- Не только надеемся, но уверены. Разведка показала, - ваши войска стоят лагерем на Ходынском поле; сколько их там? Горсточка? У нас есть спирт, мы взяли две цистерны, это не так уж мало. Наши люди этим спиртом вчера и сегодня торговали и притом чрезвычайно дешево. По не-бы-вало дешевым ценам, так сказать, - себе в убыток. Кроме того, - прошу не забывать, - нынче канун Ивана Купалы, кое-кто из ваших по этому случаю отпущен восвояси. Ну-с... есть у нас артиллерия, есть снаряды...
Со стаканом коньяку в руке он остановился против Дзержинского, самоуверенный, розовый.
- Кто у вас главный? - спросил Дзержинский.
- А вам зачем? - усмехнулся Евстигнеев. - Так? На всякий случай? Или вы думаете, что мы вас отпустим?
Он допил коньяк, глубоко сел в кресло, вытянув вперед ноги, и начал было что-то говорить, но в это время грохнули пушки, за окном на мгновение стало светло, у коновязи внизу испуганно заржали лошади. Мятежники начали сражение.
- Наводчики у нас толковые! - сказал Евстигнеев. - Скоро кое-кому станет жарко. Если не к утру, то к вечеру все кончим...
- Вот так, обстрелом?
- Почему только обстрелом? У нас в городе, в местах, о которых вы и не подозреваете, есть группы боевиков, снабженные оружием и подготовленные...
Опять загрохотали пушки, Евстигнеев, точно боевой конь, услышавший звуки трубы, вскинул голову, не усидел в кресле - опять пошел ходить взад и вперед.
- Убийство Мирбаха - только мелкий эпизод в нашем деле! - говорил он, блестя зелеными глазами. - Убийство Мирбаха - пустяк, хотя он должен, по нашим расчетам, вызвать конфликт между Советской страной и Германией. У Александровича связи шире и глубже. Да что Александрович, - я вижу, вы не считаете его серьезным противником. Если говорить прямо, - я с вами согласен. Конечно, и Александрович, и Попов - личности сильные, но не в них дело. Мы все - плотва...
- Есть и щука? - насмешливо спросил Дзержинский.
- Есть.
- Лжете! Нет у вас щук!
Евстигнеев выпил еще коньяку, лихо выбил ладонью пробку у другой бутылки, налил полстакана.
- Хотите выпить?
- Нет.
- Ну и не надо, я выпью сам... Презираете?
- Как всякого изменника! - холодно сказал Дзержинский.
Евстигнеев задохнулся от злобы, несколько секунд бессмысленно смотрел на Дзержинского, потом потянулся за револьвером. Дзержинский сидел неподвижно. Молчали долго. Евстигнеев, наконец, сунул револьвер в кобуру, спросил:
- Не хотите работать с нами?
Дзержинский усмехнулся.
- Нам нужны такие люди, как вы! - сказал Евстигнеев. - Вы смелый человек, вы решительный человек! Идите к нам!
И вдруг его прорвало. Он заговорил быстро, не контролируя себя, не вслушиваясь в то, что говорит, он хвастал, называл имена, фамилии, говорил о том, как построена боевая организация, рассказывал об иностранных дипломатах, которые предлагают помощь, об оружии, которое придет из-за границы, о "крепком хозяине", который поддержит мятеж во всей России.
Дзержинский сидел отвернувшись, казалось, что он слушает рассеянно. Можно было подумать, что он дремлет.
Евстигнеев убавил пафос.
- Вы не слушаете? - спросил он.
- Слушаю! - отозвался Дзержинский. - Я председатель ВЧК, мне эти вещи надо знать...
- Вы больше не председатель! - крикнул Евстигнеев. - Ваша песня спета. Вы можете спасти свою жизнь, если пойдете с нами...
В это мгновение за особняком разорвался снаряд, осколки с визгом пронеслись по улице, потом шарахнуло ближе, потом чуть дальше, - красная артиллерия начала пристрелку по гнезду мятежников. У Евстигнеева на лице выразилось недоумение, но он хватил еще стакан коньяку и успокоился.
- И все-таки у вас ничего нет! - сказал Дзержинский. - Все то, что вы рассказали - вздор, авантюра. Массы за вами не пойдут. А если и пойдут, то только те люди, которых вы обманете.
Евстигнеев опять заспорил.
- У нас крупные связи! - заявил он. - У нас достигнуто взаимопонимание с некоторыми...
Он запнулся, вглядываясь в Дзержинского.
Особняк Морозова зашатался, с потолка посыпалась штукатурка. Шмыгло взрывной волной бросило в кабинет, по коридору, визжа, охая, побежали люди. Дзержинский спокойно отодвинул фонарь от края стола, чтобы не упал, и спросил таким тоном, словно он вел разговор у себя в чека, на Лубянке:
- С кем же это у вас достигнуто взаимопонимание?
Евстигнеев, трезвея, удивленно моргал.
- Вы что, допрашиваете меня? Может быть, вы забыли, что арестованы вы, Дзержинский.
- Слушайте, Евстигнеев, - сухо сказал Дзержинский, - меня партия назначила председателем ВЧК, и я перестану им быть только мертвым. Ваша игра проиграна. Через несколько часов вы будете разбиты наголову, пролетарская революция победила. Что бы вы ни устраивали. - история расценит как непристойную авантюру, ваши имена станут символами подлости, предательства, измены, прощения вам нет, но смягчить свою участь вы еще можете. Многое вы рассказали, говорите все, до конца. Слышите? До самого конца, все, что вам известно, все связи, все имена...
Опять разорвался снаряд, за окном кто-то длинно завыл. Сорвавшись с коновязи, бешено застучав копытами, пронеслась по булыжникам лошадь.
- Вы будете говорить?
- Я вам ничего еще не сказал! - крикнул Евстигнеев. - Я болтал, я просто так, я...
- Вы мне сказали многое. Говорите все!
- Я не буду говорить! Я не желаю!
Над особняком пронеслось еще несколько снарядов, и тотчас же стали рваться зарядные ящики на батарее. Где-то близко ударили пулеметы, пошла винтовочная стрельба пачками. В дверь просунул голову Шмыгло, сказала негромко:
- Товарищ Дзержинский, сюда будто... ваши...
- Хорошо! - сказал Дзержинский. - Стойте там, где стояли.
Шмыгло с винтовкой опять встал за дверью. Дзержинский свернул папиросу, вставил ее в мундштук, закурил.
- Ладно! - сказал Евстигнеев. - Ваша взяла. Мои условия такие...
- Никаких условий! - перебил Дзержинский. - Понятно?
Лицо Евстигнеева приняло жалкое, умоляющее выражение.
- Ну?
- Хорошо. Я начинаю с самого низу.
- Сверху! - приказал Дзержинский. - Вот с тех, с которыми у вас достигнуто взаимопонимание. Вы начнете с них...
Евстигнеев кивнул и начал говорить, но не договорил и первой фразы. Оранжевое пламя взметнулось совсем рядом, с ревом, словно водопад, вниз ринулись кирпичи, балки...
Плохо соображая, Дзержинский соскользнул по каким-то доскам на землю и очутился возле убитой лошади. Сознание медленно возвращалось к нему. А когда мысли опять стали ясными, он попытался найти кабинет, где говорил с Евстигнеевым. Но ни кабинета, ни Евстигнеева, ни Шмыгло больше не существовало. В небе по-прежнему шелестели снаряды и рвались там, где стояли пушки мятежников.
При свете разгорающегося пожарища Дзержинский поднял с земли наган, сунул его в карман и медленно зашагал к Чистым Прудам. Где-то слева били два пулемета, там еще дрались. Прямо на тротуаре стоял броневик, красноармеец курил в рукав.
- Какой части? - спросил Дзержинский.
Красноармеец встал, из дверцы высунулось другое, доброе, курносое лицо. Оба напряженно всматривались в Дзержинского.
- Я - Дзержинский! Спрашиваю, - какой вы части?
Красноармеец быстрым тенорком ответил, - такой-то и такой-то.
- А где стреляют? - спросил Дзержинский.
- Та так, баловство уже! - ответил красноармеец. - Кончили мы с ними. Народу к нам много перешло, а которые не хотели, ну что ж...
- Хлеба у вас нет? - спросил Дзержинский.
Красноармеец с рвением поискал по карманам, слазал в машину, вытащил колючую горбуху, пахнущую бензином. Дзержинский отломил, попрощался, пошел дальше. На Чистых Прудах четыре человека вели пленных, и Дзержинский услышал вдруг знакомый голос того самого водопроводчика, который показывал машине дорогу в штаб...
- Я тебе, гаду, разъяснял, - говорил водопроводчик, - я тебе советовал, а ты что? Вот и добился до своей могилы...
К десяти часам утра листок со схемой организации мятежников лежал перед Дзержинским. Вокруг стола сидели чекисты, измученные волнениями за Феликса Эдмундовича, слухами о том, что Дзержинский погиб. Сколько раз за эту ночь они пытались прорваться в Морозовский особняк! А он как ни в чем не бывало склонился над схемой, водит карандашом по бумаге, ясно, четко объясняет историю возникновения заговора "левых" эсеров, методы подпольной деятельности мятежников.
- Вопросов больше нет?
- Есть вопрос! - сказал Веретилин. - Вот тут на схеме проходит черта, переходящая в пунктир. Что она значит?
Дзержинский улыбнулся, но глаза у него остались серьезными.
- Призыв к бдительности! - ответил Дзержинский. - Это та нить, которая нам пока не известна. Кроме тех, кого мы уже арестовали и допросили, кроме тех, кого арестуем нынче, остается еще враг. Законспирированный, осторожный, двуликий, готовый на любые чудовищные преступления против трудового народа, против партии, против нашего Ленина. Будем же бдительны!
Тихо отворилась дверь, вошел секретарь.
- Товарищ Дзержинский, Владимир Ильич просит вас приехать к нему.
Дзержинский поднялся, поискал фуражку, но вспомнил, что потерял ее ночью. Остановившись у дверного косяка, попросил:
- Фуражку бы мне какую-нибудь, а? И табачку кто-нибудь отсыпьте, за ночь весь выкурил.
НАРОДНОЕ ОБРАЗОВАНИЕ
На маленьком полустанке вагон загнали в тупик. Мимо прогромыхал тяжелый состав с красноармейцами. В одной теплушке дверь была открыта, там у железной печки сидели красноармейцы и пели печальную песню.
Дзержинский проводил взглядом состав и медленно пошел по путям.
Вечерело.
Был плохой день - ветреный, с желто-бурыми тучами, с дождем. Беспокойный, тоскливый день. На западе стлался дым: горела панская усадьба. Возле станции росло несколько ветел и берез; там кричали вороны.
Дзержинский дошел до станции, поежился, огляделся. Невдалеке, у поломанного забора, стоял мальчик лет десяти, без шапки, босой. Его посиневшие от холода ноги были облеплены грязью.
- Ты что тут делаешь? - спросил Дзержинский.
Мальчик молчал. Его худое грязное лицо выглядело
почти старым. О, эти маленькие старички! Как хорошо знал их Дзержинский, сколько перевидел он этих лиц в дни свой юности там, в Вильно, в Ковно, в Варшаве! Эти уже утомленные глаза, грязные руки с обломанными ногтями, землистые щеки, тупое равнодушие ко всему на свете, кроме пищи.
- Что ты здесь делаешь? - спросил Дзержинский.
- Хлеба... - хрипло и тихо сказал мальчик.
- Откуда же тут хлеб?
Мальчик опять тупо поглядел на Дзержинского и не ответил.
- Пойдем, - сказал Дзержинский.
В вагоне никто не обратил внимания на то, что Дзержинский привел мальчика. Все знали, что Дзержинский постоянно кого-нибудь кормил, о ком-то заботился, подолгу разговаривал с не известными, никому людьми.
У себя, в отделении вагона, Дзержинский налил мальчику жестяную кружку кипятку, подцветил кипяток малиновым чаем, положил возле кружки кусок сахару и ломоть черного хлеба.
- Пей.
В окно ударил ветер и тотчас же забарабанил дождь. Совсем стемнело. За полотном железной дороги в деревеньке зажглись огни.
- Ты откуда?
- Оттуда.
- Школа у вас есть?
- Нету, - сказал мальчик. - Ничего у нас нету.
И тоном взрослого человека добавил:
- Голодуем. Ничего нет кушать. Кору с деревьев кушаем... А кору обдирать нельзя. Пан Стахович нагайкой бьет. Нельзя.
Мальчик допил чай, собрал на ладони хлебные крошки, всыпал их в рот и ушел. А Дзержинский стоял у окна и смотрел, как по темному лугу движется под дождем крошечная фигурка.
Ночью Дзержинского знобило.
Он чувствовал себя простуженным, сидел в шинели и в фуражке у топящейся железной печки, грел руки и негромко говорил своим товарищам:
- Я хорошо знаю панскую Польшу. Нигде, ни в одной стране, не унижают так национальные меньшинства. Белорус и украинец для пана-помещика не люди, а холопы, как они говорят.
К вагону прицепили паровоз, коротко проревел гудок, кто-то сказал:
- Кажется, поехали.
Дзержинский подкинул в печку несколько чурбанов и опять заговорил. Вагон покачивался, скрипел, печка раскалилась докрасна. Разговор сделался общим. Говорили об украинцах, белорусах, о шляхте, о панах-помещиках. Дзержинский совсем близко придвинулся к печке.
Лицо его сделалось розовым, глаза блестели, - у него, видимо, был жар.
Потом он задремал.
Дремал Дзержинский недолго - несколько минут, но товарищи заметили и стали разговаривать шепотом.
Вдруг раздался голос Дзержинского:
- Когда кончится гражданская война, я возьму народное образование...
Стало тихо.
Все обернулись к Дзержинскому.
По-прежнему раскачивался и гремел вагон.
- Да, да, - сказал Дзержинский, - народное образование...
Глаза его посветлели, лицо сделалось веселым и юным, он усмехнулся и, протянув руки к печке, сказал:
- Это должно быть необыкновенно, необыкновенно интересно.
И, блестя умными лучистыми глазами, первый чекист вдруг встал и начал набрасывать план организации всеобщего обучения. Это был точный, не раз продуманный план, остроумный и блестящий, как все, что исходило от Дзержинского. Было ясно, что он давно и упорно думал об этом и что работать в народном образовании ему очень хочется.
Люди сидели и слушали, как завороженные. Выл паровоз, в окна вагона стучал дождь, покачивалась керосиновая лампа, и по ободранным грязным стенкам вагона прыгали уродливые тени. Там, в темной и мокрой ночи, советские войска бились с польскими панами. Дзержинский ехал на фронт. И вот ночью, полубольной, он рассказывал о будущем.
Он говорил о том, какие будут построены школы, и перед слушателями вырастали светлые и чистые здания со сверкающими стеклами, в которые бьет солнце...
Он говорил о новом типе народного учителя, об университетах - городах науки, о замечательных научных лабораториях, о новом поколении школьников и студентов, о профессорах, о том, как рабочие и крестьяне будут учиться. И все молчали и представляли себе это будущее, ради которого идет нынче война.
Паровоз внезапно остановился.
Дзержинский замолчал.
- Что случилось?
Вошел машинист и сказал, что дальше нет пути: снаряд разворотил рельсы.
- Ну, что же, - сказал Дзержинский, - надо добираться пешком. Тут недалеко, - к утру дойдем.
Он разложил на столе карту и подумал: "Километров двадцать".
Потом спросил:
- Оружие у всех есть? Тут могут быть всякие неожиданности, - паны везде рыскают.
Проверил наган и первым выпрыгнул из вагона в темноту.
Пошли по мокрому полотну. Шли молча, быстро и тихо.
А возле моста вынули револьверы.
ЧЕРНИЛЬНИЦА
Это было во время голода на Волге.
Как-то рано утром Дзержинский приехал в ВЧК, вошел к секретарю и, положив на стол маленький аккуратный пакетик, сказал:
- Отошлите это от меня голодающим в Поволжье.
Секретарь развернул бумагу. В пакете была небольшая чернильница с тонким серебряным ободком.
Весь день Дзержинский работал, и только ночью секретарь спросил, что это за чернильница.
Дзержинский поглядел на него своими прекрасными глазами, потом сказал:
- Как-то давно, выходя в очередной раз из тюрьмы, я долго искал, что бы купить сыну. Думалось: вот уморят тебя где-нибудь в ссылке или тюрьме, и ничего у мальчика от отца не останется. Никакой памяти. Денег было немного, искал-искал и вот купил ему чернильницу. Не какую-нибудь, а с серебряным ободком. Это единственная ценность у нас в доме. Вот мы с женой и решили послать... Серебро - хлеб.
Секретарь ушел к себе.
Поздней ночью Дзержинский вышел из кабинета.
Чернильница стояла на столе у секретаря.
- Что же вы до сих пор ее не отослали? - спросил Дзержинский.
- Может быть, не стоит? - неуверенно ответил секретарь.
- Нет, стоит, - сказал Дзержинский.
Повертел чернильницу тонкими пальцами, поставил ее на стол и больше никогда не вспоминал о ней.
ЯБЛОКИ
Под вечер Дзержинский вышел из кабинета и сказал секретарю:
- Я похожу, поговорю с товарищами, а вы слушайте телефон.
На лестнице он обогнал двоих; первой шла женщина с измученным, усталым лицом, бледная, в ковровом платке и в старом порыжевшем пальто; за ней поднимался молодой чекист.
"Задержанная, наверно", - подумал Дзержинский и еще раз оглянулся.
Поднявшись этажом выше и не постучав, он отворил дверь в кабинет одного из следователей. Следователь не удивился: Дзержинский часто бывал на допросах, сидел молча минут десять - пятнадцать, иногда задавал несколько вопросов, помогал следователю, советовал ему, как допрашивать, и уходил.
У этого следователя все было благополучно.
Он занимался делом монахов Николо-Угрешского монастыря, которые недавно устроили попытку контрреволюционного выступления против местных органов советской власти. В Николо-Угрешском монастыре сотнями дневали и ночевали белогвардейцы, бежавшие из Москвы. В монастырских покоях митрополита нашли целую пачку контрреволюционных воззваний.
Сейчас следователь, к которому зашел Дзержинский, допрашивал длинноволосого священника из монастыря. Дзержинский слушал и просматривал воззвания. Потом спросил:
- А какая связь была у вас с "Союзом приходских общин"?
- Главным образом личная связь, -ответил священник.
- А пулеметы где взяли?
- Пулеметы? - переспросил священник.
- Ну да, пулеметы.
Священник помолчал, потом солидно ответил:
- Я лично в пулеметах не повинен, и митрополит тоже не повинен, но бывший дьякон, некто Суходольский, записался к вам в красное войско и взял у вас два пулемета.
- Для этого и записался?
- Не могу знать, - ответил священник.
Дзержинский зашел еще к двум следователям; один допрашивал бандита-налетчика, кудрявого и красивого парня с золотой серьгой в ухе, а другой - офицера. Офицер этот, когда его арестовывали, отстреливался, а теперь говорил, что он вовсе не отстреливался, что это недоразумение и что его обязаны сию же минуту выпустить. Следователь нервничал. Дзержинский велел офицера увести, а следователю приказал как следует выспаться.
- У вас совсем измученный вид, - сказал он. - Офицерик ваш видит, что вы полубольны, и издевается над вами. Отоспитесь, чаю попьете горячего, и он у вас живо заговорит. Спокойной ночи. Приказываю сейчас же лечь спать. Закройте за мной дверь на ключ и снимите телефонную трубку.
Он вышел.
Четвертый следователь, к которому зашел Дзержинский, был совсем молодым парнем. Дзержинский сел на стул возле двери и стал слушать. Молодой парень допрашивал простую женщину в старом порыжевшем пальто и в ковровом платке. Женщина говорила только "да" и "нет" и плакала.
- Почему вы ее арестовали? - спросил вдруг Дзержинский у следователя.