Мастеровой медленно, с неохотой поднялся. В голубых крупных глазах блеснул озорной огонек - не ускользнуло, как после окрика вздрогнул Бабкин, вытянул руки по швам.
Пристав круто повернулся, косолапо пошел в конец узкого коридора, в свой кабинет. Заскрежетал ключ в замке, скрипнула тоненько дверь.
- Пужливый господин, - вполголоса сказал Федор. - По струнке у него ходите?
Бабкин не ответил. Обдав холодом, с охапкой дров прошел с улицы дежурный, скрылся в кабинете пристава.
- Ты бы вздремнул пока, - оглянувшись посоветовал Бабкин. - Вишь, печку топить собрался. Любит ночью допрашивать… Когда человеку спать хочется, откровеннее рассказывает. Я вот тебя сдам дежурному да тоже к дому. С утра завтра. - Зевнул сладко, перекрестив рот, и договорил: - Норов-то свой не выказывай - не терпит, лучше кайся: не буду, мол, больше, черт попутал. Авось, все по-хорошему обернется.
Не такой уж добряк Бабкин, просто под настроение разговор вел, да и мастеровой чем-то приглянулся, - сочувствовал.
Кабинет пристава был глухой, с зарешеченными окнами, низким сводчатым потолком. Когда дежурный ввел Федора, в круглой обитой железом печке весело потрескивали дрова, от нее тянуло жаром. Пристав сидел за низким массивным столом, листал брошюру, рядом лист белой бумаги и длинная толстая линейка. Федор распахнул пальто, поудобнее уселся на стуле.
- Откуда она у тебя? - спросил Цыбакин мягко.
Федор сказал, что сидел в трактире купца Ивлева на Широкой улице, подошел к столу господин и подал книгу: читай, мол, для спасенья души. Думал, о святых - взял. Как пришел в корпус, показал другим мастеровым, сели посмотреть, тут на беду хожалый объявился.
Пристав подвинул бумагу, стал писать, наклонив голову к столу. На затылке у него ровная плешь величиной с круглую баночку из-под ландрина. Федор попытался отгадать, сколько приставу лет. Тридцать пять? Сорок? Пожалуй, что не больше сорока…
- Как звать того господина? - снова спросил Цыбакин, взглядывая на арестованного. - Как он выглядит?
Мастеровой сумел выдержать долгий пронизывающий взгляд, потер лоб, словно вспоминая.
- Звать будто Модест Петрович - слышал, окликали его. А выглядит не так чтоб приметно: черняв, роста среднего, черная бородка.
Карандаш опять забегал по бумаге, оставляя цепочки ровных круглых букв. Федор попробовал разобрать, что написано, но перевернутые буквы похожи одна на другую.
- Очень хорошо. - Злая усмешка пробежала по лицу пристава. - А что, ты когда-нибудь видел его до этого? Нет? С кем он еще говорил? Кто его окликал?
- Откуда я его мог видеть? - Федор отвечал медленно, обдумывая каждое слово. - И с кем говорил и кто окликал - тоже не ведаю, народу было много. Если бываете у Ивлева, так знаете, что у него по субботам делается. Зайти за книжкой назавтра обещался, это помню… Эх, встретить бы его - всю душу вытрясу, не обманывай. - Федор подался к приставу - голубые глаза чисты, без тени хитрости, - спросил встревоженно: - Верно, что для смуты подброшена?
Пристав отложил карандаш и, не спуская глаз с арестованного, стал рвать протокол на мелкие кусочки. Всего ожидал Федор, но не этого; с удивлением следил за его пухлыми, волосатыми руками.
- За складный рассказ спасибо, потешил, - вялым голосом сказал Цыбакин. - Теперь говори правду… Где взял книжку?
Мастеровой пожал плечами.
- Все - истинная правда!
В следующее мгновенье линейка взметнулась в руке Цыбакина, Федор вильнул головой, удар пришелся вскользь, по уху. Пристав резко поднялся, откинув стул.
Черты крупного лица стали жесткими, глаза из-под густых бровей смотрели недобро.
- Не перестанешь прикидываться, пеняй на себя, - с угрозой предупредил он. - Меня не проведешь.
Как будто ничего и не произошло, Федор сокрушенно махнул рукой.
- Нигде нет веры нашему брату. - Вместе с Цыбакиным проследил, как вспыхивают в печи обрывки протокола, договорил с той же обидою: - Что ты не сделай - всегда окажешься виноват.
- Работали бы усердно, жили смирно, тогда и вера придет… Вам государевы враги листки подстрекательские подсовывают, ловят простачков. Вы и рады. Посажу в холодную и будешь сидеть, пока не скажешь, где взял книгу.
У Федора сильно саднило ухо, морщился от боли. Сказал упрямо:
- Сажайте куда хотите, другого от меня не добьетесь.
Пристав велел дежурному увести арестованного.
Наутро в трактире Ивлева, двухэтажном деревянном доме с башнями по углам, за столиком у окна сидели одетые в штатское Бабкин и располневший, грузный городовой Попузнев. Выбор пал на них, так как оба недавно были переведены в фабричную слободку из города и еще не успели намозолить глаза.
Час был ранний, но трактир уже шумел пьяными голосами. Густой табачный дым поднимался к засиженному мухами, закопченному потолку. На грязном, заплеванном полу таял снег, принесенный на ногах. У двери за длинным выскобленным столом пили чай деревенские мужики, приехавшие на базар с дровами, сеном, квашеной капустой. По случаю воскресенья базар на Широкой был большой, торговали и в балаганах, и прямо на снегу. Пестрела на холстинах деревянная крашеная посуда, размалеванные куклы-матрешки, высились горкой свежеструганные, пахнущие смолой бочонки. Мужики, оставив товар на присмотр знакомым, заходили в трактир греться чаем.
Особняком держались фабричные, захватившие три столика справа от стойки. За этими столами разговор шел не о ценах, не о том, как прокормить семью до нового хлеба, - вспоминали, сдабривая речь крепкими словечками, мастеров и фабричных смотрителей: лютуют, совсем не стало житья. Чуть что - штраф, а голос подымешь - вылетишь за ворота. Тупо смотрели в стакан с чистым, как слеза, зельем - успокаивало.
Вертлявый парень из фабричных слонялся у длинного стола, пытался шутить с доверчивыми, степенными мужиками.
- Ов, ты, - говорил, дергая одного за рукав полушубка, - отчего у тебя пятки сзади?
- Где? - ошарашенно уставился на свои ноги мужик. С тяжелых разбитых валенок с густым слоем сенной трухи стаивал снег. Мужик недоверчиво пошевелил тупым носком, посмотрел подозрительно на пятку - все вроде как у людей. - Что пристаешь-то? - подумав, спросил он. - Аль неймется?
- Точно, батя, неймется, - с участием отвечал парень. - Ты тут посиживаешь, а я вот шел сейчас по базару - там такой переполох… Воз с сеном украли, а чей - никто не знает. Посмотрел бы, не твой ли.
- Откуда ты знаешь, что с сеном? - подозрительно спросил мужик.
- Все оттуда. Догадался.
- Обманываешь, - отмахнулся тот, но уже спокойно сидеть не мог, отодвинул недопитый чай и пошел из трактира: может, и правду сказал, лучше проверить.
Полицейские ни во что не вмешивались. Среди посетителей трактира похожего на Модеста Петровича не было, волноваться не приходилось. От скуки и они взяли штоф водки. Пили, закусывали отварной печенкой и солеными огурцами, посматривали. Оба были довольны: не на морозе, не на ногах, обтирали платками потные лица - дай бог приставу что ему хочется: уважил.
Пошатываясь и цепляясь за столы, подошел к ним мастеровой с испитым лицом, в драном полушубке, из-под которого виднелась серая от грязи нательная рубаха.
- Паше Палюле опохмелиться… христа ради. Век молиться буду, - простуженно попросил он.
У Попузнева широкое тупоносое лицо, обрюзгшее от водки и жира; раскрыв черный рот, бросал туда огурец, смачно приляскивал. Сказал мастеровому:
- Я выпью, а ты крякай, Паша Палюля. Легче станет.
Бабкин посмотрел на товарища, засмеялся: "Скажет же Попузнев". Выпил свою стопку, вытер кошачьи усы и долго нюхал корочку.
Паша Палюля ощерил гнилые зубы и пригрозил:
- А я вот штоф смахну на пол…
- Но-но, - посерьезнел Попузнев. - Иди откуда пришел, а то и скрутим.
Бабкину стало жалко мастерового. Стараясь не смотреть на Попузнева, налил полную стопку, указал:
- Пей, все мы люди… понимаем.
Дрожащими грязными пальцами мастеровой поднял стопку, бережно, до капли выпил. Поклонился низко Бабкину и без слов отправился в угол.
В трактир вошел высокий господин в длинном пальто, в меховой рыжей шапке, в белых валенках с галошами. Еще у порога весело оскалился, оглядывая посетителей. Пьяницы разинули рты - вот так гость!
Половой угодливо застыл перед ним, заглядывая в глаза. Но обладатель длинного пальто и белых валенок прошел мимо, к мастеровым. Там после некоторого замешательства нашли местечко. Господин плюхнулся на скамейку, сказал не спускающему с него глаз половому:
- Водки и кушать… для них угощенье, - повел рукой на все три столика, договорил: - Фабричные ребята! Я плачу.
Малый бросился за стойку, к хозяину. Низкорослый, с черной широченной, как лопата, бородой хозяин трактира Ивлев поклонился гостю, велел ставить на столы водку.
Мастеровые начали сдвигать столики. К гостю тянулись чокаться, называли благодетелем, щедрой душой. Выбрался из своего угла и Паша Палюля, пытался присесть вместе со всеми. Вертлявый озорной парень отпихивал его, приговаривал:
- Кати, кати, без тебя тесно.
Мастеровой умолял, прикладывал руку к костлявой груди:
- Дай Паше Палюле с хорошим человеком выпить.
На столе вместе с водкой появилось блюдо дымящейся паром требушины - пей, ешь, чего жалеть, меховая шапка платит. Паша Палюля пробился к богатому гостю, преданно смотрел в глаза: облобызал бы всего - сердце переполнено любовью, но стеснялся, норовил только усесться рядом.
Веселый господин подал ему стакан, больше всего опасался, как бы мастеровой не прикоснулся, пугливо оглядывал драный полушубок.
- У вас в этом, как там… миллион букашек, - сказал он Палюле.
- Не извольте волноваться, - успокоил тот, потряс перед ним полой. - Им тут цепляться не за что - одни дыры.
- О да, большие дыры, - с уважением сказал гость. Расстегнул свое пальто на меховой подкладке - жарко. Из внутреннего кармана торчали черенки двух деревянных поварешек. Вытащил их, сказал хвастливо: - Выбрал самые большие ложки… Одна ложка - полдня сыт. Щи хлебать.
Мастеровые засмеялись.
- Рот раздерешь щи хлебать, - сказал ему озорной парень. - Разливать щи она только годится.
- Только? - разочарованно переспросил гость. - Мужик тогда врал. Какая жалость! Сказал: всем ложкам ложка - щи хлебать, барыню плясать.
- Тут-то он прав. - Худощавый, стриженный под бобрик мастеровой взял поварешки, наклонился к колену и выбил такую дробь, что гость восхищенно ахнул. - Убери, - возвратил ему мастеровой. - Супругу потешишь. Не надо гармони.
- Я должен уметь стукать. Станешь приходить ко мне. Я беру у тебя урок.
- Ладно, - согласился мастеровой. - Отчего же не прийти. Мы на тебя, Сергей Сергеич, не в обиде, как ты к нам, так и мы к тебе. Приду. Вот о других иное скажем…
Налегли грудью на стол, зашептали жарко: обидчиков на фабрике на каждом шагу, слова не скажи - грозят за ворота. Взрослых-де начали заменять подростками- пальцы у них гибче, проворнее, а платить можно вполовину. У кого найти правду?
Вертлявый парень теребил богатого гостя за рукав, просил выслушать:
- Сам посуди, машину из ремонта сдал - все честь честью, работает. Утром прихожу - все-таки есть недоделки, всегда так бывает. Я не против поправить, а мне мастер штраф. Правильно это?
- Очень неправильно, - поддержал гость.
Все уже шумели, вставали с мест. Только полицейские застыли с напряженными лицами, косились на фабричных, на высокого человека в длинном дорогом пальто. Попузнев моргнул Бабкину. Поднялись. Никем не замеченные выскользнули за дверь.
Гость тоже долго не сидел. Расплатился, сказал мастеровым:
- Фабричные ребята… очень рад. Мне было приятно.
В сенях трактира с двух сторон обрушились на него полицейские служители, скрутили руки и без шума вытолкнули на улицу.
4
Федор немало удивился, когда от сильного толчка в камеру влетел главный фабричный механик, английский подданный Дент. Подумав: "Чего не бывает на свете!" - он нагнулся и подал англичанину свалившуюся меховую шапку.
- О, мастер Крутов! - узнал Дент. - Вы арестован? Когда? Что за черт, вы совсем недавно работал!
От волнения Дент плохо говорил. Федор, все еще не справившись с удивлением, пригласил его присесть.
- О, черт! - опять ругнулся англичанин, оглядываясь. - Здесь так плохо…
- Холодновато, это верно.
Дент попытался сквозь решетку посмотреть в заледенелое окно. Тусклый свет исходил с улицы. Углы камеры белели от инея. Дент ринулся к двери, рванул - даже не дрогнула.
- Чего уж там, - остановил его Федор. - Садись лучше, жди, пока не откроют.
Дент сел на краешек скамейки и нахохлился.
- Вы буянил, мастер Крутов? - спросил он, вглядываясь в посеревшее от холода лицо Федора. - И вас посадили сюда.
- Какое… - Федор скривил губы в усмешке. - Книжку читал.
- Не понимаю!
- Читал книгу, говорю, вот и посадили.
- О, политик! - догадался Дент, внимательно сощурился. - Зачем это надо? Я вас уважал. Вы неплохо зарабатывал… - Потом неожиданно пожаловался: - Ваша страна имеет странные порядки: читал - привели сюда, я угостил в трактире всех - за это меня привели сюда.
- Чего, чего? - развеселился Федор. - Угощал - и привели сюда?
- Очень так! Была компания, была русская водка. Фабричные ребята…
- Не заплатил, наверно?
- Я платил за всех! Хозяин доволен, все довольны. Стукали большие ложки. Всем ложкам ложки: щи хлебать, барыню плясать. - Дент выхватил из кармана раскрашенные поварешки, вытянул длинную ногу и, зажав черенки меж пальцами правой руки, попытался выбить дробь - не получилось. - Я сказал: "Мне было приятно, до свидания". И меня толкнули сюда.
Крупное лицо Дента стало печальным. Забытые ярко раскрашенные поварешки покоились в руке. Федор, сдвинув шапку на лоб, попытался сообразить, что могло произойти с англичанином.
- В каком трактире сидел-то? У базара?
- Там был человек в шубе с большими дырами… миллион букашек. Выходил хозяин - борода на груди…
Федор покачал головой. Не могли же Дента принять за Модеста Петровича! В слободке главного механика все знают. За что-нибудь другое попал.
Никакого Модеста Петровича не было и быть не могло: Федор придумал его, когда шел с Бабкиным в полицейскую часть. Книжку в корпус принес Андрей Фомичев. Почитал сначала сам - отказался: в глазах, дескать, рябит, сумеречно - и передал Федору. Никогда Федор не тянулся к чтению, а тут любопытство разобрало - написано, как туго приходится рабочему человеку: нет у него в жизни просвета, работает только для того, чтобы, набив чем попало брюхо, выспаться и опять к станку. Хозяева жмут из рабочих соки, а заболеет человек или увечье получит - выкидывают его на улицу. Многие, мол, еще думают, что царь не знает об издевательствах над рабочими. Однако это дикая неправда: царь заодно с хозяевами. И выступать прежде всего надо против царя.
Книжка будоражила. Вспоминали свои обиды, кляли фабричную администрацию, которая усердствует перед хозяином, забыли обо всем - тут и подкрался хожалый…
Конечно, сказать, что Фомичев принес книгу, - и гуляй на все четыре стороны, Андрюха мерз бы тут. Но у фабричных неписанный закон: попался - других не тяни, выкручивайся, как знаешь…
- Не горюй, Сергей Сергеич. - Федор хлопнул приунывшего Дента по плечу. - Все образуется… Сейчас с тобой споем песенку, глядишь, и время быстрей пойдет. Как раз и поварешки пригодятся. Дай-ка. Ты, поди, хорошо песни поешь?
- Жена поет.
- Жену вспомнил. - Федор приладил поварешки в руке, ударил по колену. В пустой камере раздалась оглушающая дробь - сам удивился, как это громко получилось. - Раз жену вспомнил - припекло, значит. Будешь знать, какие у нас порядки. Подтягивай полегоньку:
Эй, да течет речка по песку…
Эй! Эй!
Она течет, протекает…
Эй! Эй!
Она течет, протекает,
К нам товары доставляет…
К нам! К нам!
Напевая, Федор постукивал в такт поварешками. В дверях заскрежетал ключ, просунулось усатое лицо Бабкина. Полицейский изумленно смотрел на Федора, не зная, прикрикнуть или промолчать… Сказал только:
- Ишь, разгулялся. Не на ярмарке.
- Твое какое дело, - огрызнулся Федор.
Бабкин захлопнул дверь. Дент сидел все так же нахохлившись. В сыром промерзшем помещении был адский холод. Он начинал зябнуть. Дивился на Федора: в суконном коротком пальтишке, на ногах разбитые валенки - как терпит? Напевает, еле раздвигая посиневшие губы.
- Ты чего, аль песня не нравится? Наша фабричная, не побрезгуй.
Дент отрицательно покачал головой - не до песен. Вспомнил, что же такое натворил, что его так грубо втолкнули в этот промерзший мешок.
- Очень скоро я сделаюсь льдом, - уныло сказал он Крутову.
- Тщедушная ты душа… - начал было Федор. И не договорил. В дверях снова заскрежетал ключ. В камеру косолапо шагнул Цыбакин и сразу потемнел лицом. Густые брови пошли на излом.
- Бабкин! - упавшим голосом произнес, - ты кого привел?
В голосе его было столько недоумения, что служитель, выглядывавший из-за плеча начальника, вместо ответа вытянул руки по швам.
- Идиот! - рявкнул пристав, подался к англичанину, скороговоркой заговорил: - Мистер Дент… Не могу объяснить вам… Ради бога… Надеюсь вы недолго…
- У вас тут очень плохо. - Дент презрительно оглядел пристава, забрал у Федора поварешки и вышел из камеры. Цыбакин снова забежал вперед.
- Мистер Дент, надеюсь, не придаст значения случившемуся? Ради всего на свете. Я накажу виновных. - Оглянулся на помертвевшего Бабкина, процедил: - На пять суток в карцер, скотина! Ради всех святых, мистер…
Федор, видя, что тут не до него, шагнул из камеры. В тепле дышалось легче. Ждал, когда можно будет проскользнуть незамеченным к двери. Пристав будто чутьем понял его намерение, не оглядываясь, буркнул Бабкину:
- Запри!
Полицейский поспешно бросился закрывать дверь.
Федор успел крикнуть:
- Господин пристав, а я когда? Чего держите понапрасну? - Цыбакин досадливо поморщился. Захлопнулась тяжелая дверь, Федор опять остался один в полутемной заиндевевшей камере…
Посылать городовых в трактир ловить Модеста Петровича пристав больше не решился. Хватит с него и случая с Дентом.
Дело о Крутове было передано на рассмотрение жандармскому управлению. Там вдруг докопались, что года три назад он был замечен среди бунтовщиков, громивших фабричный продовольственный лабаз. Тогда ничего не сделали - бунтовали сотни рабочих, всех не пересажаешь, - теперь появилась возможность дать исчерпывающую характеристику: смутьян, читает запрещенные книжки, направленные на низвержение государственного строя.
Крутова, как государственного преступника, отправили в Коровницкую тюрьму.