- Как почему?
- За что вы ее арестовали? - опять спросил Феликс Эдмундович. - За что, почему, на каком основании?
- Я арестовал ее, товарищ Дзержинский, на том основании, что она пришла узнать о своем брате.
- Ну?
- И я...
- И вы?
- И я... ее... задержал.
- Так, - сказал Дзержинский, - так. Дайте мне дело, на основании которого эта гражданка арестована...
- Она спрашивала о своем брате... - начал было молодой чекист.
- Я слышал, но мне нужно основание...
- Ее брат арестован.
- Довольно, - сказал Дзержинский. - Мне надоело в десятый раз слушать одно и то же!
Его глаза потемнели.
- Вы совершили непростительную ошибку, - говорил он, - непростительную для большевика-чекиста. Вы арестовали ни в чем не повинного человека...
- Но, Феликс Эдмундович...
- Не перебивать, когда с вами говорит ваш начальник! Вы поступили не как чекист. За второй такой случай я удалю вас из аппарата ВЧК. Поняли?
Молодой чекист, опустив глаза, сказал, что понял. Дзержинский повернулся к женщине:
- А брат ваш плохой человек, - сказал он, - негодяй-человек. В то время, когда все мы голодаем, да не только мы, но и дети голодают, братец ваш спекулирует хлебом, сахаром, солью, продает краденное у государства... Кстати, почему у вас такой истощенный вид? У вас дети есть?
- Есть, - кивнула женщина.
- Один?
- Нет, трое.
- А муж?
- Мужа моего убили, - тихо сказала женщина. - Он под Петроградом убит; когда Юденич наступал, его и убили.
Она смахнула слезу.
- А на что вы живете? - спросил Дзержинский.
- Стираю, - сказала женщина, - за больными хожу. Кто что даст.
- А брат вам не помогал?
- Нет, он у нас скупой очень. Голодным детям куска не даст...
Она заплакала.
- Я ему тоже стираю, - говорила она, - так он платит, как милостыню. "Я, - говорит, - твой благодетель, я тебе зимой сколько пшена передавал, а ты все требуешь". Разве ж я требую? Я прошу, - у меня дети голодные.
- Зачем же вы сюда пришли? - спросил Дзержинский. - Ведь знаете, что он за птица, ваш брат.
Дзержинский встал.
- Отправьте гражданку домой на моей машине, - сказал Дзержинский.
Через несколько минут женщина неумело и испуганно отворяла дверцу автомобиля председателя ВЧК.
Когда она уже села, к автомобилю подошел красноармеец и, передав ей пакет, сказал:
- От товарища Дзержинского.
Автомобиль двинулся.
Дома женщина развернула пакет: там было полтора фунта хлеба, селедка и шесть яблок. Женщина заплакала.
Понемногу в ее холодную, нетопленую комнату собрались соседи. Дети жадно ели яблоки с хлебом, на столе лежала селедка, а соседи переглядывались и вздыхали. Женщина все плакала и, плача, рассказывала о том, как сам начальник, комиссар, посадил ее в свой автомобиль и послал ей пакет.
В это самое время Феликс Эдмундович Дзержинский возвратился из обхода в свой кабинет. Секретарь сказал ему:
- Тут без вас звонил Горький. Соединить?
Секретарь вызвал квартиру Горького и передал трубку Дзержинскому.
- Здравствуйте, Алексей Максимович, - сказал Дзержинский. - Давно мы не видались...
С Горьким он разговаривал долго, смеялся своим заразительным, молодым смехом, потом сказал секретарю:
- Все по поводу ученых хлопочет Горький. Голодают они у него. Надо помочь, обязательно надо. А где взять еду?
Пока он разговаривал с секретарем, в комнату вошел фельдъегерь из Кремля. Дзержинский вскрыл пакет и узнал почерк Ленина.
"Ввиду того, - писал Ленин, - что налеты бандитов в Москве все больше учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять самые срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитизмом".
Тотчас же в кабинете у Дзержинского было созвано совещание руководящих работников ВЧК.
Под утро он уехал домой. Ему было холодно, он чувствовал себя плохо. В кармане шинели лежали два маленьких яблока - он вез их своему сыну.
У СКУЛЬПТОРШИ
В 1920 году в Москву из Лондона приехали мисс Шеридан, известная скульпторша, лепить советских людей. В Москве мисс Шеридан пробыла довольно много времени и по возвращении в Лондон издала книжку о Советском Союзе.
Принимая от Дзержинского папку с подписными бумагами, секретарь виноватым голосом сказал:
- Опять звонили от мисс Шеридан.
- Давно? - спросил Дзержинский.
- Два раза - утром и только что.
Дзержинский молчал.
- Она просила передать вам, что скоро уедет. Она очень огорчена, что вы заняты и не можете уделить ей двух часов времени. Она просто в отчаянии. Она так много слышала о вас.
- Могу себе представить, - произнес Дзержинский.
Секретарь пошел к двери, но у порога остановился и спросил:
- Что же мне все-таки делать с этой мисс, Феликс Эдмундович?
- Не знаю, - сказал Дзержинский. - И потом, - почему она хочет меня лепить? Разве я натурщик? Зачем это?
- Она ссылается на историю, - уныло произнес секретарь. - Мисс считает, что это нужно для истории.
Феликс Эдмундович невесело улыбнулся. Он не любил высокие слова, это смешило его.
- Однако мисс настойчива, - сказал он, - с такими характерами бороться так же трудно, как с извержением вулкана. Когда она позвонит, передайте, что я буду у нее в то время, которое она мне назначит. Ради искусства и мисс Шеридан мне придется спать на два часа меньше.
На следующий день, точно в назначенное время, Дзержинский приехал к мисс Шеридан. Его ждали. Скульпторша была в халате, вежливая, улыбающаяся, приветливая.
- Я счастлива вас видеть, - сказала она, с удивлением вглядываясь в лицо Дзержинского. - Я не думала, что председатель Чека окажется таким.
- Каким же вы представляли председателя Чека? - холодно спросил Дзержинский.
Не зная, что ответить, мисс Шеридан перевела разговор на другую тему.
- Мне очень жаль, что я оторвала вас от дел государственной важности, - сказала она. - Но это только на два часа. Я прошу вас, мистер Дзержинский, простить мне мою настойчивость. История...
И мисс Шеридан довольно непринужденно стала говорить об истории. Она знала ее хорошо, особенно в тех частях, которые связаны с искусством, - история всегда давала искусству обильный материал. Дзержинский слушал молча, опустив глаза.
Потом его усадили, и мисс Шеридан занялась освещением. Она опускала и поднимала шторы на окнах и говорила о значении света в работе скульптора, о материале, о гипсе, о мраморе. Но Дзержинский почти не слушал. Эти шторы, и кресло, в которое его посадили, и ясный день за окнами - все вместе напоминало ему молодость, Краков, старика-фотографа, у которого он снимался тогда, чтобы послать карточку родным... Это была самая лучшая, самая похожая его фотография, он снят с папироской, и лицо у него спокойное, отдохнувшее.
Он сидел и вспоминал, и смотрел туда, куда попросила смотреть мисс Шеридан - на каменную доску. На доске стояли очень старые часы из фарфора с розовыми цветочками и порхающими мотыльками. Часы отбивали четверти коротенькой пастушеской мелодией, полчаса отбивали коротким звонком, час - боем. Опустив веки, он вначале вспоминал Краков, потом почему-то подумал о деле провокатора Каплинского, о его связи с охранкой, об уликах, о самом Каплинском.
Мисс Шеридан уже лепила.
Думая о своем, Дзержинский видел, как она порой поглядывала на него, как наклоняла голову, как смотрела сбоку.
Часы с цветочками щелкали на мраморной каминной доске.
Через пятнадцать минут часы проиграли пастушескую мелодию, через тридцать ударил короткий звонок, еще через пятнадцать опять мелодия.
Дзержинский сидел совершенно неподвижно, и только по живому и острому блеску его зрачков было понятно, что он не дремлет, а думает, решает какую-то задачу.
Мисс Шеридан лепила быстро, немного нервничала, но почти не переделывала. Это молчание становилось уже тягостным.
- Вам не скучно, мистер Дзержинский? - спросила она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
- Нет, - ответил он. - Почему же?
Прошел час - Дзержинский не шевелился.
- Может быть, вы устали? - вежливо осведомилась мисс Шеридан.
- Нет, я не устал, - ответил Дзержинский.
Слегка улыбаясь, мисс Шеридан сказала, что она лепила многих выдающихся людей разных стран и что никто никогда не вел себя так, как мистер Дзержинский. Все выдающиеся люди обычно быстро уставали, жаловались, что им скучно, много разговаривали. А мистер Дзержинский сидит совершенно неподвижно вот уже второй час и не жалуется. У мистера Дзержинского ангельское терпение.
Дзержинский усмехнулся.
- Есть места, где обучают ангельскому терпению, - произнес он. - Я прошел настоящий курс такого обучения.
Мисс Шеридан приготовилась выслушать шутку выдающегося человека. Но шутки не последовало. Дзержинский молчал.
- Какие же это места, - спросила мисс Шеридан, - в которых обучают ангельскому терпению? Мне очень любопытно. Я бы с удовольствием послала в такую школу тех людей, которых мне приходится лепить.
- Боюсь, что моя школа не подойдет, - сказал Дзержинский, - потому что меня учили терпению в тюрьмах.
Прощаясь, мисс Шеридан спросила, сколько же месяцев Дзержинский просидел в заточении.
- Месяцев? Одиннадцать лет, - ответил он. - Четверть моей жизни.
Вот несколько строк из того, что мисс Шеридан написала в своей книге о Дзержинском:
"Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а искреннее убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров".
НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ
Выходя из кабинета, чтобы ехать на вокзал, он поднял воротник шинели, поглядел в заиндевевшее окно и спросил:
- Холодно сегодня?
- Девятнадцать градусов, - ответил секретарь. Дзержинский поежился и вышел.
Внизу, вместо автомобиля, стояли санки с облезлой волчьей полостью. На облучке - в кожаных рукавицах с крагами и с кнутом - сидел шофер Дзержинского.
- Одна лошадиная сила, - хмуро пошутил он. - Пришлось сменить автомобиль на этакую штуковину. Садитесь, Феликс Эдмундович.
С видом заправского лихача шофер отвернул полость и, подождав, пока Дзержинский сядет в сани, рассказал, что сегодня "дошли до ручки" - горючее есть только для оперативной машины, и хотя ребята предлагали перелить, но он отказался, боясь, что Феликс Эдмундович рассердится, если узнает.
- Правильно, - сказал Дзержинский. - Только поедемте поскорее, а то очень холодно.
- А кучера я не допустил, - продолжал шофер, - решил, что сам справлюсь. С автомобилем справляюсь, а тут с одним конягой не справлюсь! Верно?
- Верно, - ответил Дзержинский.
Было очень холодно, а конь плелся, как назло, таким шагом, что Дзержинский совершенно окоченел. Шофер явно не справлялся с конем, размахивал кнутом, очень много кричал "но-но-о, соколик! ", а когда спускались с горы, Дзержинский заметил, что шофер по привычке ищет ногой тормоз.
Феликсу Эдмундовичу хотелось выйти из санок и дойти до вокзала пешком, но он боялся обидеть шофера и мерз в санках, потирая руками то лицо, то уши...
Наконец доехали.. Шофер сказал на прощанье, что с автомобилем куда проще, чем с "одной лошадиной силой", и пожелал Дзержинскому счастливого пути Дзержинский нашел свой паровоз с вагоном и сел отогреваться к раскаленной буржуйке. Все уже были в сборе Минут через двадцать паровоз загудел, и специальный поезд наркома двинулся в путь. Проводник принес начищенный самовар, стаканы, сахар, хлеб и масло. И даже молочник с молоком.
- Вот, уже удивляться перестали и на белый хлеб, на масло, на сахар, - сказал Дзержинский, - а помните сахарин и чай из этого... как его...
- Из лыка, - подсказал кто-то, и все засмеялись.
Потом стали рассматривать самовар и выяснили, что он выпущен заводом совсем недавно.
- И хорош, - говорил Дзержинский, - очень хорош. Вот только форма очень претенциозная. Модерн какой-то. Но материал хорош.
Подстаканники тоже были советские, и ложечки советские. И о подстаканниках и о ложечках тоже поговорили и нашли, что ложечки ничего, хороши, а подстаканники ерундовские...
После чаю Дзержинский ушел в свое купе работать. Его купе было крайним, рядом с этим купе было отделение проводника, а проводник разучивал по нотам романс и мешал Дзержинскому. Романс был глупый, и Дзержинский сердился, что проводник поет такую чушь, но потом заставил себя не обращать внимания на звуки гитары и жидкий тенорок проводника, разложил на столе бумаги и углубился в работу. И только порою усмехался и качал головой, когда вдруг до сознания его доходила фраза:
"Я сплету для тебя диадему
Из волшебных фантазий и грез... "
Под утро специальный поезд народного комиссара пришел на ту станцию, из-за которой было предпринято все это путешествие. Станция была узловая, но маленькая, и все пути ее были забиты составами, идущими на Москву, на Петроград, в Донбасс и дальше на юг. Заваленные снегом, стояли цистерны с бензином для столицы Союза. Состав крепежного леса для шахт Донецкого бассейна стоял на дальних путях. На площадках - руда для заводов Ленинграда...
Молча, хмуря брови, в шинели, с фонарем в руке ходил Дзержинский по путям, покрытым снегом. Было холодно, под ногами скрипело, от колючего мороза на глазах выступали слезы...
Вот и еще состав с крепежным лесом, вот третий состав. Сколько времени стоят здесь эти поезда? А шахтерам Донбасса нечем крепить шахты, добыча угля останавливается, шахты замирают из-за безобразий на маленькой станции, всероссийская кочегарка стоит под смертельной угрозой...
Дзержинский шел и шел вдоль состава, порою поднимая фонарь над головой, проверял пломбы на вагонах с крепежным лесом, - по крайней мере, цел ли лес, не расхищен ли?
Как будто бы цел.
Но вот вагон с раскрытой дверью и еще один, и еще. Лес расхищен. Вагоны наполовину пусты. А этот и совсем пуст.
Дзержинский сделал еще несколько шагов вперед и остановился. Перед ним стоял огромный человек в тулупе, в драной ватной шапке, повязанной поверх платком. В руках у человека было охотничье двухствольное ружье.
- Вы сторож? - спросил Дзержинский.
- Не совсем, - сказал человек хриплым от мороза голосом.
- Что вы тут делаете?
- Пытаюсь сторожить.
- Значит, вы сторож?
Человек, повязанный платком, молчал.
- Ружье-то у вас заряжено? - спросил Дзержинский.
- Заряжено, - сказал человек. - Дроби у меня нет, так я его солью зарядил. Говорят, от соли в высшей степени неприятные ранения бывают.
- Не знаю, - сказал Дзержинский.
- А вы кто такой, осмелюсь поинтересоваться? - спросил странный сторож.
- Я не понимаю вы тут один сторожите? - не отвечая на вопрос, спросил Дзержинский.
- Нет, не один, - сказал сторож. - Нас тут довольно много... Вот, если угодно, я сейчас маневр произведу.
Сторож сунул себе что-то в рот, и в ту же секунду морозный воздух огласился пронзительным свистом
- Теперь слушайте! - приказал сторож и поднял руку вверх, как бы призывая Дзержинского к особому вниманию.
Где-то далеко, за составом слева раздался ответный свист, потом такой же раздался сзади потом еще и еще...
- Не спят все-таки, - заметил Дзержинский.
- На таком морозе не больно поспишь, - ответил сторож, потом добавил: - Я дал так называемый тревожный свисток: все ко мне, аврал, рифы брать, по левому борту замечен корабль под пиратским флагом. Сейчас они все будут здесь.
"Он, кажется, сумасшедший! " - подумал Дзержинский, но промолчал. Очень скоро где-то совсем близко заскрипел снег, и из-под вагона вылез невысокий человек, весь замотанный тряпками. В руке у человека было нечто вроде алебарды. Потом появился крошечный гномик, вооруженный японским штыком. За ним прибежал гном побольше вместе с огромной собакой, покрытой инеем...
- Можете идти по местам, - сказал странный главный сторож. - Это была пробная мобилизация. Если кто очень замерз, пусть сходит в камбуз и выпьет стакан доброго грогу. Только чур маму не будить: она сегодня очень устала...
В ответ главному сторожу что-то пропищал тонкий голос, гавкнула овчарка, и гномы исчезли.
Дзержинскому сделалось смешно.
- Ничего не понимаю, - сказал он. - Как же при такой замечательной охране у вас могли раскрасть три вагона крепежного леса?
- Очень просто, - ответил сторож, - охраны тогда не было. Ведь что у нас происходит? По правилам, здесь паровозы получают топливо. А топлива у нас нет. Вот и останавливаются поезда - не на чем идти дальше. Так и лес застрял крепежный, и прочие составы... Но вот как-то застрял состав с людьми, - люди и разворовали лес, чтобы их паровоз мог, изволите ли видеть, идти дальше. Уж я кричал-кричал, дрался с ними, - не помогло. Сами судите, их целый состав, а я один. Ясное дело - они осилили.
Чем-то этот человек очень нравился Дзержинскому, и он с удовольствием слушал его спокойный, сиплый от холода голос. Постояли, поговорили, выкурили по самокрутке, потом Дзержинский зашагал дальше по скрипучему снегу.
В вагон Феликс Эдмундович вернулся, когда совсем уже рассвело. Он промерз до дрожи, пил чай большими глотками и хмурился. Товарищи посматривали на него с опаской. Он молчал, и они тоже молчали. Погодя он послал за начальником станции, чтобы тот немедленно явился в вагон к нему, а сам ушел к себе в купе.
- Когда явится, пусть пожалует ко мне, - сказал он в дверях.
У себя он сел возле стола и задумался. В протертое проводником окно были видны запорошенные снегом составы, бесконечные составы - с рудой, с нефтью, с лесом... И безжизненные, заиндевевшие паровозы.
Как просто мог поступить начальник станции, если бы он обладал доброй волей! Потратить один-два вагона крепежного леса, затопить паровозы, доставить лес на шахты, а шахты дали бы уголь, и пробка на станции рассосалась бы в несколько дней...
В дверь постучали.
- Войдите, - сказал Дзержинский.
Дверь в купе откатилась в сторону.
- Входите, - повторил Дзержинский.
На пороге стоял человек высокого роста, усатый, в железнодорожной форме, вычищенной и отглаженной. Из-под кителя вылезал накрахмаленный воротник.
- Вы начальник станции? - спросил Дзержинский.
- Так точно, - сипло ответил вошедший, - я начальник станции.
Голос начальника станции показался Дзержинскому знакомым, он пристально поглядел в бледное, усатое лицо и узнал вдруг странного ночного сторожа.
- Позвольте, - сказал Дзержинский, - мы с вами говорили ночью там, на путях...
- Так точно, - сказал начальник станции, - вы изволили со мной беседовать...
- Садитесь!
Начальник неловко сел на край дивана и поджал под себя ноги в залатанных, но начищенных до блеска сапогах. Он глядел на Дзержинского исподлобья, и левая щека его дергалась. Видимо, он только что побрился и, бреясь, порезался, потому что на подбородке у него был наклеен кусочек бумаги. "Торопился, - подумал Дзержинский, - торопился и порезался. И боится".