3
В сентябре, проводив Ольгу на север, Шлегель из бухты Терней пробрался тайгой на Нижний Амур. Вид начатого города был потрясающе хаотичен. Склады горючего стояли рядом с жилищами, а больница ютилась вдалеке от жилищ, на каждом шагу торчали машины, и всюду на пустырях стояли знаки, гласившие, что это место заводов, клубов и яслей. Значки эти переносили с пустыря на пустырь, а потом поставили все вместе за стеной конторы. Никакого воображения не хватало понять в толчее, сутолоке и безобразии площадки, что получится дальше.
Этот начальный вид пугал неопытных. Трудно было себе представить, чтобы из этой грязи, бревен, сора, взорванной земли и машин, перепутавших свое назначение, можно было организовать что-нибудь серьезное.
Поэтому все говорили о быте, и он казался страшнее, чем был. Героика собственных дел познавалась, только когда человек заболевал или получал отпуск. Он вдруг просыпался тогда в ужасе от своего упорства.
Те, кто были здоровы, не имели времени продумать и охватить сделанного. Труд их был тяжел и от тяжести казался маленьким, незначительным, а с мировой точки зрения особенно ничтожным. Но когда им рассказывали о планах всего строительства на Дальнем Востоке, в котором их город был всего одной деталью, они переводили планы на бревна и кубометры земли, на трудодни и начинали тогда понимать, что участвуют в необыкновенном деле необычайного века, и им хотелось самим переделан, все это великое дело до конца.
Шлегель жил у Янкова. По вечерам они старались по зажигать огня из-за комаров и все же ходили с окровавленными щеками и опухшими глазами.
- Нечистая сила, а не природа, - хрипел Янков. - Уничтожить бы ее к чертям. Развели тайгу, а человек в ней жить не может. Вырубить бы ее к чертям и выжечь да рассадить свои парки.
- Нечего ожидать, жги, - говорил Шлегель.
- Сила не берет.
- Тогда сиди и молчи.
Шлегель приехал предупредить, что в большое строительное сражение вливаются свежие части - идут лесорубы из Архангельска, каменщики с Украины, инженеры с Волги, что новый город по частям заказан и строится на ленинградских и украинских заводах и движется армией ящиков в поездах и на пароходах.
- Пора заказывать и будущие кадры, - говорил он. - Думали об этом?
- Много надо, Семен Ароныч. Специальные вузы придется открывать.
- Ну и что ж, откроем.
- Корабельных мастеров надо? - Надо. Судостроителей, электромонтеров, электриков надо? - Надо. Всего, я думаю, тысяч десять на первые годы.
- Пора заказывать, - торопил Шлегель. - Пока людей соберете да выучите - глядишь, и город будет готов.
Он торопил с заказом на людей не зря. Люди были нужны.
В тот же год мореходная школа большого города была приписана к таежной стройке, в корабельный техникум подброшены кадры и стипендии, а в технических вузах столиц забронированы за новым городом в тайге десятки людей.
Город строился теперь всюду - от океана до океана, во всю ширину страны, связывая воедино судьбы многих людей в разных углах страны.
В сентябре сами собой родились две новые профессии - поэта и парикмахера. Инженер Лубенцов, тот самый, которого отправляли в Кисловодск за "слабый характер", но потом оставили по настоянию Шотмана, сломав ногу на рубке, объявил себя на время отдыха парикмахером. Лубенцов был горняком по профессии и на строительство города попал временно, на зиму. Нужно было валить тайгу, и ему дали в руки топор.
А слесарь Горин, лежа в лихорадке, стал писать песни. Репертуар их обоих вначале был прост. Лубенцов подстригал косички на висках и шее и вырывал волосы под так называемый второй номер. Мучительное удовольствие это не всякий мог выдержать, но Лубенцов был упорен и совершенствовался. Постигнув тайны безболезненной стрижки, он изобрел три фасона - "голяк", "чубчик" и "Евгений Онегин". Обрадованный льготами и всеобщим вниманием, он разработал затем дамскую прическу "АН". Фантастическая путаница волос, кое-где нечаянно тронутых ножницами, поразительно напоминала колтун, но выбирать было не из чего. Оставалось надеяться на талант Лубенцова и верить его упорству. К зиме он ожидал освоения высших ступеней техники.
А слесарь Горин писал лозунги в клубе и эпитафии на могилах. Он делал также надписи на венках и бичевал шкурников и лодырей в стенной газете.
Теперь он умирал, обескровленный язвой желудка. И хотя все его обнадеживали, он знал, что смерть неминуема, и не огорчался этим. О себе он сначала написал так:
"Первый поэт великого города - Горин", но потом переделал на "Самый ранний поэт Горин", на "Поэт из первой партии строителей", на "Поэт от мая до сентября 1932 года". Он умер на варианте:
"Я первый стал сочинять песни и лозунги на строительстве города. Я сочинил девятьсот лозунгов, тридцать одну надпись на плакатах и двести надписей на могилах. Меня звали Горин. Я хочу, чтобы на нашем кладбище потом разбили парк отдыха".
Первый бал с танцами был еще в июле, в день электричества, в сентябре же налегли на экскурсии, потому что был особенно светел и легок сентябрь, последний месяц перед морозами и ветрами.
В сентябре были неправдоподобно тихи и сонны чащобы, покинутые птицами. Как бы искусанные до крови клещами, не шелохнувшись, стояли развесистые клены. Все чище, все выше и незаметнее делалось небо, все шире проглядывали сквозь лысеющий лес горизонты. Желто-веснушчатый дубовый лист становился калянее, звонче. Стихи первых поэтов переписывали на фанерные щиты и выставляли перед палатками, как расписание настроений.
Сормовичи сколачивали лодки, вятичи занимались гармониками, краснобакинцы совершенствовали хор, красноэтновцы налегали на рыбную ловлю, арзамасцы плели силки.
Ольга встала в шесть часов утра в еще не проснувшемся Хабаровске, вдалеке от этой стройки. Михаил Семенович, у которого она гостила теперь, еще спал. Привезя ее с собой в Хабаровск, он хотел было немедленно послать ее на Посьет, к Варваре Ильиничне, но Ольга твердо решила зиму провести на Дальнем Севере.
Сначала Михаил Семенович не хотел и слышать об этом плане, но постепенно Ольга убедила его.
Он настоял, однако, чтобы она ехала зимовать на стройку двести четырнадцать, к Гавриле Янкову, и перебросил ее самолетом в Хабаровск, откуда она, передохнув, и направлялась теперь на стройку.
Ольга пробежала в крайком по широкой нарядной улице Маркса, в сущности единственной улице города, заглянула на почту, написала записки друзьям и через полчаса влезла в кабину самолета, ахая, что не взяла ничего из продуктов.
- Да вам лететь-то четыре часа, - пренебрежительно сказал летчик Френкель, - а дядя ваш, небось, все приготовил. Я ему говорил: племянницу привезу. "Вези, - говорит, - вези, только рыбьего жира захвати для нее".
- Для меня? С ума сошел! - засмеялась Ольга.
- А я и забыл про этот жир, будь он проклят! Заест теперь старик.
Перед полетом пассажиры перезнакомились. Двое из них летели в Николаевск-на-Амуре, и Ольга дала записку к Шотману, который, говорят, остался зимовать на одном из молодых приисков. Скоро затем она вздремнула. Путь показался ей медленным и даже неинтересным. Было десять часов утра, когда пассажиры прильнули к окнам. Ольга не видела ничего, кроме сплошной тайги, прорезанной синим зигзагом Амура. Овальное озеро прошло под правым крылом.
- Где же, где? - кричала она.
- Да чудачка вы, вот же, сюда смотрите! - кричали пассажиры, направляя ее голову вниз.
Она не видела ничего, кроме леса. Кое-где его ровную густоту прорезали узкие дороги. Вдалеке шел дым. Но вот что-то мелькнуло впереди.
- Да прозевали вы все на свете! - крикнули Ольге.
Она увидела несколько бараков в желто-белесой березовой роще, за ней распростерся, качаясь, аэродром, вокруг него лежала навзничь брошенная тайга. Трудно было поверить, что все эти деревья свалили люди.
Френкель, лениво и зло тараща глаза на меняющийся день ото дня пейзаж, вьюном бросился к земле и, коснувшись ее, долго подруливал к дощатому учреждению на краю аэродрома.
- Что он, прямо в уборную, что ли, въезжает?
Из дощатого учреждения быстро вышел Ян ков. Это была контора.
- Вот и молодец, Олюшка, вот и молодец! - залепетал он, опасливо подбираясь к самолету. - Ну как, Френкель? - выразительно подмигнул он летчику, делая руками какие-то жесты, напоминающие о поручении. - Ну, да то, что я просил… да ну, вот это… Нет?
- Вы с ума сошли, Гаврила Ефимович! - закричала Ольга, целуя его в прогорклые усы. - Какой такой рыбий жир?.. Я здорова, как корова.
- Ну-ну, корова-морова… это так говорится, а посмотришь…
- Да посмотрите… Хоть на конкурс здоровья…
- Ладно, ладно, - недовольно бурчал Янков, - ни черта, подлецы, не слушаете… Я же тебя просил, как родного сына. Все планы разбил, сукин сын.
- Слово даю, из Николаевска привезу! - крикнул Френкель, подмигивая Ольге. - Бидон привезу.
- Я бидона не просил у тебя, - сказал Янков, садясь в машину. - Я у тебя пятьсот граммов просил, арап проклятый.
Он устало провел рукой по глазам, хихикнул в усы и, успокоившись, стал показывать Ольге площадку строительства. В березовой роще вокруг бараков толпились грузовики и тракторы.
Мимо рощи они подкатили к баракам, от них - к Амуру, к старым избам бывшего села. У реки он и жил.
Завтракая, поговорили о том, чем Ольге заняться. Она кратко пояснила Гавриле Ефимовичу, что геологи Шотмана решили провести зиму в тайге, на строительстве, и вызвали на зимовку все остальные партии. Она приехала на стройку 214, потому что океанографу нечего делать зимой в море.
- Соломон молодец, - сказал Янков, - умеет вашего брата держать в руках. Жаль, однако, что ты не геолог. Соль тут надо искать, - добавил он горячо. - Соль зарезала, сука: полтора рубля накладных на пуд. Торфа тут не может быть? Хорошо бы нашли торф. А эти базальты-мазальты оставьте к чертям, ну их!
Его избушка глядела на Амур. На той стороне реки багровела высокая сопка, спускаясь рыжими боками в черную тайгу.
Когда вечером Ольга вернулась из конторы строительства, Янков дремал в кресле.
Она разбудила его. За окнами голубело все напряженнее, все страшнее. Казалось, сейчас зелено-голубым огнем вспыхнут Амур и тайга. С набережной доносились песни на многих, неизвестных Ольге, языках.
- Я бы прошлась, Гаврила Ефимович, - сказала Ольга. - Сегодня в Хабаровске оперетта, сегодня я проснулась в Хабаровске, в пути написала Шотману, сейчас мою записку уже передают ему, а между опереттой и Шотманом тысячи километров. Пойдемте пройдемтесь. Завтра я сажусь за работу.
- Пренеприятная, ты понимаешь, история вышла с этим рыбьим жиром, - ни с того ни с сего вдруг сказал Янков. - Дело, видишь, в том, что я вроде как бы ослеп. Не совсем, а этой… как ее… птичьей, ну… куриной слепухой, что ли…
- Что же вы мне ничего не написали?
- Да что писать-то?.. Болтать начнут… паника… то да се… Я молчком, молчком. Дали мы молнию - прислать рыбьего жира, у нас слепых пятнадцать человек. Я уж помалкиваю о себе. На тебя хотел было свалить - дескать, малокровие у девчонки, а ты - дура какая-то несмышленая - запутала все к чертям. Жди вот теперь.
Он встал, протянув вперед руки.
- Накинь на меня пальто, выйдем пройдемся.
На набережной плясали и пели. Многие, как Ольга с Янковым, степенно и осторожно ходили парами. Бригада грузина Гогоберидзе готовилась петь старинную украинскую песню, молотовцы обещали ответить имеретинской хоровой. Латыш медленно читал еврейские стихи.
- Обмениваются, - важно сказал Янков. - Порешили мы обменяться языками. Грузины - по-украински, украинцы - по-грузински, латыши - по-еврейски, евреи - по-татарски… Удивительная история! - хихикнул он. - Я то же самое не удержался…
Молодой армянин, держась за плечо товарища, вышел в круг. Его лицо было спокойно. Он поднял его к луне, ни на кого не глядя, и запел татарскую песню, состоящую из одного долгого волнистого звука.
- Тоже страдает этой… - сказал Янков, узнав армянина по голосу, - а таится, как зверь, будто заразу схватил.
Ночь была, как в Крыму.
- Не найдешь, где у вас героизм, - шопотом сказала Ольга. - Только с глазами какая-то глупость.
- Потому что ты дура. Ты, небось, хочешь, чтобы, как на войне, убитые валялись, раненые кричали, кровь лилась?
Они шли по тропе строительной площадки.
- На войне все, милая, проще. Не убили - стало быть, жив, а жив - значит доволен. Ранили тебя? Герой. А тут у нас похуже войны. Убивать некого. Умереть негде. Хотел бы крикнуть "ура" да погибнуть со славой, так ведь и это не быстро делается. Я третий год кричу "ура", а кроме выговора ничего не имею. Чего-то нету. Ума, что ли, нехватка или характера, чорт его знает. Да, о чем я начал-то?
- О героизме, - вежливо подсказала Ольга.
- Верно, о героизме. Где Марченко? - крикнул он танцующим.
- У себя, - хором ответили ребята. - У себя на даче.
- Вот я тебе сейчас покажу героя, каких ты сроду не видела, Иди в сторону клуба.
Пока они шли по узким и сбивчивым тропинкам строительной площадки, Янков рассказал случай из жизни этого Марченко, происшедший текущей зимой.
Рубили тайгу километрах в десяти от строительства. Стоял жестокий, ветреный декабрь; пали тяжелые, невиданно густые снега, и занесло, запушило временные дороги от лесопилки к тайге. Нужно было наладить подачу леса во что бы то ни стало. Никто не знал, что предпринять. Машин не хватало, лошади сбились с ног. Тогда Марченко предложил прорубить во льду Амура канал глубиной в семьдесят сантиметров, налить его водой из прорубей и гнать по каналу бревно за бревном. Вырубили канал, налили его водой, поставили вдоль канала ребят с шестами и дали старт бревнам. Первые три часа дело шло ничего, но потом вода стала густеть, замерзать на морозе, бревна обрастали льдом и застревали в канале.
- Вспомнить страшно, - говорил Янков. - Ударили мы в колокол, чтобы сменить ребят у канала. Глядим, подняли они шесты вверх, машут ими, а сами ни с места. Высылаем смену, выяснить, в чем там у них дело. Бегут гонцы назад, лица на них нет… "Давай, говорят, машину: попримерзла вся первая смена. Стоят, как памятники, только руками машут". Выслали машины и рубщиков с топорами. Подъедут к парню, тяпнут топором по бахилам, сколют лед с них - и в машину героя. А он аж звенит, так захолодал. Ну, вторая смена учла это, - костры ей разожгли и держали не больше двух часов. За три дня десять тысяч кубометров бревен сплавили по ледяному каналу. Выскочили.
- Куда итти? - спросила Ольга. - Вот клуб.
- Роща налево? В нее.
В роще сразу потемнело, тропа исчезла из-под ног.
- Георгий! - крикнул Янков. - Эй, Марченко, где ты?
Издали доносилось бормотание радиоприемника.
- Это его радио… Эй, Марченко!
За крутым зигзагом тропинки перед самым носом возник шалаш.
- Кто тут? - спросил глуховатый тенорок, и фигура на четвереньках показалась из шалаша.
- Ты, Георгий? - спросил Янков.
- Я, Гаврила Ефимович. Здорово! Чего ходишь по ночам?
Янков со значением сжал руку Ольги, погрозил ей пальцем, чтобы она молчала. Она отступила с тропинки к деревьям.
- В гости к тебе пришел. Ты чего делаешь?
- Я? Манилу слушаю. Залезай в шалаш.
- Да ну его, духота… Я вот на травку тут сяду.
Ольга увидела, как Янков осторожно опустился на траву перед шалашом. Стоявший на четвереньках тоже сел, но как-то вполоборота к Янкову, будто стесняясь.
- Новости, что ли, получил? - спросил он.
- Да не то что новости… Курить будешь? На.
Марченко протянул руку, но тотчас взмахнул ею и рассмеялся:
- Я ведь бросил. Не хочу.
- Племянница ко мне приехала, - сказал, затягиваясь дымом, Янков. - Научный работник, замечательная девка. Повертелась сегодня на стройке и говорит: "Героизма что-то у вас не видно". Слышишь? Ну, думаю… надо ее сунуть в какой-нибудь переплет.
- А что ж ты думаешь, - перебил его Марченко, глядя куда-то вбок, мимо гостя. - Что ж ты думаешь, героизм редко бывает. В этом году не было еще у нас героизма.
- Зачем говорить зря - было, - сказал Янков. - Я ей про твой ледовый канал рассказывал…
- Так то в прошлом году, - рассмеялся Марченко. - А в нынешнем… Вот разве экскурсии в склады, что ты придумал…
- Ну, подумаешь! А вот Лубенцов, по-твоему, как, не проявил героизма?
- Нет, ничего он такого не проявил.
- А Горин?
- Подумаешь, стихи писал. Одним словом, нету у нас в этом году геройства, чего там! Работаем хорошо, а геройства нет. Давай выстроим город в шесть месяцев - вот тебе и героизм, бери - не хочу!
- Комаров тут у тебя… фу-фу, тьфу. Эх, развел! - забормотал Янков, махая руками и вертя головой.
Марченко тихонько рассмеялся.
- Дай-ка, - сказал он, - одну папироску, от комаров, и правда, отбою нет.
Янков протянул коробку, но Марченко, сидевший вполоборота, не видел ее и долго шарил рукой в воздухе, ничего не находя.
- Ну, бери, чего ждешь? - спросил Янков.
- Не, не стоит, - опуская руку, ответил Марченко. - Дал слово - буду держаться.
- Чорт проклятый, тогда хоть костер разведи! Сил же нет никаких.
- Вот ребята с реки вернутся, сделают. Сиди пока, почесывайся.
- Пойду я тогда лучше домой, - сказал Янков. - Хорош хозяин, нечего сказать. Да и темнота тут у тебя в роще, - произнес он с деланным удивлением, - глаза, чего доброго, повыкалываешь.
- А я тебе фонарь дам, Гаврила Ефимович, - сказал Марченко и, быстро став на четвереньки, исчез в шалаше.
Слышно было, как он с остервенением шарил там во всех углах.
Ольга вышла из кустов и взяла Янкова под руку.
- Идемте, - шепнула она. - Он в шалаше, не видит.
- Ну, пока! - крикнул Янков, семеня за Ольгой. - Не провожай, не надо.
Когда они вышли из рощи, Янков засмеялся.
- Вот надул малого, так это действительно надул! Еще хорошо, не пошел он провожать, а то бы разоблачил. Да, захвалили его, стервеца, важный стал, сидит, мечтает…
- Да он же слепой, как и вы, - сказала Ольга, стуча зубами. - Он ничего не видит, он слепой.
Старик остановился.
- Не может быть! - сказал он испуганно.
- Да я же видела, как он сидел к вам боком, как протянул руку за папироской в другую сторону, ничего не нашел и говорит - бросил курить… Да, вот это - герой, - сказала она тихо. - Вот это настоящий человек.
- Какой он герой! - сказал Янков. - Нашли, в чем соревноваться. Завтра ставлю на партком - дать этим куриным героям по заду. Морочат друг другу головы.
- Да вы и сами ж такой!
- Я администрация, а он производственник. Разница!
И до самого дома он с ней не разговаривал и лег спать, не произнеся ни слова.
Через неделю Ольга пошла к Марченко знакомиться.
- Слыхал об вас. Геройства ищете? Нету, нету, - месяца через три, не ране.
- Что так?
- Народу много прислали нового, не обвыкнет. Сначала тут человека тоска берет, а как ее скинет, тогда только с него и спрашивай. Зрение, как бы сказать, приобретут.