- Что же ты лезешь играть, раз не умеешь? - Михаил Семенович бьет кулаком по столу. - Еще вызывается играть… Вот козел!
- Да я ж не вызывался…
- А ну вас, давайте обедать. Раз садишься играть - играй!
Три часа дня. Обед кончен.
- Машину, - говорит, зевая, Михаил Семенович.
Они едут поглядеть, как идут работы по береговой обороне, начатые в апреле.
Берег завален мотками проволоки, пустыми цементными бочками, осколками ящиков и грудами щебня. Бетонщики, землекопы и электрики в синих робах расхаживают между костров, походных горнов и бетономешалок. Громадные ящики с деталями будущего орудия стоят возле. Это будет одно орудие. Его еще нет, но будущее хозяйство этого скромного "хутора", как здесь любовно называют эти гигантские пушки, уже разместилось вокруг строительной площадки.
В клубе этого "хутора" (в клубе, собственно, орудия) поет хор, рядом монтируют рацию, и артиллерист, бойкое существо в синей робе и бескозырке, оглушительно насвистывая, любовно ходит вокруг двигателя электростанции, которая также составляет хозяйство этой пушки.
Потом идет штаб самой пушки, командная рубка, маленький госпиталь, склады, казармы, подвалы, огород и цветник.
- Война становится трудной специальностью, - с довольным видом говорит Михаил Семенович.
Затем Михаил Семенович и Луза едут на Дальзавод - осматривают жилые дома, в порт - осматривают китобойное судно, за город - осматривают водопровод.
Лузе приходит в голову, что Михаилу Семеновичу все равно, что осматривать, и что он, должно быть, к утру уже и не вспомнит, чем интересовался накануне вечером. Но это неверно.
Созидательный поток стихиен только по виду. На самом же деле он вроде периодической системы элементов, белые пятна в нем определены очень точно, а все известное занимает давно изученное место. Но жизнь всегда жизнь. К тому, что подсказано центром, на местах любят прибавить что-нибудь свое или по-своему изменить, не думая о целости общего замысла, и Михаил Семенович там подстегнет, а там приглушит, а главное - приглядится к людям. Не все они растут в одном темпе, не все одинаково понимают задачи дня, а для Дальнего Востока вторая пятилетка в сущности является первой.
- Хором еще не умеем петь, - говорит Михаил Семенович. - Обязательно кто-нибудь отскочит в сторону и заголосит свое.
Вечер застает Михаила Семеновича и Лузу на холмистой дороге в глубине залива. По лесу пробирается туман. Лесорубными тропами его длинная белая струя легко спускается с холмов в глухие пади и растекается меж дерев.
Сырой солоноватый ветер липнет к лицу. Они возвращаются в город затемно и, не заходя в вагон, бредут на пристань, где их уже поджидает у стенки готовый к отходу баркас.
- Можно отчаливать? - спрашивает капитан баркаса, веселый, вечно играющий в "козла" Боярышников.
- Пожалуйста, - отвечает Михаил Семенович и прибавляет рассеянно: - Как освободишься, залезай в кают-компанию, сыграем перед сном.
- Есть залезай, сыграем, - шутливо отвечает капитан.
Черняев сидя спит в крохотной кают-компании.
- Товарищ начальник штаба, проснись, покажи телеграммы, - ласково говорит ему Михаил Семенович.
Не открывая глаз, Черняев бормочет:
- Все в порядке. Ваши все посланы, а вам из края ничего нет.
- Я ж не в отпуску, - недовольно замечает Михаил Семенович. - Как это нет? Проспал, небось.
- Честное слово, ничего не было, - говорит Черняев, еще крепче закрывая глаза.
Он приготовился к морской болезни и сосредоточенно ждет ее первых спазм.
Михаил Семенович свободен, делать ему решительно нечего, капитан задержался на мостике, и он пристает к Лузе. Долго и мелочно расспрашивает его о колхозе, о приграничном быте, а потом начинает рассказывать сам.
Это не речь, а сказка о цементе, которого ему всегда нехватает для края. Он любит выдумывать новые способы выработки цемента или мечтает найти "клейкие земли". В умной, лукавой голове его вечно жива народная тяга к скатерти-самобранке или к ковру-самолету.
- И вот, допустим, приходит ко мне человек и говорит: "Нашел я клейкие земли, ну, что-нибудь вроде нефти, или природной смолы, или там вроде торфа. Запас сто тысяч тонн". Я б ему, ни слова не говоря, отсчитал бы сию минуту сто тысяч целковых.
- Отсчитали бы?
- Сию же минуту.
Сейчас Михаил Семенович говорит почти сам с собой и не похож на ответственного руководителя, на старого боевика, на всеобщего учителя, каким он бывает на людях. Он просто человек с усталыми глазами и морщинистым лбом, у которого жизнь из цемента, и гречневых круп, и мануфактуры, и угля, - как бывают другие жизни из вечных страстей и стихов. Железо, хлеб или удобрения могут вызывать у него повышенную температуру, как заболевшие почки. Где-то в глубине мозга, подобно симфонии, которую держит в памяти дирижер, живет образ плана ближайших лет жизни. И, как дирижер, он руководит отдельными движениями вещности, прислушивается к углям и к лесосплаву, как к сердцебиению, и потом решает - напрягаться ли ему, или отдохнуть, попридержать что-то или форсировать… Черняев, зная характер Михаила Семеновича, всегда угадывает причины его веселья и мрачности. "Уж это наверняка уголь", - говорит он, замечая, что голос Михаила Семеновича становится все медленнее и громче, а интонации все зловещее. "Это рыба его рассмешила", - догадывается он в другой раз, потому что привык уже по теням и морщинам на лице понимать, рыбные они или угольные, кадровые или хлебные.
Ночь грохочет за стеной каюты. Михаил Семенович разложил на столе карту края и, блаженно щурясь, разглядывает ее. Но было бы неверно сказать о нем, что он всего лишь хозяйственник. Нет, и угли, и нефть, и золото, и дороги - это для него всего лишь внешние средства воздействия на человека. В сущности, у него гигантский университет. Нанайцы учатся сеять хлеб и доить коров, таежные охотники учатся добывать золото и строить города, старатели превращаются в добротных нефтяников или управляют драгами, домохозяйки идут к заводским станкам.
Запуская руку по самый локоть в гущу таежных сел, Михаил Семенович собирает оттуда пополнение и для флота и для промышленности. Находятся садоводы и научные работники, летчики и слесари, пропагандисты и счетоводы. И собственно для того, чтобы поближе увидеть их, нацелиться на них и вытащить их на свет, он и кружит по краю, не очень доверяя анкетам, а предпочитая всему свой острый и цепкий глаз.
Сидя сейчас над картой края, он, конечно, прежде всего думает о людях. Планы строительства даны Москвой. Москва требует золота и угля, платины и нефти, рыбы и леса. Людей, которые все это дадут, нужно найти и воспитать на месте. Они есть. Нужно найти. А найдя, воспитать.
И вот имена, лица, улыбки, меткие слова сотен людей проходят сквозь его память. Он запоминает самое незначительное - толковую реплику на партийном собрании, смелый поступок, письмо в газету о непорядках.
У него все на счету, но до времени лежит как бы в архиве. Сейчас он разбирает архив памяти. Ему ничто не мешает. Он раскладывает наблюдение к наблюдению, догадку к догадке, отзыв к отзыву.
- Мы тут, Василий, замечательные рыбацкие колхозы организуем. Места ж какие! И поверь мне, вот тут, - он стучит карандашиком по озеру Хасан, - обязательно городишко возникнет, обязательно; вижу, как прорезывается, нужда в нем есть. А дорог пока нет, мрак, захолустье… включить надо будет на следующую пятилетку. Я, как в эти места попадаю, только о дороге и думаю…
Он рассматривает карту, как замысловатый ребус, которого ему еще не приходилось решать, хотя с картой не расстается ни днем, ни ночью.
- Гляжу на Амур… Бо-ольшие будут хлопоты с ним. Надо что-то предпринимать, входить с предложениями…
- Тебе, Михаил Семенович, уж и Амур помешал. Текет - ну и все. Что тебе?
- Текет-то он текет, - поддразнивая Лузу, замечает Михаил Семенович, - да пока пользы нам от него мало. Речной флотишко подводит - маловат, слабоват: а ты вообрази, какая у нас жизнь развернется вскорости, что тогда скажем?
- Свой флот будешь строить?
- А что ж, хорошо бы. Греха нет. Да боюсь, своими силами не справимся, а Москва сейчас не даст… Оживить бы нам Амур на манер Волги.
- Построятся города, сам оживет.
- Само, брат, ничего не делается. Да-да. Иди-ка лучше спать, я один помечтаю.
Луза того только и ждал.
Море же становится совершенно непроходимо. Буксир, кряхтя, влезает на волну и; виляя кормой, падает с нее вниз. Луза плашмя валится на диван.
- Что ж это капитан не идет, - бормочет, зевая, Михаил Семенович, на которого качка не действует. - Хорошо бы игрануть перед сном. Люблю я вот так отдохнуть, Вася. Хорошо промять кости на свежем воздухе. Вася! - зовет он, но Луза лежит не шелохнувшись. - Васька, открой глаза, расскажу тебе про войну.
Луза не слышит, да если б и слышал, ни за что не открыл бы.
Качка такая, что с буфета сверху вниз несутся на люстру, которая теперь ниже буфета, тарелки, осколки их летят в стены. Черняев лежит, завернув голову в простыню.
- Ах, сволочи вы, сволочи, - мечтательно шепчет Михаил Семенович, - даже по морю ездить не умеете.
Ошалев от качки, от морской болезни, от тоски и презрения к себе, на рассвете сполз Луза с койки, смутно думая о самоубийстве, но, выйдя на палубу, увидел далекий берег. Силы сразу вернулись к нему.
Михаил Семенович уже стоял на узком мостике, следя за рыбачьими сейнерами.
- Ничего работают! - крикнул он Лузе. - Молодцы!
Открывалась чистая, изящная бухта Славянки.
Выпив чаю у предисполкома, немедленно поехали по колхозам.
Дороги только предполагались, но районщик довольно подробно объяснил их будущий вид, чем привел в восторг Михаила Семеновича.
Ехали не спеша, километров двенадцать в час, тащили машины на руках и часто отдыхали на траве у дороги.
- Как это ты себе позволяешь такой беспорядок? - качал головой Луза, неодобрительно глядя на Михаила Семеновича, распахнувшего шинель. - А еще ответственное лицо!
- Какой беспорядок? А что? - спрашивал Михаил Семенович, лежа на траве в расстегнутой шинели.
Лицо Михаила Семеновича выражало довольство.
- Сколько раз в году так мотаешься?
Он склонен сделать выговор за небережливость к себе, но Михаил Семенович отвечает виновато:
- Я? Маловато, Вася. Ну, вырвешься на посевную, на рыбу выскочишь, на уборочную, слетаешь разок на стройки, на лесосплав съездишь, на сою, на рис… Да разве это дело?..
По дороге заглянули на стекольный завод инвалидной артели. Он стоял меж сопок, в стороне от жилья. Инвалиды делали стаканы из зеленого бутылочного стекла, из боя.
Заводик был маленький, плохонький, но Михаилу Семеновичу все понравилось. Он любил, когда что-то возникало само собой по инициативе снизу.
- Вот это инвалиды! - кричал он. - Правильный народ! Ведь у них тут рай! Санаторий!
И он перебирал кривые стаканы, хлопал мастеров по плечам, обещал им чего-то подкинуть и приказал изготовлять графины и блюдечки. Директор завода прыгал вокруг Михаила Семеновича на деревяшке, радостно поглядывая на окружающих, и показывал свою крайнюю измотанность.
- Аж протеза вспотела, - радостно шептал он Лузе, преисполненный гордости за дело и уважения к самому себе.
Осмотрели склады сырья, жилой корпус, сараи, нашли три черепичных формовочных станка, неизвестно кому принадлежащих, и Михаил Семенович немедленно распорядился отослать их в район. Подъехал командир дивизии Кондратенко.
- Дело тебе нашли, - закричал ему Михаил Семенович, - черепицу делать! Вот инвалиды глины найти не могут. Организуй черепичное дело, будем меняться: ты мне - черепицы, я тебе - леса.
- Есть организовать! Авансом не дашь кубометров шесть пиломатериала, Михаил Семенович? А черепицы я тебе нащелкаю сколько хочешь.
- Верное слово?
Они пожали друг другу руки в знак сговора, очень довольные сделкой. Время было такое, что тот, кто не строился - пропадал. Надеждой на центральные фонды нельзя было жить.
Со стекольного поехали еще в один колхоз, а потом решили горами пробраться прямо к Варваре. Ночь застала в горах, ехали медленно и на подъемах шли пешком. Свободного времени было сколько угодно, и Луза, которого с непривычки утомили все эти дела и цифры, заговорил о будущей войне.
- Война, война! - о войне Михаил Семенович мог говорить не менее Лузы. - Что я тебе скажу? Надо иметь столько стали и железа, сколько нет у противника; хлеба больше, чем он имеет, и мужества больше, чем предполагает в нас. О войне спрашивать - все равно что о болезни. Какой, мол, у тебя будет сыпняк - легкий или тяжелый. А чорт его знает какой! Всякий сыпняк тяжелый, если здоровье плохое. Значит, что надо? Здоровье иметь надо. Силу надо иметь.
Глухими ночами, когда затихали телефоны в его кабинете, Михаил Семенович не раз представлял, сколько новых заводов, фабрик и промыслов он мог бы уже поставить, не будь расходов на оборону.
- Война будет тяжелой, - говорил он. - Но с кем бы ни воевали мы и сколько б ни воевали - выдержим. Мы здоровей своих врагов, а потому и сильней.
Ночью они въезжают в село и на два часа укладываются спать в здании школы. Учитель робко сообщает Михаилу Семеновичу, что у него есть проект. В уссурийских лесах живет червь-шелкопряд. Можно организовать лесное шелководство. Шелк-сырец высокого качества. Шелкомотальные фабрики в тайге.
Михаил Семенович, держа сапог в руке, слушает его со вниманием.
- Вот построим город на Нижнем Амуре да два города на морском побережье, тогда и за ваш проект примемся. Шелку бы хорошо, - говорит он учителю. - Я для вашего проекта денег мало-мало урву. Вы пришлите мне докладец. Дело чудесное. Вы не откладывайте, завтра сядьте и напишите, дадим подсчитать… А я на чем другом сэкономлю.
Учитель уходит, а Михаил Семенович говорит Лузе:
- Не шелк мне дорог, - учитель хорош! Видал глаза? Фабрики, говорит, в тайге. Охотники за червями. Молодец! Стоит десяти тысяч.
Лузе кажется, что он еще не успевает вытянуть ног, как Михаил Семенович уже будит его.
- Вставай, брат, - говорит он. - Нечего казенный хлеб лежа есть…
- Да ведь только глаза закрыл. Куда теперь?
- К Винокурову в дивизию. Три часа глаза закрывал, хватит!
Они едут в дивизию Винокурова. А пока они едут, спазма сжимает узкое горло железной дороги. Книги, факторы, спички, танки, люди, медикаменты, подводные лодки - все, что катится сюда с далекого запада, застревает в узком, как горло кита, проходе.
Черняев в вагоне Михаила Семеновича принимает телеграмму за телеграммой и особым чутьем секретаря, которое является дополнением к натуре Михаила Семеновича, быстро догадывается, где может быть его шеф.
Еще почти ночь. Ни ночь, ни утро. Комдив Винокуров просыпается от звонка.
- Кто? - кричит он. - Что? Михаил Семенович? Не был… А-а-а. Хорошо. Спасибо. Не уйдет, нет. Как будет в руках, я тебе позвоню, Черняев… Ладно. Валяй спи, не уйдет.
Но Михаил Семенович обманул чутье Черняева: он поехал к Варваре Ильиничне, а к Винокурову будет завтра.
В горах сыро, туманно; молча сидеть и думать нельзя - становится холодно, и клонит ко сну, и ломит и жжет поясница. Михаил Семенович начинает думать вслух - все-таки разговор.
- Горизонтально у нас как-то мыслят, - говорит он зевая.
Тут все - в этой фразе.
Он, которому революция дала два ордена, большой пост, большую квартиру, в которой ему некогда жить, большую и веселую семью, которую он не видит по неделям, большой и роскошный автомобиль, который он жалеет портить на этих дорогах, - распоряжается с азартом и волнением только большим и ясным своим характером. Характер его тоже сделала революция. Характер его лежит как бы в сберкассе и дает из года в год проценты. Все что-то прибавляется в уменье разбираться в людях и глядеть вперед.
- Горизонтально у нас как-то думают, - повторяет он, пропуская сквозь сознание вместе с этой фразой целый поток имен, лиц и фактов, кажущихся ему неправильными.
Он думает о людях, как изобретатель их.
- Я из этого Фраткина мыло варить буду, - мрачно говорит он. Потом вспоминает об Ольге, о рыбе, о том, что тузлуки никто делать не умеет и треть улова всегда пропадает на берегу.
Он закрывает глаза, теперь уже не боясь заснуть, потому что все ходит в нем ходуном от раздражения и отчаяния. В его голове борются сметы, проекты, люди, кричат районы, и из этой жизни, бьющейся в его памяти, он выхватывает десять-двенадцать жизней и бросает их мысленно на нефть и уголь и улыбается, если чувствует, что придумал удачно.
- Хороший народ районщики, - говорит он Лузе, - но звери. Зарежешь ему баньку какую-нибудь, до смерти не простит. В прошлом году решил один район фабрику венской мебели у себя поставить. Мастеров навезли, здание выстроили, заказов напринимали… Нагрянул я к ним, гляжу - с хлебом плохо, с рыбой дрянь, с лесом прорыв, - все фабрику строят. Как стукну я по их мебели… А мы, говорят, хотели фабрично-заводской пролетариат у себя вырастить. Вот идиоты-то! На мебели! Понимаешь?
Вздохнув и крякнув, он улыбается.
- Впрочем, ничего. Так и должно быть. Вторую пятилетку выполним, легче будет. А сейчас почему трудно? Потому что все переучиваемся по-новому жить. Каждый по-своему старается; да вот горизонтально пока думаем, горизонтально… да и всего сразу хочется.
Луза не отвечает. Он думает о тишине на границе. Занавес тишины прикрывает от соседей многое, о чем Луза и не догадывался.
Впереди, в углу бухты, возникает поселок.
- Забралась же Варвара!.. - смеется Луза.
- А что, глухо, что ли?.. Ерунда. Во второй пятилетке мы тут планируем промышленность насадить. Это, брат, будет индустриальный центр.
- Вот это?
- Именно вот это.
- Нашли ж место…
…Варвара Ильинична не ждала гостей, но нрав ее был таков, что все преображалось в доме, как только на пороге появлялся приезжий, и, обнимая Михаила Семеновича и Лузу, она уже подталкивала их к столовой и, целуя, кричала через плечо кому-то невидимому:
- Икорки с ледника да синий графин, большенький!
И как вошли в комнату, сразу появилась икра, синий графин, балычок, какая-то маринованная трава, а Варвара Ильинична, сотрясая комнаты неуклюжим бегом, волокла самовар, похожий на идола из посиневшей меди.
Не успели закусить, как она рассказала все свежие новости. Оказывается, Демидов, муж ее, приступил к стройке завода, и приезд Михаила Семеновича весьма кстати, так как смета еще не утверждена, а работы начаты.
- Альгин, Михаил Семенович, будет тебе вырабатывать, - говорила она, утирая губы уголком головного платка, - ценная вещь! Клей из водорослей. Глину им, что ли, проклеивают, покрепче цемента выходит, камень и камень.
И, наливая из своего графинчика, страстно говорила доверительным шопотом:
- Дело хотя и районного масштаба, но может иметь большие последствия.
Скоро пришел сам Демидов и принес проекты и планы, а Варвара достала из комода ольгины письма, где про этот альгин писалось научно.
- Так это что, клей? - равнодушно спросил Михаил Семенович, перебирая листки писем и улыбаясь прочитанному. - Глину клеить хотите?
- Прямо железобетон получается, - уверял Демидов.