- Девчонкой я еще была. Жила в прислугах. Иду как-то по улице - весной было дело, этак к вечеру уже, хозяйка послала деньги отнести портнихе, - а он и стоит: черный, кудрявый, настоящий цыган. Посмотрел так, что и я не утерпела, приостановилась. И скажи, сразу поняла: вот мой суженый, мой желанный. Сапожником он был. Стоял у двери, поразмяться, видно, вышел. "Пойдем, - говорит, - красотка, мерку сниму, обувку тебе самую модную хочу сшить". А у меня всех сбережений на простые ботинки не хватило бы. Отказываюсь: "Мы, говорю, и в таких ходим". А он как догадался: "Денег с тебя не беру, пойдем". Посидели в сапожной-то да с того дня и не могли больше друг без дружки. Озорной был. Станет шутить - покатываюсь, бывало: тоже смешливая была… - Полина вздохнула горестно. - Годочка с ним не миловались. Шел по льду на ту сторону Волги - в Тверицах у него мать жила - и оскользнулся в промывину. Сам выбрался, да больно морозно было - застыл весь. До дому-то добрался. Полежал всего четыре дня… Белугой я выла. От сильного расстройства мертвенький родился… раньше времени. С тех пор так все одна и маюсь.
- Неужели так никого больше и не полюбила. Ведь это давно было?
- Ну так что, что давно. Встречались и хорошие, а все не то, что Проша мой. Царство ему небесное… - Вдруг ругнула себя, опомнившись. - Да что это я! Не для девушек такие разговоры. Прости меня, старую.
- Ты вовсе не старая. - Варя чмокнула кухарку в щеку, простодушно поведала: - Мне тебя жалко, Полина.
- Да уж вижу. Кофей сюда нести?
- Нет. Спущусь сама. Сейчас с братом в каморки пойдем. Надо посмотреть, как фабричные живут. И человека одного мне хочется увидеть.
- Народ-от в каморках грубый, неученый. Еще обидят.
- Так я с Алексеем Флегонтовичем. С ним не страшно.
- Братец-то ваш - представительный, серьезный мужчина. А ведь тоже одинешенек…
- Много ты знаешь. - Доверительно шепнула кухарке на ухо: - Уже три раза в город ездил. Говорит: "По делам"… Знаю я, какие у него там дела.
- Ну и слава богу, - закрестилась Полина. - Слава богу…
Сбежали с крутой лестницы и облегченно вздохнули. Варя постояла с минуту, с трудом приходя в себя. В ушах звенел надрывный плач ребенка. Алексей Флегонтович чему-то улыбался. "Что ему так весело?"
В какую каморку ни войди, грязь, нищета, больные рядом со здоровыми. И какое-то тупое безразличие. У пятилетнего ребенка голова обвязана гнойной тряпкой - колтун, ужасная болезнь. Немедленно надо в больницу.
И что же ответила мать? Варя содрогнулась, слыша ее спокойный голос:
- Некогда мне по больницам шляться. Пройдет. А господь приберет, так и к лучшему.
В другой каморке спертая духота. Девочка лет десяти, бледная и худая, как тростинка, сует в рот грудному ребенку тряпицу с жеваным мякишем. Ребенок надрывается в плаче. У стола с шитьем сидит мать. Тут же, на деревянных нарах лежит одетый мужчина - в сапогах, в засаленном пиджаке. Во всем том, в чем ходит на работу. Опухшее небритое лицо, мутные глаза.
Девочка плаксиво просит:
- Папк, понянчись. На смену скоро… Хоть посплю, а?
Отец отмалчивается. Безразлична к просьбе девочки и мать. А ребенок захлебывается.
- Что с ним? - Варя наклонилась. Маленькое тельце пышет жаром.
Девочка, видно подражая взрослым, ответила с ненавистью:
- Осатанел! Орет и орет. Хоть бы сдох!
- У ребенка жар. Надо показать врачу…
Никакого впечатления. Но вот мужчина приподнялся на нарах, сказал сипло:
- Ты в наши дела, барышня, не касайся. Зачем пришла?.. Дай лучше денег, а? Сделай такую милость.
Варя тут только заметила, что он пьян. Не смогла скрыть на лице отвращения.
- A-а! - вдруг заорал мужик. - Не нравится?.. Вот как живем!.. Гляди!.. - И опять униженно: - Дай, что можешь…
Варя не смогла отказать. Порылась в карманах, выгребла всю мелочь, какая была. Мужик жадно вырвал у нее деньги, метнулся к двери. Путь ему преградила поднявшаяся от стола женщина. Завязалась мерзкая борьба. Муж за волосы дотащил жену до нар, бросил и скрылся за дверью. Женщина выла… Потом подступилась к Варе:
- Дай и мне… Пьянице дала, значит, для деток найдется.
- У меня больше нету. - Варя беспомощно оглянулась на Алексея Флегонтовича. Тот пожал плечами, предоставляя ей самой решать, как быть.
В следующее мгновение обозленная женщина рывком толкнула дверь, орала на весь коридор:
- Благодетели, мать вашу!.. Принесла нелегкая! На косушку кинули! Обрадовали!.. Лопай!.. Теперь ищи его по кабакам, постылого!..
Спасаясь от ее суматошного крика, инженер и Варя бросились к выходу. Варя сгорала от стыда…
"Отчего ему весело? - снова спросила она себя. - Словно ко всему такому давно привык".
Брат терпеливо ждал: захочет ли Варя пойти в следующую каморку.
- Ты спокоен, будто ничего не произошло, будто все, что видел, в порядке вещей!
Варя была несправедлива и понимала это, но не могла сдерживаться.
- Что ты хочешь? Раздаривать карманные деньги я не могу. У меня их мало.
Глупо, конечно, дарить несколько монет, да и то, как оказалось, на водку. Глупо, но зачем напоминать об этом.
Варя приложила ладошки к разгоряченным щекам. В глазах все еще мерещилась каморка: "Девочка говорила: "Папк, понянчись, на смену скоро…" Почему она это говорила? Ей не больше десяти… А может, больше? Худенькая, личико желтое, старушечье…" - И утренний разговор с кухаркой: "За фабричного парня замуж выйду. Есть у вас хорошие парни?" Вот наказанье: вспомнилось не ко времени… А Крутов хороший парень? Вдруг я его увижу… Нет, это ужасно!
Тронула за рукав Алексея Флегонтовича.
- Ты должен что-то предпринять. Хотя бы сообщить Карзинкину. Он обязан знать, как живут его рабочие.
Брат с ласковой снисходительностью покосился на нее, сказал:
- Несомненно, это будет самое умное, на что я способен.
2
Студенты подождали замешкавшегося Федора. Шумной гурьбой остановили на улице извозчика, толкаясь, уселись почти друг на дружку и велели гнать по Большой Рождественской к Спасскому монастырю.
Федор втиснулся рядом с толстяком в пенсне, близорукие глаза которого казались очень добрыми. Толстяк сразу обнял его, влюбленно стал заглядывать в лицо, только что не целовал.
С другого боку длинноволосый, с перхотью на воротнике тужурки - кажется, Неаронов, Федор всех перепутал- продолжал доказывать Андрею Фомичеву, что студенты и рабочие - одна плоть, одна кровь и что между двумя этими силами нужно единение, и тогда повергнется в прах вековое хамство.
На студенческой квартире, откуда они сейчас ехали, этот самый Неаронов, взлохматив длинные сальные волосы, говорил, что выход он видит, если будут перебиты люди, способные занимать министерские посты, что тогда только само собой распадется все высшее управление, наступит полнейшая демократия.
Неаронов теснил Федора и надоедливо втолковывал, что путь, который он выбрал, - лучший, уговаривал слушаться его, так как по достижении цели можно будет рассчитывать на хорошее служебное место.
Федор с трудом избавился от него и сейчас был доволен, что Неаронов насел на Андрея Фомичева.
Еще один ехал в пролетке - худенький, совсем мальчишка, с бледным от выпитого вина лицом. Он все пытался отобрать у кучера вожжи, слезливо упрашивал:
- Я из деревни. Я лошадей отлично знаю. Ну, пожалуйста…
Извозчик степенно отводил его руку, ласково говорил:
- Нешто мы не верим. И в деревнях, конечно, барчуки живут. У нас в Давыдкове барчуки - барышня да братец ее. Знаем…
- Да у меня отец - дьякон, священнослужитель. Какой я барчук? - И опять тянулся к вожжам.
Мужик терпеливо уговаривал:
- Не балуй, родной. Ты лучше присядь, и мне видней будет. Не ровен час, задавим кого…
Федор попросил Фомичева свести его со студентами. Он сам с трудом мог бы объяснить, зачем это ему понадобилось.
Приветили их хорошо, пожимали руки, радовались, как самым близким друзьям. Фомичева студенты знали, Федора видели впервые, и каждый старался говорить, обращаясь только к нему. Говорили много - и все перепуталось. Одно уразумел: от царя все беды: скинуть его- другая жизнь пойдет. Было немножко жутко слышать такие речи. У Федора были наготове свои вопросы, но как-то так получилось, что ему и рта раскрыть не дали. И еще заметил: обращаются-то вроде к нему, а выходило - друг для друга стараются, кто умнее скажет.
Проще стали, когда появилась водка и начали петь песни. Федор освоился, тоже стал петь. Первым затянул: "Когда я на почте служил ямщиком…"
Кончилась песня, и у него вдруг вырвалось:
- Всю душу переворачивает. Складные слова, понятные…
Ничего не видел в том смешного, а все засмеялись. Толстяк в пенсне, останавливая шум, поднял руку.
- Господа! Свезем нашего друга к Леониду Николаевичу. Устроим сюрприз старику.
- Ура!!! - взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.
И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида - с толстыми стенами, узкими окошками - выскочили, вошли в подъезд.
- Это такой старик, - восторженно шептал толстяк в пенсне. Он цепко держал Федора за руку, не отпускал от себя ни на шаг и не переставал влюбленно вглядываться в лицо. - Сам увидишь, - продолжал он. - Известен на всю матушку Русь, а скромен…
Федор решил, что студенты везут его к своему любимому профессору, не понимал, почему появление шумной, полупьяной компании должно стать сюрпризом для "старика".
Толстяк и длинноволосый Неаронов в две руки барабанили в дверь. Открыла девочка лет пятнадцати, с косичками вразлет, оглядела их смышлеными глазами и, повернув голову, тоненько крикнула:
- Папа, это к тебе!
Через бедно обставленную прихожую (две лавки да стол) прошли в небольшую светлую комнату. У старого обшарпанного стола в мягком кожаном кресле сидел пожилой, с густой седеющей бородой коренастый человек, смотрел на вошедших. Удивительно ласково светились его глаза, когда он оглядывал нежданных гостей. На столе пред ним лежала бумага, несколько карандашей и стопка книг. Очевидно, его оторвали от работы. Хозяин поднялся навстречу, конфузливо развел руками и попросил рассаживаться.
Федору достался хрупкий стул с мягким сиденьем, на котором опасно было пошевельнуться. Чувствовал он себя хуже некуда: зря поддался студентам, не стоило врываться в дом к незнакомому человеку.
Со смешанным чувством удивления и неприязни слушал он Неаронова, который говорил о нем: что вот, дескать, молодой рабочий с фабрики Карзинкина давно мечтает повидать знаменитого поэта, автора "Дубинушки" и "Камаринского мужика", что они, студенты, и сделали такое доброе дело, привезли его сюда и просят Леонида Николаевича почитать что-нибудь.
Хозяин с любопытством покосился на покрасневшего Федора и чуть улыбнулся. Студенты выжидательно притихли.
- Что же вам нравится в моих стихах? - заинтересованно спросил он.
Объясни студенты сразу, что едут к человеку, который сочиняет стихи, Федор, может быть, и нашел бы, что ответить, как вести себя. А тут растерялся… Усмехнулся зло, загораясь озорством: "Ладно, Неаронов, мой черед… Слушай".
- В жизни никогда стихов не читал, можете мне поверить, - убедительно заявил хозяину. - К вам попасть и не думал вовсе. Сидели у них, песни пели, потом потащились сюда. Не знаю, зачем это им нужно было рассказывать обо мне?
Неаронов, как нашкодивший мальчишка, заерзал на стуле. Повернулся к Фомичеву, ища сочувствия. Андрей опустил глаза в пол.
- И вот вам благодарность! - трагически сказал студент. - Просим прощения, Леонид Николаевич, за вторжение. Пошли, господа…
Студенты и Фомичев поднялись уходить. Хозяин поспешно поднял руку.
- Зачем же так?.. - примирительно сказал он. - Ваша ссора, так и оставьте ее при себе. Коли пришли, будем беседовать.
Но, видимо, ни он, ни студенты не знали, как побороть неловкость. Разговора не получалось. Тогда хозяин достал из ящика стола книгу в коричневом переплете, долго что-то писал на первой странице. Не закрывая, подал Федору.
- Примите от Трефолева на добрую память. Может, что и найдете для себя.
Федор сконфуженно принял. Бросились в глаза размашистые, выведенные пером строчки:
Снежные сугробы, зимние метели
Завалили нам окно…
Мы бы и желали, мы бы и хотели,
Чтоб открылося оно.
Все не удается. Значит, руки слабы
У отцов и у мужей!
Верно, наши дочки, верно, наши бабы
Доберутся до ножей?
Подождем, ребята, капельку - немножко,
И с отчаянным бабьем
Мы в дрянном остроге ветхое окошко
Как-нибудь да разобьем!
Он неторопливо закрыл книгу, поглядел Трефолеву в глаза. Попытался объяснить:
- Не привык я к чтению. И хранить где - не знаю. Так что премного благодарен…
Погладил переплет и положил книгу на стол. Трефолев не настаивал, только и есть, что странно взглянул… Не будь студентов, Федор объяснил бы причину отказа подробнее: хватит с него и той книжки, что была отобрана в каморках. При них не хотелось открывать душу. Чутье подсказало ему, что в стихотворении, написанном, от руки, есть еще и какой-то другой смысл и что при случае - попади книга на глаза постороннему - можно снова сесть в тюрьму.
Хотя Трефолев и обиделся, но при прощании крепко пожал руку и сказал:
- Когда вам захочется, приходите еще.
Федор обещал.
На улице длинноволосый Неаронов надулся еще больше. Пробормотал, ни на кого не глядя:
- Поэт, можно сказать, дороже дорогих вручает подарок, а он чванится, отказывается…
- М-да, напрасно обидел старика, - поддержал его толстяк в пенсне и уже больше не вглядывался влюбленно в лицо Федору.
3
В последний день лета на Ивановском лугу, близ златоглавой церкви Иоанна Предтечи, с давних пор устраивались народные гулянья.
Еще за неделю до праздника со стороны луга стал доноситься стук топоров - плотники сколачивали качели, временные балаганы для распродажи мелкой домашней утвари, игрушек, ситца; строились блинные, чайные и прочие безобидные заведения. Ближе к Которосли, на возвышении, устраивался деревянный помост для духового оркестра фанагорийского полка. Полк квартировал неподалеку, в Николо-Мокринских казармах.
О празднике извещали зазывные афиши, расклеенные на всех городских улицах, висели они и в рабочей слободке.
Утро в день праздника выдалось сухое, хотя и ветреное. По утоптанной жухлой траве несло стружку, клочки бумаги. Вода в Которосли посерела от волн.
От фабрики через плотину валили густые толпы народа. Шли также по Большой Федоровской и возле Предтеченской церкви по наплавному мосту перебирались на луг. А от Спасской, Рождественской, Мышкинской улиц тянулись нескончаемым потоком городские жители. Народу собралось до десяти тысяч.
У балаганов - не протолкаться. Не то что покупать рвутся, - поглядеть, что там есть. Гомонят приказчики, расхваливая товар. Треплет на ветру вывешенный для глаза ситец: яркий - крупные красные розы, затейливые узоры; скромный - синий горошек по белу полю. Дразнят глянцем подвешенные за ушки хромовые сапоги.
У голубого с парусиновой хлопающей крышей балагана Федор примерял сыну обувку. Артемка сунул босые ноги в ботинки, зашнуровал и счастливо посмотрел на папаню, присевшего на корточках.
- Ну-ка топни, купец!
Артемка топнул. Ни капельки не жмут!
Федор расплатился. Взял еще с прилавка головной платок, что ярче. Может, порадуется Марфуша… Пошли искать своих. Наткнулись на крючников. Поздоровались. Афанасий Кропин спросил:
- С нами не хочешь?
- Некогда, - отговорился Федор. - Свои ждут.
- Иди, раз свои. Мы-то, оказывается, чужие…
Разошлись. Крючники заметно выделялись из толпы - не у каждого нашлась праздничная одежда. Их сторонились.
Тетка Александра, Екатерина Дерина и Марфуша пили чай за длинным, грубо сколоченным столом. Марфуша зарделась, когда Федор протянул ей платок. На голову надевать не стала, повязала на шею.
Он залюбовался ею.
- Будто к лицу? - проговорила она, краснея еще больше под его пристальным взглядом.
- Еще как к лицу… - Хотел позвать Марфушу прогуляться возле балаганов, но показались Василий Дерин и Андрей Фомичев с гармошкой. Василий поманил Федора к себе.
- Рыба по суху не ходит, - шепнул он, когда Федор подошел. - Выпить бы для веселья.
Федор порылся в карманах. После покупок осталось всего несколько медяков. Сказал, растерявшись:
- Деньги-то, оказывается, с крылышками…
- Да что ты! - подхватил Василий. - Тю-тю… Улетели? Возьми у Александры.
Федор замешкался. Стоит ли?
- Без меня обойдетесь.
- Ну вот, а я о чем говорил, - поспешно заметил Фомичев. - Он дружков теперь сторонится. Умнее всех хочет казаться… - Вытерпел ехидный взгляд Федора и пожаловался - Злится на вся и всех… Попросил свести со студентами и меня же потом облаял. А за что, спрашивается? Студенты не понравились. Не понравились, так смолчи: не они пришли к тебе, ты к ним… Они, может, еще больше обиделись…
- Завел, - Федор безнадежно махнул рукой. - Трепачи они, твои студенты. Так и передай им… Мерзопакостно…
- Чего? чего? - не расслышал Фомичев.
- Ничего… Не все лови, что плывет, - обмажешься.
- Заговариваться стал, - выслушав, заявил Фомичев. Потянул за рукав Василия. - Пойдем, Деря… Он еще и буйствовать начнет. Тогда не то услышишь.
Федор захохотал. Слишком неподдельным был испуг Фомичева.
- Ты что, в самом деле не хочешь с нами? - спросил Василий. И потребовал - Давай, что есть. Хватит нам и этих денег.
Пришлось подчиниться, чтобы не обижать приятеля. Направились к павильону, где продавалась водка.
В толпе шныряли подростки, ненасытно оглядывали балаган за балаганом, рвались к качелям, стойки которых возвышались над лугом. Играла полковая музыка. Ничто не мешало веселью. Даже городовые уходили со своих постов и собирались по двое, по трое, шутили, смеялись.
Так продолжалось до шести вечера, пока с берега реки не раздались мальчишеские крики. Подростки из рабочей слободки затеяли с городскими ребятами игру в бабки. То ли Егорка Дерни в самом деле схитрил, то ли городских зависть заела - у Егорки карманы топырились от выигранных бабок, - рослый плосколицый парень, ни слова не говоря, заехал ему по зубам. Васька Работнов смазал обидчику по уху. Началась свалка. Фабричные свистнули своим, городские не отстали - тоже позвали на помощь. Передохнули, выравнялись в две стенки и с гиком ринулись друг на дружку.
К месту драки помчались городовые. Со всех сторон подбегали взрослые. Напряженно всматривались: дрогни фабричные - придут им на помощь старшие: начнут забивать городских - и им подмога будет. Вспыхнула былая неприязнь к седьмой тысяче. Злобились фабричные на спесивых горожан.
Василий Дерин, выбравшись вперед, сжимал кулаки, стонал:
- Ну разве так я тебя учил, Егорша. Не мельтеши!.. По мусалам его, сразу осядет…
Васька Работнов бил неторопливо, заедет удачно под подбородок - с ног долой; сбычившись, идет на следующего. Егор крутился, как волчок, часто мазал, но и от ударов увертывался.