А старик Зуев и Луза все сидят за столом, все пьют чай, все расспрашивают молодежь о новостях тайги и моря; и им весело и немножко беспокойно, как в молодости.
Только они стали подниматься из-за стола, звякнула калитка, и маленькими шажками, подпрыгивая, вбежал Шотман.
За ним плелась измученная женщина с ребенком. Шотманская группа была самая знаменитая из всех. Его люди жили в тайге семьями, в тайге рожали детей и таскали их с собой с места на место, как цыгане.
- Скоро вынужден буду школу семилетку открыть при отряде, - еще в середине лета смеялся Шотман, - потом рабфак, потом вуз, а потом стану передавать должности по наследству, от отца к сыну. У меня кадры растут без отрыва от производства и семьи.
Года три тому назад на Колыме укрепилось за ним прозвище "Что такое".
- "Что такое" приехал?
- Приехал.
Люди, бывшие с Шотманом в таежных походах, рассказывали, что разговорами он может "замотать в доску" и матерого медведя.
Расспрашивать - действительно любимое занятие Шотмана. Для него нет скучных дел и скучных людей. Отвязаться от него можно, лишь вывернув себя наизнанку. Другого выхода нет.
Вот он идет вприпрыжку, невысокий, худощавый, с черно-седыми, вьющимися на висках волосами и черной бородкой, напоминающей птичий хвостик. Он похож на музыканта или скорее всего на дирижера, потому что руки его всегда распростерты, он ими подбодряет или успокаивает рассказчика, а говоря сам - что-то, в дополнение слов, изображает. Если бы у него не было рук, он потерял бы половину своего красноречия.
- Слушай, Соломон, ты мне этак усы выдернешь, - говорил ему в таких случаях Михаил Семенович. - И что это ты вертишь своими руками? Что тебе, некуда их девать? Положи их в карманы, пожалуйста.
Но в карманы нельзя сунуть рук. Карманы полны еще с прошлого года. Там ключи, лупа, отвертки, нитки и множество кусочков руд и минералов - "для памяти".
- Что такое? В чем дело? - обыкновенно отвечал Михаилу Семеновичу Шотман. - Я показываю тебе, чтобы ты понял, а не просто верчу руками.
- Ну, крути-верти, рассказывай! - и Михаил Семенович с нарочитым испугом прикрывал рукой усы.
- Зуев! - закричал Шотман, вбегая во двор. - Принимай героиню. Комнату ей и тишину. Она родит двойню. Решено. Не о чем разговаривать. Кто у тебя в бане? Занята? Выбросить штыковой атакой. За мной!
За ним понеслись пятеро полуголых красноармейцев. Это были знаменитые экскурсанты. Они прошли пешком три тысячи километров, утопили в таежной реке все свои вещи и были найдены Шотманом накануне смерти в одних трусах.
Из бани донесся дикий вопль и грянуло "ура".
- Ну, значит - осень, - сказала Олимпиада. - Раз Соломон Оскарович вышел из тайги, значит всему конец. Значит, и гостей больше нечего ждать.
Рыбоведы Звягина и геологи Барсова капитулировали перед Шотманом, шел спор о почетных условиях сдачи. Побежденные требовали за героическую защиту оставить им предбанник и получили его вместе с толпой одиночек нефтяников и растениеведов.
- Уплотниться до крайности, - распорядился Шотман, но в его приказе не было никакой нужды.
- Из Кэрби? - спрашивал один другого.
- Из Чумигана. На юг.
- На юг?
- Ложимся вместе.
- У кого проблема кормов? Прошу к моей свечке.
- Ленинградцы - сюда! Газеты двухнедельного засола.
Вдруг в шум этих криков ворвался пронзительный свист. Человек встал на ящик, подняв вверх руку.
- Не видал ли кто из вас Женю Тарасенкову? - громко спросил он.
- Женю Тарасенкову? Как же! Еще бы! - раздались голоса.
- Так нету у нас Жени Тарасенковой, - печально провозгласил человек. - Все выяснено. На прошлой декаде приземлился у их села летчик Френкель, осоавиахимовец. Через день, как он вылетел, исчезла и Женя. - Человек на ящике погрозил рукой в воздух. - Плохо тебе будет, Френкель! - мрачно сказал он. - Кто увидит этого Френкеля, так и скажите ему: плохо тебе будет, Френкель!
Олимпиада собрала девушек из всех экспедиций и устроила их в бане за печкой. При свете пятилинейной лампы все осмотрели друг друга, знакомясь.
Ольга никого из женщин не знала и, лежа на полатях за печкой, сонно прислушивалась к разговорам на мужской половине. В бане было тепло; Ольга скинула платье и голышом завернулась в пыльное и колючее от набившихся соломинок одеяло.
Девушки отгородились от мужчин старой дырявой ширмой.
Мужчины пили водку с вареньем и при свете электрических фонарей у своих одеял читали газеты, сразу за три месяца.
Шотман разговаривал с Вержбицким и Звягиным о геологии.
- Для нас, геологов, нехватает наличного человечества. Мы работаем на историю. Я один нашел золота лет на сто вперед. Мне надо полмиллиона человек, чтобы его разработать. Где их взять? Я открываю, исследую и записываю, а добывать некому.
Звягин, завидуя перспективам золота и стыдясь за свои непрактичные водоросли, возражал.
- Бред! Ерунда! - кричал в ответ Шотман. - Что такое! Ваши подводные огороды великая, батенька, вещь. Корм. Еда. Сотни тысяч тонн корма. Вы еще при жизни увидите торжество ваших водорослей… Это же прелесть - увидеть при жизни! Станете добывать из них иод и какие-нибудь важнецкие витамины, агар-агар и альгин, научитесь прессовать кирпичи из водорослевых отбросов или пережигать их на удобрение. Или, может быть, топливо из них нам дадите, или, наконец, научите нас есть морскую капусту вместо привозных помидоров?
Шотман, молчавший полгода, говорил, не слушая возражений и реплик. Тут все было - молодость, и упущенные романы, и кое-что из теории, и холостяцкая бродячая жизнь.
- Мы холостяки по профессии, - говорил он. - Да, да, чорт его… мы бродяги. Мы не успеваем жить настоящим. Настоящее - что такое? Как только закончится настоящее, оно расползается, как амеба, на прошлое и будущее. Стоит вырасти настоящему, как его уже нет. Вместе с ним часть тебя разделилась надвое, отпочковалась туда и сюда… Часть меня хранится в папках, для меня найденное золото есть прошлое, а с другой стороны - оно будущее чистой воды… Двенадцать лет назад я нашел золото на Верхней Оби. Оно лежит в папках. О нем вспомнят лет через тридцать, как о забытом романе. Я нашел золото у Чумигана. В Чумигане заговорят о нем лет через сорок. Я открыл золото в Кэрби. В Кэрби меня помянут добрым словом лет через семьдесят. Я помру, а меня все еще будут находить десятилетиями. Не горсть пыли останется от меня, а хорошая горсть золота, честное слово! Будете раскапывать меня и сорок и пятьдесят лет спустя и говорить: это - Шотман, это - тоже он, подлец. Шотманское золото!.. Я еще найду себе дела лет на полтораста. Найду все золото, запишу на себя - и помру. Разрабатывайте, будьте любезны!
Наступила золотая пора геологии. Да, да!.. Страна обращается к нам - дайте золото, глину, гранит, нефть, руды… А четыре года назад в Среднеазиатском геолкоме был всего-навсего один микроскоп, а всесоюзный геологический съезд в Ташкенте начался с доклада о возрасте земли. Оказывается, ей не полтора миллиарда лет, как до сих пор считали, а всего триста миллионов. Подумайте, какое открытие! А в это время геология Дальнего Востока изучена лишь на два процента! На землю, на землю, геологи! В тайгу, в тундру, в горы!.. Мы - разведчики неоткрытых сокровищ! Охотники за неизвестным!..
Он все еще продолжал говорить, но его мало кто слушал. Гасли свечки и фонари, храп раздавался из всех углов. Но Ольга еще не спала. Дрожащий шотманский голос разбудил ее воображение, и, вся изнемогая от тепла и усталости, Ольга, как в бреду, не могла справиться с мыслями.
"Хорошо, - думала она потягиваясь, - здорово говорил Шотман о нас. Был бы он вместо этого Звягина…"
Ольге было особенно приятно, что Шотман упомянул об альгине.
Океанография оказалась наукой смелой и трудоемкой. Спокойно забиралась она на территории соседних наук и, с виду сухая, отвлеченная, чуждая великих дел, вызывала к жизни промысла поистине фантастические, хотя и реальные во всех отношениях, вроде подводного луговодства. Скромной и тихой океанографии требовались подводные лодки и водолазы, химики, бетонщики-экспериментаторы и художники-повара, чтобы руководить жизнью морского дна, испытывать в лабораториях добытые продукты и смело подготовлять их для практической жизни. Варвара строила на Посьете завод, повар Гришукин, рискуя своим положением в кулинарии, изобретал "подводные" салаты из водорослей, а профессор Звягин ходил заниматься в школу водолазов и, встречаясь с командфлотом, настойчиво выпрашивал у него какую-нибудь старенькую подводную лодчонку для научной работы.
Довольная, Ольга лежала и, улыбаясь, думала об этом заводе.
На мужской половине инженер Лубенцов полушопотом рассказывал кому-то о своих амурных делах.
- В каждой экспедиции у меня жена, - развязно повествовал он. - На сегодняшний день у меня их три. Прекрасные девчата, клянусь честью!
- Ну и ну… - остановил его чей-то шопот.
- Я считаю, что это не этично, - сказал второй голос.
- У нас за такие дела бьют, - спокойно заметил красноармеец-турист.
- А впрочем, может быть, я очень несчастный человек, - ответил Лубенцов с напускной беспечностью.
Красноармеец в трусах покачал головой и вышел из бани, накинув одеяло на плечи.
- Беда эдак жить-то, - произнес он, шагая через спящих. - Эх, парень! А еще в научных работниках ходишь!
Шотман поднял голову, взглянул на красноармейца и, словно узнав в нем стариннейшего знакомого, закивал головой.
Красноармеец этот, прошедший для удовольствия тысячи километров, два раза тонувший и проголодавший семь суток в тайге, был очень знакомой ему фигурой.
Люди этого типа стали складываться года четыре или пять назад. Они сразу сложились тысячами, будто их одним махом породил общий ветер. Они бросались в жизнь, как некогда бросались в поезда их отцы на прифронтовых полустанках, чтобы пойти войной на старую Россию. Отцы голодали, болели тифами и не мылись, и не меняли белье месяцами - потому что смысл жизни был только в войне и в победе. Всякий хорошо выспавшийся человек, когда по неделям не спала страна, казался врагом.
Тем временем подросли ребята, зачатые в сражениях. Тяжелая слава отцов была их гордостью. Но вот они выглянули в жизнь - и жизнь сказала им: "Все, что есть в вас, мое. Я не оставлю вам на свои личные расходы ни отношений к другу, ни отношений к женщинам. Все, что ость в вас, должно быть мною. Я - душа ваша, я - ум ваш и ваша кровь".
И вот они вышли сотнями тысяч и миллионами, чтобы итти с революцией ее поступью, ни на шаг не отставая.
Страна обживала новые города, холила по новым дорогам, пела новые песни, и любила, и мыслила, как только раз или два в истории мира удавалось мыслить самым великим людям.
И этот маленький красноармеец, прошедший тысячи километров, был одним из рядовых великанов начинающейся великой жизни.
В его душе, не знавшей старых чувств, революция значилась счастьем и радостью. Он так понимал ее, и ни разу еще не ошибся.
Слова Лубенцова о нескольких женах - обычные слова лет десять или даже восемь назад - привели его в ярость.
Он вышел в предбанник и не вернулся. В бане все уже спали. Стала засыпать и Ольга, хоть и страшновато сделалось ей от лубенцовских рассказов.
Неясный, в темноте, необъяснимый шорох возле лавки Олимпиады казался воображаемым. Но потом Ольга уловила несколько слов, взмах руки, скольжение босой ноги по полу.
- Ой, до чего страшно! - шепнула она сама себе и тихо поползла в самый дальний угол полатей, к печке.
Закусив губы и до боли наморщив лоб, она пыталась не потерять этих шорохов за звоном в ушах. Уши ее пели, в них звенело что-то тоненькое и острое и расходилось кругами, как вода. По временам она ничего не слышала. Привстав, она провела вокруг себя рукой и всмотрелась в темноту. Движения успокоили ее, слух освободился от звона. Она легла, облегченно потея. Вдруг шорох босой ступни возник рядом. Звон заложил уши.
"На всю баню слышно, как у меня бьется сердце, - подумала она. - Крикнуть?"
- Тсс… извиняюсь, - услышала она тонкий шопот у своего лица. - Комсомолка будете?
- Да.
- На собрание. Тихо.
Ольга завернулась в одеяло и пошла за голосом, ни о чем не спрашивая и вся дрожа от страха.
В предбаннике местный прокурор из старых комсомольцев пил чай и тревожно поглядывал на выходящих из бани ребят. Женщина-геолог с грудным ребенком села у печки.
Красноармеец в трусах привел Ольгу и шепнул:
- Все!
Прокурор сказал, допивая чай:
- Ерунда происходит, уважаемые ребята. На зиму без всякой науки и техники остаемся. Как вы на это смотрите?
Все молчали.
- Конечно, - сказал прокурор, разводя руками, - официально я ничего предложить не могу, но обращаюсь к ЛКСМ - к сознанию. Районы у нас обезлюдели окончательно. Учителей мало. Инженеров недохватка процентов восемьдесят. Я официально ничего предложить не могу, но… - он сел на колени по-азиатски и произнес шопотом: - клянусь партийным билетом, сами должны придумать выход…
Красноармеец в трусах перебил его.
- От отпусков вам, товарищи студенты, надо отказаться, - сказал он твердо. - Я не научный работник, но совесть же надо иметь. Шотман завтра поутру хочет обсуждать отпуска и премии. Надо вам, ребята, остаться в тайге на зиму, вот что.
- Сезонники! - мрачно произнес прокурор. - Летом от вас проходу нет, а зимой человек от человека на пятьсот километров. А планы-то нам на зиму не снижают, а темпы и зимой, как летом. Предлагаю, ребята, на совесть… Ну, профессора вы, ну, инженеры, ну, чорт с вами… а зиму пробудьте.
Геолог с ребенком сказала:
- На шестнадцатом прииске ужасно как плохо работа идет.
- Ну да, ну да, - обрадованно зашептал прокурор. - И на четвертом, и на тридцать девятом - везде, друг, плохо, я то же самое говорю. Вы только, ребята, поймите на совесть… Я за лето объездил пять тысяч километров, а я что - профессор Визе, что ли? Я прокурор. А я лес рубил, я дороги вел, я рыбу ловил… Жену посадил в Угольцево; брат приехал в гости, арестовал я его, в Кэрби послал, в кооперацию. Сестра обещала приехать, да испугалась. В крайком пожаловалась.
Он закурил.
- Матрос тут один в прошлом году отстал от парохода, я его восьмой месяц держу инструктором. Молит, просит - семья, говорит, во Владивостоке. Жаловался Шлегелю. Шлегель - приказ: немедленно отправить домой. А я разве могу отправить?
И прокурор медленно обвел глазами присутствующих.
Ребята смотрели на него не дыша.
- За такие дела меня судить надо, - сказал он мрачно.
- Да, - прошептал красноармеец, - плохое твое положение.
- Мое положение совершенно плохое.
Геолог с ребенком встала, отбросила на спину распущенные волосы:
- Чорт знает что! Придется остаться.
Ольга хотела сказать что-то и не могла. Слезы сжимали речь.
- Ты чего? - спросил ее красноармеец-турист. - Согласна, что ли?
Ольга закивала головой.
- Завтра выступи перед своими, внеси предложение - всем остаться, поняла? Трястись тут нечего. Завтра выйди вперед, смело скажи: я, мол, девушка, и то остаюсь. Поняла? Чтобы парням вышло обиднее. Я, мол, одинокая девушка, и то остаюсь… А мы поддержим.
Вдруг геолог схватила ребенка и, спотыкаясь, бросилась в темный угол. Все оглянулись. У дверей стоял растерянный Шотман в одном белье.
- Чорт вас знает, расселись на дороге, - сказал он нарочито грубым голосом и, будто ничего не заметив, вернулся в баню.
В ту ночь, за час до пробуждения, увидела Ольга сон.
Он был необычен. Ей снились мысли. Они шли одна за другой, как бы по страницам книги, незримо лежавшей перед ее сознанием. Не она их произносила, не она их рождала. Они шли, как идут облака над морем, когда, не глядя на небо, видишь по теням на синей волне их белый, тронутый солнцем густой караван. Мысли шли одна за другой, и Ольга видела их. Они были похожи на Михаила Семеновича, на Шлегеля или Янкова, на геолога с ребенком или на самое Ольгу. Они шли гурьбой, оглядывая Ольгу внимательно нескромными взглядами, а она стояла перед ними, как на врачебной комиссии, смущенная и растерянная.
Она проснулась в слезах, взволнованная и ясная, как только что появившийся на свет ребенок. Душа ее была полна отваги, больше той, до которой поднималась ее натура. И, сознавая, что она никогда не сумеет выполнить всего того великого, что ей, как счастье, приснилось, радостно думала, что все равно, чем бы это ни кончилось, чем бы это ни стало, она возьмет себе в жизни только самое тяжелое и понесет его легко. Только так хотелось ей жить.
…Утром, в час слета научных групп, прилетел Михаил Семенович. Из бани неслись крики "ура" и аплодисменты. Не дослушав повествований Лузы, Михаил Семенович направился к бане и стал у дверей, за толпой любопытных.
Мать-геолог тихо стирала детские рубашонки, прислушиваясь к тому, что говорилось. Местный прокурор безразлично сидел на перевернутой вверх дном шайке, борясь со сном.
Очевидно, кто-то произнес сейчас хорошую, дельную речь, и все шептались: "Молодец", "здорово".
Михаил Семенович раздвинул толпу, ища Шотмана. Вдруг чьи-то руки сжали его лицо; губы, соленые от слез, коснулись его щеки.
- Ольга?
- Мы остаемся в тайге, - шепнула она.
Шотман встал, за ним поднялись все.
Опять пронеслось "ура".
- Мы остаемся! - крикнул Шотман. - Видел ты таких пацанов? Это ж удивительно, что за народ!
Геолог, стиравшая белье, подняла мокрую красную руку.
- Я имею предложение, - сказала она устало и, подняв глаза на Михаила Семеновича, добавила: - Некоторых придется отправить в отпуск. Например, Лубенцова.
- Ставлю на голосование. Формулируйте! - крикнул Шотман.
- Отправить в отпуск ввиду того, что у него слабый характер, - и геолог вернулась в предбанник.
Все подняли руки, не ожидая председательского сигнала.
- В чем дело? - спросил Михаил Семенович.
- Бабник он у нас, - раздался голос. - Пусть едет на сладкие воды. Так и запишите ему. Освобожден от зимовки за бабство.
Лубенцов вышел на середину. Лицо его было бледно, он улыбался.
- Постойте, постойте! - кричал он глухим голосом.
- Домой, домой! Валяй к своим бабам!
Ему не дали говорить, и, раздраженно протолкавшись сквозь толпу, он вышел во двор. Его передергивало.
Любопытствующие старухи потянулись за ним. Луза глядел издали.
- Слышали, какое дело? - спросил Лубенцов.
Луза кивнул головой.
- Ну что мне делать? Застрелиться?
Луза пожал плечами.
- Нет, вы скажите, что мне делать?
Подошел Зуев, крякнул, сказал:
- Мало тебя, дурака, стукнули. Бери бумагу и поезжай в Кисловодск, не порти тут воздуха.
Из бани доносилось громкое, беспорядочное пение "Партизанской дальневосточной". Завхозы, подпевая общему хору, уже пробивались наружу, вытаскивая из походных сумок свои блокноты.
Когда двести человек, отправляющихся на юг, во Владивосток, а оттуда - на дальний юг, к Черному морю, вдруг останавливаются все враз, - это создает завхозам еще большее беспокойство, чем их отъезд. Завхозы бежали, перебрасываясь короткими замечаниями и хохоча.
Да, будет у них хлопот полон рот. Нагонит им жару Шотман.
Зуев крикнул вдогонку:
- Все?