Отцу было стыдно, что выместил на ней, неповинной, накопившуюся злобу, стыдно за то, что он был бессилен сделать что-либо другое.
Впоследствии он стал бить ее чаще. Нес из дома все, что можно было продать, а пьяный таскал ее за волосы, пинал. Мать была здоровая, могла спокойно сладить с ним, но не сопротивлялась. Умаявшись, отец ложился прямо на полу и засыпал. С ненавистью глядя на него, Федор спрашивал мать:
- Зачем поддаешься?
- Тяжело ему, сынок, - оправдывалась она.
- Он тебя забьет. В синяках вся.
- Перетерплю. А ему полегче станет. Обидели, сынок, его, вот и мечется. Ты не сердись, он хороший.
Отец так и сгинул: пьяный замерз у корпуса - не хватило сил подняться по лестнице.
Как-то вскоре, почти не болея, свернулась и мать. Федор помнит ее в гробу спокойную - словно была довольна, что ушла вслед за мужем из этой нерадостной жизни.
А на следующий же день после похорон двенадцатилетнего Федора отвели на фабрику, учеником в механическую мастерскую.
Утром, едва забрезжил рассвет, Федор спустился по росной траве к обрыву. Жерлицы оказались неразмотанными, живцы все целы. Осторожно, стараясь не топать, подошел к удочкам. За ночь на две попались подлещики. На длинной удочке намотало травы, наживки не было. Насадив новую, он закинул подальше и стал ждать.
От костра доносилось похрапывание (уходя Федор пожалел и не разбудил Артемку). На той стороне, в болотине, не уставая, кричал дергач.
Первая поклевка была слабой. Не надеясь засечь, он потянул удочку на себя. Удочка пружинисто выгнулась, леска пошла против течения. Стараясь не делать рывков, он торопливо выбирал ее. Крупная рыбина показала темный хребет. Попал голавль фунта на три.
Дернулась другая удочка, и в это время около жерлиц что-то плеснуло. Выждав немного, Федор осторожно пошел туда.
За луговиной вынырнуло огромное багряное солнце, сверкала роса на кустах. Последний раз скрипнул в высокой траве дергач… Федор обогнул куст и тотчас вздрогнул от испуганного вскрика. В двух шагах от него, прикрываясь руками, стояла Марфуша. Капельки воды стекали по ее телу, у ног валялось сброшенное белье. Она смотрела с мольбой, не в силах выговорить слова. Федор с усилием отвел взгляд, отступил в замешательстве. Девушка в это время успела набросить платье…
- Холодно… Замерзнешь, дуреха, - хрипло проговорил он, лихорадочно стаскивая с себя пиджак.
Шагнул, накинул ей на спину. Она не сопротивлялась. Обнял мягкие податливые плечи и жадно прильнул к полураскрытым горячим губам.
- Ой, мамоньки! - прошептала Марфуша, запрокидывая голову. В широко раскрытых глазах все та же мольба и беспомощная доверчивость.
- Ничего… Ничего… - бессвязно уговаривал он.
…Очнулись, когда на куст прилетела стайка желтеньких птичек. Скашивая бусинки глаз, пичуги неумолчно защебетали.
- Не смотри, - умоляюще попросила Марфуша, отталкивая от себя Федора. Приложила ладошки к горящим щекам, медленно покачала головой. Из глаз брызнули слезы.
- Ты чего? Что с тобой? - с недоумением спросил он, целуя ее в глаза, в нос.
Улыбнулась сквозь слезы, проговорила со скрытой лаской:
- Навязался на мою голову… уйди! Проснутся у костра…
Федор вернулся к удочкам. На душе было не очень спокойно. Будет ли эта славная девушка счастлива с ним? Вздохнул, казня себя за случившееся. Едва ли она еще и понимает, что произошло сейчас с ней.
На берегу появился заспанный, кутающийся в отцовский пиджак Егорка.
- Дядя Федя, чего не разбудил? - обиженно спросил он.
- И на твою долю осталось, - сказал Федор, поднимаясь на берег. - Сейчас только рыба спрашивала: где ты? Спеши!
Марфуша ломала сучки, бросала в тлеющий костер. На Федора не подняла глаз.
- Чего надулась?
- Кто тебе сказал - надулась? Просто так…
Тронул ее волосы. Обрадовался, когда опять вся потянулась к нему. Сел с другой стороны костра, не отрываясь смотрел на нее, притихшую, стыдливо прячущую глаза.
Такой она оставалась целый день, пока были у ручья. Разговаривала неохотно, кусала губы. Тетка Александра, глядя на нее, понимающе вздыхала. "Господи! Не заметила, как выросла доченька. Посмотрел бы отец…" По молчаливому уговору в семье не поминали о нем. Беспечный бродяга, говорун… В первые годы он еще наезжал домой. Появлялся обычно осенью. Соседи говорили: "Объявился Капитон, жди белых мух…" Если был при деньгах, гулял - в каморке стоял дым коромыслом. Александра не перечила, втайне надеялась, что на этот-то раз он приживется в семье, не потянется на сторону. Но чуть только пригревало, становился молчаливым, тосковал. С первыми ручьями исчезал из дому… Александра зарекалась пускать его, но каждый раз, увидев заново, забывала об этом. Любила ли она его? Видимо, очень любила. С его появлением будто расширялись стены душной каморки, он вносил с собой запах дальних дорог… Последний раз он исчез, когда Марфуше было лет шесть. Года через два после этого его видели в Саратове на пристани - в рубище, изможденного после болезни. Конторщик с фабрики, бывший там по своим делам, узнал его и рассказал Александре. Она не верила в то, что он жив, - иначе заявился бы. И все-таки, глядя на выросшую дочь, подумала: "Посмотрел бы отец…"
Вернулись домой к вечеру. Ребята вдвоем тащили ведерко, в котором плескались крупные плотицы и окуни- то, что осталось от дневной ухи. Перед тем как разойтись, Фомичев задержал Федора.
- Что никогда не спросишь, куда девался студент?
Помнишь, в гостях был? Привет он тебе прислал. Укатали на три года в ссылку…
- Что ты говоришь? - посочувствовал Федор. - Письма тебе пишет? Откуда привет-то?
- Друзья сказывали.
- Какие друзья?
- Мало ли друзей! В лицее с которыми вместе учился.
- А ты-то их где видел? - продолжал допытываться Федор.
- Захожу изредка. Они все почти на Рыбинской живут.
- Иван Селиверстов… Хороший парень, показалось. Зачем это надо было листки расклеивать?
О белобрысом студенте, о его робкой попытке тогда в каморке убедить в чем-то важном, Федор вспоминал часто. Жалел, что плохо слушал. Казалось, студент мог ответить на все вопросы, которые приходят нынче в голову. Это тебе не Пеун… Мерзопакостно!
- Видишь, - немножко рисуясь, стал объяснять Фомичев, - есть люди, что другим хотят лучше сделать, о себе не думают. Справедливость им всего дороже. Вот такой и Иван.
- Что же, и друзья такие, что другим хотят лучше сделать?
- А ты как думал? Ребята что надо!
9
Ночью, ворочаясь на хлопковой постели под навесом, Федор старался представить затерянную в лесах сибирскую деревушку, где студент отбывает свою ссылку. Воображение рисовало нерадостную картину: знакомых никого нет, не с кем словом перемолвиться. Туго приходится студенту. И опять пришло на ум: какие же они эти люди, что сознательно идут на лишения. Не для себя воюют, всем хотят лучше сделать. Что их толкает на то? Доброта человеческая? Да мало ли добряков на свете. Добряки-то прежде всего для себя добра хотят, на ссору не пойдут. Видимо есть какая-то высшая правда, которую он не понимает…
Проснулся от озноба. Моросил мелкий густой дождь, фабрика еле проглядывала сквозь серую пелену. Привалясь к кипе, дядька Василий пил из жестяной кружки чай, и по всему заметно было: не торопился. Федор пощупал пиджак, которым укрывался ночью, - он отсырел. Значит, дождь начался давно. Сел напротив Василия, спросил:
- Или рано еще? Почему так тихо?
- Дождь пережидаем, - спокойно объяснил Василий. - В сырой одежке работать несподручно - спину до крови сдерешь.
Федор высунул голову в щель, огляделся. Кругом обложило, и ни ветерка. Такой дождь едва ли переждешь.
Спросил с любопытством:
- Выгодно погулял у Ивлева?
- Не без этого. - Старику не хотелось продолжать прежний спор, словно бы и не заметил усмешки в словах Федора. - Ивлеву выгодно было, нам забыться - главное. Веселье нужно было.
- Что-то по тебе незаметно веселья-то.
Василий ничего не ответил.
Федор вышел из-под навеса, зябко поежился. Ночью пришли две баржи с хлопком. На передней шкипер натягивал над самоварной трубой холстину. Труба густо дымила.
- Помочь, что ли?
Мужик, внимательно разглядывая его, сердито буркнул:
- Своим делом занимайся. Торчишь тут из за вас, охламонов.
С другой стороны навеса на кипах сидели кружком крючники. Оттуда несся хохот. Федор направился к ним. Говорил Афанасий Кропин, остальные смотрели ему в рот, ожидая смешного. Афанасий подвинулся на кипе, давая место Федору.
- …Ермил с нечистой силой все время воевал, - продолжал начатый разговор крючник. - Лежит как-то на лавке, уснуть не может: все чудится, что царапается кто-то. На этот раз он и пьяным не был. Тихонько повернулся и заглянул: видит, под лавкой рогатая морда, губы сложены, вроде как бы харкнуть хочет. Ермил что было силы ткнул кулаком в морду и взвыл от боли - морда-то в тот же миг в чугун превратилась…
Афанасий выждал, пока крючники перестали смеяться, снова стал говорить:
- И еще раз нечистая сила отыгралась на нем. Хворал из-за нее всю зиму. Да еще ладно, что хворал - чуть не утоп совсем… Случилось ему с базара ехать. Выехал на окраину - скоро город кончается, а там по берегу реки верст двенадцать. Видит- трактир. Ну, зашел… больше трактиров не встретится. К нему за стол сел человек, весь-то весь черный и будто обросший. Ермил обратил на это внимание, но худого ничего такого не подумал. Вот он поднял стакан, но прежде чем выпить, все-таки решил перекреститься… И что же вы думаете? Опомнился он: никакого трактира нет, сидит он у проруби на льду и в руке лошадиный кругляшок держит. А лошадь его рядом стоит, ржет испуганно. Вот тогда Ермил и захворал, до самой весны на печке провалялся…
Афанасий потянулся с хрустом, зевнул. Потом сказал Федору:
- Чего сторонишься? У нас так: работай вместе и гуляй вместе. Не нравится - мотай отсюда.
- Сторониться мне вас нечего, - заявил Федор. - А когда надо, уйду и спрашивать не стану.
- Грубишь? - спросил Афанасий, поглядывая на ухмыляющихся крючников. - Молодец! - И довольно резко хлопнул Федора по плечу.
Федор поморщился, но тут же опустил свою руку на костистое плечо крючника.
- Э-э! - закричал Афанасий. - Изуродуешь, как работать буду? - С трудом оторвал цепкие пальцы мастерового, поворочал плечом. Федор ожидал драки, но крючник смотрел без злобы, даже весело.
- Ладно уж, - рассмеялся Афанасий, - можешь не спрашиваться, уходи куда хочешь.
Было около десяти часов, когда прибежал встрепанный подрядчик. Намокший парусиновый костюм висел на плечах мешком.
- Что же это, братцы? - жалобно воскликнул он, обращаясь то к одному, то к другому. - Люди за дело, мы за безделье? В раззор меня вводите. Баржи сколько времени не разгружены. Принимайтесь, ребята, не тяните.
Те, кому он говорил, отводили глаза, остальные упорствовали:
- Наши пряли, а ваши спали. Теперь мы хотим отдохнуть.
- Нам своя жизнь дороже…
Соболев садился, снова вскакивал. Отирал платком лицо и шею. Мокрые редкие волосы прилипли ко лбу.
- Ведро водки поставлю… И всего-то, поймите, две баржи.
- Их в хороший день не разгрузишь, ныне подавно, - противились крючники.
Тогда Соболев подступил к Афанасию Кропину. Тот тоже стал отговариваться: берег глинистый, сыро, скользко.
- Прибавку дашь, Миколай Андреич, найдутся охотники, - не устоял наконец Кропин. - Как, братва?
- Будет прибавка - пойдем, - загалдели крючники.
Подрядчик стонал, прикладывал к груди руки, уверял, что не может и копейки набавить.
- Грабите вы меня, не по-божески это.
Но, как ни упирался, уступить пришлось: простой барж обойдется дороже. Договорились на полтину прибавки для тех, что выносит кипы, и на двугривенный для укладчиков.
Федор удивился, заметив, что дядька Василий пошел вместе с ним на баржу.
- Ты случаем не запамятовал? Куда тебя несет?
- Не запамятовал, сынок. Полтина на дороге не валяется. Поношу денек…
Первым начинал Афанасий Кропин - рослый, в холщовой рубахе, в рваных портках и босиком. Осторожно расставил косолапые ноги, чуть пригнулся. Ему взвалили кипу на спину, и он, крякнув, неторопливо пошел по мокрым доскам к навесу.
- Слава тебе, почин есть, - радовался Соболев, наблюдая за крючником с берега. - На сухое место, ребятушки, бросайте. Не грязните товар.
Вереницей потянулись крючники к навесу, с облегчением сбрасывали кипы как попало, лишь бы не под дождь. Там укладчики закатают, приложат одна к другой. Федор, сбросив свою ношу, оглянулся, ища дядьку Василия. Он шел после Федора третьим. Тяжело ему было, побагровел он от натуги, но ступал ровно.
А дождь все сыпал и сыпал - мелкий, густой. С реки тянуло болотной прелью. Вода затекала за ворот, холодила разгоряченное тело.
Трудно стало ходить, когда на сходни натаскали грязи, - ноги скользили, того гляди свалишься в воду.
Все-таки к обеду успели разгрузить одну баржу. Ее отвели вниз по течению. Впритир стоявшую к ней, груженую, подтянули к сходням, закрепили канатами.
- Начинайте, братушки, и эту зараз кончите, - торопил Соболев, укрывавшийся в перерыв вместе со всеми под навесом.
- Шел бы ты, Миколай Андреич, отсюда, - раздраженно бросил ему Кропин. - Подгонять горазд, а мы не любим этого.
Но поднялся, пошел к мосткам. Разгрузить быстрей - и с концом: хоть спать под навес, хоть опять к Ивлеву. Соболев обещал выдать прибавку после разгрузки.
Федор, как ни осторожничал, а натер и спину, и плечи. Особенно болели лопатки, сдавленные лямками "седла". Рядом дядька Василий сидел, откинувшись к кипе, прикрыв воспаленными веками глаза, тяжело дышал. Поднялись оба, когда уже Афанасий Кропин появился у навеса с кипой из новой баржи.
Федор пошатнулся, когда тяжелый груз лег на спину, постоял, словно в раздумье, собираясь с силами, и сделал первый шаг. "Выдержу, должен выдержать, - подбадривал себя, - теперь вот только подняться на берег, а там навес совсем рядом". Дрожали от усталости ноги, пот градом лил по лицу, застилал глаза. Уже под навесом услышал сдавленный крик. Увидел: скакнув по мосткам, полетела кипа в реку, высоко разбросав брызги. Крючники побежали на сходни. На мокрых, испачканных глиной досках лежал лицом вниз, распластав руки, дядька Василий. Федор приподнял ему голову. Старик еще дышал, мутным взглядом смотрел перед собой. С уголков губ по бороде текла кровь.
Стоявший рядом Афанасий Кропин сдернул с головы кепку, наклонился. Вдвоем с Федором бережно подняли отяжелевшее тело, понесли на берег.
Навстречу бежал Соболев, испуганно таращил глаза, бормотал:
- Господи, несчастье-то какое! К будке скореича, там лошадь возьмете. - Пропустил их, прижавшись к краю мостков, тут же набросился на крючников. - Кипу-то выловите! Не видите, добро гибнет! И что за народ!
Помчался к шкиперу за багром. Долго не мог вытащить его из-под брезента. Совал в руки помрачневших крючников, застывших на мостках, кричал:
- Не раздумывай, ребята. Уплывет…
Кипа, покачиваясь, плыла по течению. С мостков ее уж было не достать. Тогда Соболев, выхватив багор, прыгнул в лодку. Стоявший рядом крючник толкнул лодку, Соболев с трудом удержался на ногах.
- Я вот побалую, - пригрозил он озорнику.
Василия положили на хлопок. Афанасий сложил ему руки на груди, глухо сказал:
- Чего теперь… Отжил человек, кончено…
Глава четвертая
1
- Барышня, извольте вставать. Сейчас кофей принесу.
- Я уже встала, Полина. Иди.
- Да где же встала! - кухарка всплеснула полными руками. - Еще и глазки не открымши. Не хотите, так и не приду более.
- Вот смотри, встаю. - Не поднимаясь, Варя выпростала ногу, поболтала ею, стараясь достать пола, и опять спрятала под одеяло.
- Наказание с вами. Велите чуть свет будить, а сами упрямитесь. Мне какое дело, спите хоть до полудня. Уж и Алексей Флегонтович уходить собрался.
Варя приподнялась на локте.
- Как уходить? Задержи его. Я сейчас…
- Да он, поди, на прогулку собрался, в парк, - успокоила Полина.
Девушка поглядела в окно. Утро пасмурное. На деревьях лист мокрый, не шевельнется.
- Наверно, калоши забыл. Как всегда.
- Отчего же забыл? Надел. Он не в вас - аккуратный.
- Значит, я неаккуратная? Хорошо, Полина! Попомню!
- Вот и рассердились! Право не знаешь, как с вами разговаривать. Молчать буду. Ни слова больше не пророню.
- Нет, нет! Говори, Полина. Я не сержусь!
- Да что? Ничего я не знаю.
Кухарка направилась к двери. Варе не хотелось, чтобы она уходила. Окликнула:
- Полина! Отгадай, какой мне сон снился.
- Чай, молодец распрекрасный. Что еще девушкам снится.
- Вот и не молодец. Не умеешь отгадывать.
Кухарка погрозила пальцем.
- Ой, не говори. По глазам вижу- угадала. С чего бы тогда покраснела?
Варя выпорхнула из-под одеяла - и к зеркалу. Склонила голову в одну сторону, в другую. Губы припухшие, в глазах смешинки. Мягкие волосы рассыпались по плечам. Показала язык своему отражению.
- Дурнушка я, Полина?
- И полно вам на себя наговаривать, - упрекнула кухарка. - Красавица, каких нету. Ноженьки белые. Кругленькая, как надо. Такую девушку заморскому принцу отдать жалко.
- Ну уж, и заморскому. - Варя довольно хмыкнула. - Вот за фабричного парня замуж выйду. Есть тут у вас хорошие парни?
- Разве по тебе-то найдешь? Нету.
- А я видела! Видела! - Варя попыталась обнять располневшую кухарку, заглядывая в глаза, спросила - Полина, а ты любила?
- Да что же я, порченая какая? Любила…
- А кто он? Расскажи, как у вас было?
- Зачем это вам?.. Как и у всех, обыкновенно бывает.
- Ну, Полинушка!..
Кухарка и сама была не прочь вспомнить молодость, но поломалась для приличия. Начала, как сказку: