станциях и, от остановки до остановки, докладывали о хлебе, о сое, о кадрах, потом, не успев попрощаться, вылезали, и вместо них появлялись другие.
Во Владивостоке стояло солнечное и ветреное утро. Вагон поставили в тупик, почти у берега залива. Из вагона были видны корпуса пароходов, слышно пение грузчиков и удары волны в гранит эстакады. Было еще рано. Город спал. Связисты сунули в угол вагона два телефонных аппарата и включили вагон в мир. Черняев, в голубом бумажном трико, зловещим шопотом закричал в трубку:
- Алло, город, алло!
Наскоро выпив чаю, Михаил Семенович и Луза пешком пошли в город, смотрели, как дворники метут улицы, как открываются магазины, заходили на почту, в больницу, на Миллионовку, где в улочках-щелях копошились воры и контрабандисты, а кондитеры пекли и варили какую-то сладкую ерунду, пахнущую чесноком.
Потом они сели за общий стол в дешевой столовой и вместе с портовыми рабочими съели какой-то острый соус, сладковато-кислый и душисто-вонючий, запив его теплым, почти горячим, пивом.
Потом вошли они в только что открытый магазин готового платья и долго приценивались к вещам, а в десять часов утра вернулись в вагон заседать.
Не успел Луза выпить у проводника бутылку нарзана, чтобы рассеять вкус соуса, как из салона он услышал голос Михаила Семеновича, заработавший на низких нотах. Он почти кричал:
- Пальто стоит триста - с ума сойти! Кому продаете? Город грязный, запущенный. Дворники с утра пьяны. Улицы нужно иногда поливать водой, слыхали об этом? Или вам создать институт по уборке улиц?
Луза сидел в купе рядом с салоном. Доклады о рыбе, золоте, детях и банно-прачечном деле ходили в его голове, как дым. Порученец Черняев шопотом кричал в телефонную трубку, чтобы соединили с краем. Проводник стоял в тамбуре, строгий и бледный: он был так близко к государственному делу, что, ему казалось, должен был принимать посильное участие, - торжественно впускал посетителей и делал им знак пройти или подождать, не говоря ни слова.
- Насчет обеда ничего неизвестно? - спросил его Луза.
- Видите, принимает, - ответил проводник. - До вечера не управимся.
Луза вернулся к себе в купе. Молодой профессор говорил в салоне Михаилу Семеновичу:
- Мне больше нечего делать. Техникум создан, кадры налицо. А у меня в портфеле начатый исторический труд…
- Давно в партии?
- Десять лет… Слушайте, Михаил Семенович, я сделал все, что мог. Как говорится, даже самая лучшая девушка не может дать больше того, что у нее есть.
- Чепуха, она может повторить.
- Не могу, Михаил Семенович, не могу. Надо подумать и о себе.
- У вас будет много времени. Я вот думаю, что вам трудно быть коммунистом всю жизнь. Еще год, еще два, потом конец.
- Михаил Семенович…
- Говорю прямо - вам осталось два-три года. Начните думать о себе сегодня же, только думайте о себе моей головой. Нечего обижаться, когда виноваты. Иному, брат, трудно быть коммунистом всю жизнь. Дернет на нервах - и через пять лет от него одни дырки. Вы, Фраткин, интеллигент, тонкая душа, думайте о себе строже. У нас и пролетарии заваливаются, возьмите хотя бы Зарецкого. Раз в жизни побил японцев и никак этого забыть не может, а с тех пор он нам двадцать дел испортил, собака. Это талант, Фраткин, - быть коммунистом, большой талант.
- Если так, пошлите меня в ЦК, пусть ЦК проверит.
- Идея, только не вас пошлем, а письмо.
- Я…
- Вы, Фраткин, человек без запаса, без внутренних фондов. Прямо говорю вам - через два года вас выгонят из партии по любой статье, к вам все грехи подойдут… Передержали мы вас на профессорстве, вот что. Руководя человеком, всегда надо помнить, на что он годен и сколько способен продержаться. Хватит! Через две недели поеду в край, поставлю там ваш вопрос…
Он встает из-за стола и грузно делает несколько шагов по салону.
- Хорошо бы пообедать, товарищ Черняев, - говорит он раздраженно и спрашивает Фраткина: - В "козла" играете? Садитесь… Вася! - зовет он Лузу. - Вылезай из купе. Спишь, сукин сын, как меланхолик.
Пока из вокзального буфета прибудет обед, они садятся играть в домино: Михаил Семенович с Черняевым, Луза с профессором.
- У кого "марат"?
"Маратом" называют костяшку 6:6.
"Марат" у Лузы. Луза заходчик.
- Вы, Черняев, вторая рука - не зевать, - командует Михаил Семенович, глядя себе в пятерню, вобравшую семь костей домино.
Порученец Черняев, давний компаньон Михаила Семеновича, играет, ни на кого не поднимая глаз. Он весь в благородном порыве подыграть своему партнеру и знает, что большего с него и не требуют. Первую ошибку делает профессор. Михаил Семенович зверски ударяет по столу ладонью с костяшкой.
- Шляпа вы, - замечает он тонким певучим голосом, - вы же своего подводите таким ходом. Ах, чорт нас, вы даже в игре шляпа! Берегись, Вася, профессора.
Затем отличается Луза. Он запер ходы, сам того не заметив.