5
Старики говорили: "Такого лета видеть не приходилось".
Как-то разом сошел снег, и уже с мая наступила жара. Собирались тучи, глухо гремело, и хоть бы дождинка - снова нещадно палило солнце. Поблекла, стала колкой трава на открытых местах. Вода в Которосли убыла настолько, что даже выше плотины просвечивало рыжее глинистое дно. Слободка задыхалась в пыли.
В конце июня со стороны Ростова потянуло гарью: загорелись Савинские торфяные болота. Дым расползся на десятки верст. Солнце заволокло, оно висело над головой в оранжевом ореоле. По утрам не искрились золотом купола городских церквей, едва проглядывали верхние этажи фабрики.
В большущем каменном здании на Ильинской площади открылось экстренное заседание думы. Битых три часа прели гласные в душном зале и приговорили запечатать печи во всех домах до тех пор, пока не спадет жара. В перерыве толпились у буфета, обсуждали во всех подробностях нелепую гибель купца первой гильдии Крохоняткина. Возле Семибратова провалился он вместе с лошадью и бричкой в раскаленную торфяную яму. Таких ям, скрытых земляной коркой и незаметных для глаза, было великое множество.
Выгорали в округе целые деревни. В городе тоже, как ни осторожничали, начались пожары. Едва потушили пожар на постоялом дворе Градусова, вспыхнул, как спичка, и сгорел дотла ренсковый погреб Негушина на Зеленцовской улице. Ополоумевший, разорившийся хозяин ходил по пепелищу с ломом и с ожесточением дробил спекшиеся с золой и головнями слитки бутылочного стекла. Рвал волосы, выл к удовольствию ребятни, крутившейся рядом.
Священник Предтеченской церкви Павел Успенский служил третий по счету молебен - дождя не было.
В фабричной слободке появился странник - с непокрытой головой, босой и с посохом. Посох на удивленье: обложен серебром чеканной работы, верхняя часть оканчивается крестом, низ вроде копья. За странником ходили толпы, слушали, что говорит:
- Святое обнаружилось письмо. Писано золотыми буквами самим Христом. И вещается в нем: "Повелеваю вам, чтобы дни воскресные вы почитали как на святое дело, так и на служенье божье. Храмы умножали бы. А не будете исполнять, начну карать вас градом, ветром и огнем и сделаю меж вами кровопролитие".
Вздыхали, кивая, верили: "То правда, грехов много, бога забываем, страха не чувствуем". Намедни учащиеся духовной семинарии разделились на две группы. Одна поднялась в архиерейскую будку в Спасском монастыре, другая - на колокольню церкви Иоанна Златоуста, что в Коровниках. Перекликались через реку Которосль на разные голоса. Враз пели духовные псалмы, а потом, промыв глотки захваченным наверх вином, вспомнили лихого атамана, выплывавшего в свое время из-за острова на стрежень. Из Коровников со Златоуста несется мощно: "…Свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной", а в архиерейской будке подхватывают:
Эх, чайничек
С крышечкой,
Крышечка
С шишечкой,
Шишечка
С дырочкой,
Из дырочки -
Ой да пар валит!
Весь город собрался слушать подгулявших семинаристов, пока монастырские служки не стащили их и не заперли в глухой келье.
Странник разгуливал несколько дней, бренчал кружкой, зовя жертвовать на новый храм. Жертвовали не очень охотно. Храмов для мастеровых хватало: вокруг слободки - Петропавловский, Предтеченский, Федоровский, за Которослью через луг - Николы Мокрого, да к тому же церквушка близ фабрики, на Меленках.
Странник, устав призывать, сердился, размахивал сверкающим посохом, упрекал:
- Опомнитесь! Идет за грехи ваши страшная болезнь. Косит и правых и виноватых.
Он пропал так же незаметно, как и появился. Но вскоре о нем вспомнили - накликал беду, антихрист. С нижней Волги занесло холеру.
Ткач Тит Калинин перед концом смены присел на подоконник, прислонился к косяку, будто бы отдохнуть, да так и остался. Смотритель было штраф - принял за пьяного. Но, подошедши, увидел вывороченные белки глаз, ввалившиеся щеки, скрюченные пальцы, - в ужасе побежал в контору.
То в одном, то в другом отделении появлялись холерные. Мертвецкая при фабричной больнице переполнилась трупами.
А жара все не спадала. В прядильном отделении термометр показывал сорок пять градусов. Работали в исподнем, мальчики не успевали разносить по этажам воду. Хоть и был приказ пить только кипяченую, но пили всякую - где ее напасешься, кипяченой-то.
Фабричные врачи сбились с ног и ничего не могли поделать. Теснота в каморках - где уж тут спастись от грязи, от заразы. На стенах были вывешены наставления, как уберечь себя от холеры. Наставления разные: грибов и огурцов не есть, чай пить с лимоном, живот обертывать фланелью.
Так кончался страшный для фабричных 1893 год. Вдвое разрослось Донское кладбище возле Забелиц.
В один из дней почувствовала себя плохо Анна Крутова. С трудом ловила нитки для присучки, двоились веретена в глазах. Пошатнуло, прислонилась к колонне и испугалась. Не за себя: не дай бог что случится - пропадет Артемка. Федору, осужденному на полтора года, еще сидеть и сидеть.
Марфуша Оладейникова, работавшая неподалеку, заметила неладное. Усадила Анну на ящик, дала попить. Потом сбегала к старшему табельщику Егорычеву:
- Серафим Евстигнеевич, бегу в больницу: Крутова захворала…
Егорычев (любил покрикивать) зашумел: как так, да что выдумала, сама добредет.
Марфуша, не гляди, что молода, - не из робких. Бросила в лицо табельщику:
- Чтоб к тебе лихоманка привязалась, к злюке!
- Тьфу, тьфу! - заплевался тот. - Соображай, что говоришь. Беги да возвращайся сразу же.
Палаты были заполнены. Анну положили в коридоре. Вечером, после смены, Марфушу не пустили в больницу, а на следующий день нянька в желтом застиранном халате, ко всему уже привыкшая, с минуту смотрела на нее, вспоминая:
- Крутова? Отмаялась… Утрясь отошла.
Оглушенная шла Марфуша домой, не видела ничего, не слышала. Вспомнила слова Федора перед расставаньем: "Береги мне жену с сыном. На тебя вся надёжа". Шутил ведь, а что вышло…
В каморке тетка Александра и Артемка обедали. Марфуша тяжело опустилась на табуретку, уронила голову на стол. Артемка дернул ее за косу, засмеялся.
- Померла мамка-то, Тема, - заплакала Марфуша. - Утречком сегодня померла…
Глава вторая
1
У фабричной конюшни - сарая с односкатной крышей - кучер Антип Пысин запрягал серого в яблоках коня. Конь нетерпеливо переступал, косил глазом, прядал ушами. Легкая, на высоких рессорах пролетка с белым ярлыком на задке, как живая, вздрагивала от каждого прикосновения.
Антип торопился. Утренний поезд из Москвы приходил в семь сорок - времени было в обрез. Загулял вчера у Ивлева с братом - дом в деревне продал братуха, поступать на фабрику собрался, - руки плохо слушались, в голове шум - гадко. Еле поднялся. Припоздал. А тут еще некстати занесло на конюшню Коптелова. Антип с превеликим удовольствием отвесил бы хожалому затрещину - не вертись, не до тебя. Да уж больно нехорош мужичонка, греха потом не оберешься.
Коптелов соскучился за долгую ночь, рад был перемолвиться со случайным человеком. Домой не хотелось: с бабой много не наговоришь - неразговорчивая да и то только лается: "Все люди как люди, а от тебя - что от козла драного".
И особенно после того взбеленилась, как посадили в Коровники Федора Крутова. Тогда Коптелов светился радостью. Верткий, с землистым от какой-то внутренней болезни лицом, бегал по двору (свой домишко имел на Тулуповой улице): то худое ведро пнет - раскидают по дороге, мать вашу, - то забор примется чинить, доски новые ставить. И все с удовольствием, с улыбочкой.
- Эй, старуха! Кажись, обруч на шайку просила натянуть? Давай, пока охота есть.
Жена - рослая, молодая баба - с любопытством приглядывалась к нему.
- Чего взыгрался-то? Не иначе вожжа под хвост попала…
Петруха посмеивался и молчал.
А ночью, прижимаясь к равнодушному телу жены, не стерпел, похвастался:
- Теперь в самый раз повышенья ждать. На меньшее и соглашаться не буду, как смотрителем в фабрику. Не двенадцать, а двадцать пять рублей носить буду. Деньги!
- С чего же такой почет?
- Важного возмутителя поймал, Федьку Крутова. Теперь, Дуська, заживем.
- Дурак! - озлилась жена. - Какой он возмутитель, Федор-то! Да слышал ли кто о нем плохое! Мужик - не чета тебе.
- Это он с виду такой. А копнешься поглубже - другой коленкор: смуту заваривал на фабрике, чтоб, значит, перебить всех… Не удалось голубчику, в кутузку отправили.
- Вот вернется, свернет башку. И поделом!
Любопытство у Авдотьи сразу пропало. Ругнула себя, что попалась на удочку, ждала чего-то. Это от Петрухи-то? Тьфу! Пустобрех!
А хожалый распалился пуще. Припомнил, как кричала в корпусе рябая Марья: "Над Дуськой свисти, ми-лай…"
- Не нравится, что в фабрику перехожу? - злорадно объявил жене. - То-то и оно. Я там твои шашни живо прекращу. На глазах будешь. Я твоему табельщику так и скажу: "Хватит, Серафим Евстигнеевич, попили моей кровушки. Я, чай, тоже не бесчувственный".
- Ну, скажи, скажи, - приободрила жена.
Авдотья работала на фабрике первый год и была худенькой длинноногой девчонкой, когда приглянулась Егорычеву. Говорили, что он "обломал" уже не одну и нет на него никакой управы.
Началось с того, что принес бракованную шпулю.
- Твоя метка, придется записать штраф.
Метка была не ее, она это видела и пыталась протестовать. Но штраф вычли.
С тех пор стал часто крутиться около ее машины: то заговаривал ласково, то кричал, придираясь к пустякам. При виде его пугалась, раз дрожащие руки уронили шпулю, полную ниток, на масленый, грязный пол.
- Так-то бережешь хозяйское добро! Пойдем в контору.
Случилось это в вечерней смене. В конторе никого не было. Больше всего боялась, что уволят с фабрики. И даже не нашла сил сопротивляться, когда он, заперев дверь, бросил ее на диван, изломал, истерзал. После уговаривал:
- Я те заработок увеличу. Будь послушной…
Удивлялись на нее, когда она сама потом стала искать с ним встреч, посмеивались, зло шутили. Подсылали подростка, тот торопясь говорил:
- Егорычев кличет. Он на хлопковом складе.
Она шла и наталкивалась на гогочущую толпу грузчиков. Бежала, сгорая от стыда, обратно, и таким же гоготом ее встречали в цехе.
Одногодки уже имели мужей, у них росли дети, а ее парни обходили. С Коптеловым сошлась, чтобы не оставаться бобылкой. Ненавидела его, а надоедал - стонала:
- Господи, какая благодать, когда в ночь сторожишь! Уйди с глаз долой!
Повышенья хожалый так и не получил. Только и есть, что вызвали в полицейскую часть и вручили под расписку пять рублей - за догляд.
Коим-то путем (не иначе от писаря Семки Боровкова) об этих деньгах узнали в слободке. Проходу не стали давать хожалому, язвили: "Черт отказался, приставу душу отнес". Василий Дерин, дружок Крутова, напившись раз до полоумия, наскакивал на Коптелова, спрашивал: "За сколько меня продашь, если я его царское помазанство трехаршинным словом буду обкладывать? Трешки, чай, стою? Говори, юда!" И все норовил дотянуться кулаком- хорошо, оттерли его свои же мастеровые.
А Федора Крутова после этой истории стали величать чуть ли не героем. Вспоминали всякие случаи из его жизни. Он-де еще мальчишкой сообразительным был и храбростью отличался необыкновенной. На спор на Донское кладбище в полночь ходил, чтобы самому убедиться: правда ли в это время огоньки на могилах загораются и мертвецы костями гремят. Ребята на краю Овинной улицы остались ждать, а он прямо через поле к кладбищу двинулся. В руках камень и колышек заточенный - вбить его надо, чтобы доказать: был, не испугался. Ночь осенняя, темная, прошел двадцать шагов - и не видно. Ребята уже ждать устали, подумали: обманул, стороной прошел домой и спит давно - больше часу прошло. Вдруг бежит - без пальто, сам странный какой-то, оглядывается, слова без заиканья сказать не может. "Был?" "Б-был". - "Колышек вбил?" - "В-вбил". - "Ну и что?" - "Д-держал меня кто-то. В-вырвался. П-пальто оставил…"
После такого рассказа разбежались по домам. А наутро всей гурьбой отправились на кладбище. Лежит пальто, колышком за полу к земле прибитое - в спешке подвернулась пола, не заметил… Тогда зубоскалили над ним, сейчас - в один голос: "Не растерялся, без пальто, а убег. Другой бы умер на месте".
Припомнили, как бились на льду Которосли с городскими парнями. Туго приходилось, пятились. Не сшиби Федор коновода городской стенки Зяку, затоптали бы фабричных… И вот такого человека упрятали в Коровники! И за что? Читал какую-то паршивую книжонку. А кто упрятал? Хожалый. Да еще пять рублей за это получил. Действительно, иуда.
Коптелов тогда и пяти рублям обрадовался - все прибавок. Но поди же ты, верно говорят: что не трудом добыто, то прахом и идет. Купил по сходной цене на Широкой хромовые сапоги. Ликовал. А сапоги те до первого дождя. Попал раз в сырую погоду и обнаружил, что подметки разбухают, - картон крашеный вместо кожи оказался… Остаток денег тоже разошелся неведомо куда. От такого прибавка семье ни капельки не перепало С чего бы жене ласковой быть? Потому и ест поедом, потому и домой хожалого не тянет.
Коптелов вертелся возле конюшни, поглаживал вздрагивающую теплую кожу коня.
- Хозяйскую, смотрю, закладываешь, Антип Софроныч… Сам разве едет?
Антип в атласном жилете поверх синей рубахи, в лаковых сапожках на соковой подошве - не толще полтинника, а износу нет.
"Ясно, - думал Коптелов, - хозяин из Москвы едет, ишь вырядился. Да и пролетка, такую гостям поплоше не подают".
- На праздник-то, чай, сам не поедет? На что ему? Не велик праздник…
- Кто его знает, - с явной неохотой отвечал Антип. - Велено подать к утреннему, и все тут.
Весь вид говорил: отвяжись, не до тебя, - а Коптелов не замечал, семенил следом, заглядывал в глаза.
- Секретного-то ничего нет, а ведь скрываешь, Антип Софроныч. Нет бы сказать: Карзинкин едет, встретить надо как подобает. А мы тут подготовились бы, чтоб беспорядка какого не случилось.
- Ишь как тя зуд гложет, - с усмешкой проговорил Антип. - Подайкось, - отодвинул хожалого, предупредил: - Зашибу ненароком.
Застоявшийся серый рванулся со двора, вывернул на мостовую к механическим мастерским и ровной рысью зацокал по булыжнику.
Быстроногая мальчишеская тень метнулась к пролетке, повисла сзади. Косое утреннее солнце - отпечатало на земле нечесаную лохматую голову и лопатки на узкой вытянувшейся спине. Антип, покосившись на тень, усмехнулся: "Крутов мальчишка, Артемка…"
Оставили сзади Белый корпус и лабаз. Проехали фабричные ворота - на перекладине броская вывеска: "Ярославская Большая мануфактура" и выше двуглавый чугунный орел. Тень все висела, вздрагивая на ухабах костистым задом. Антип достал из-под облучка ременный кнут, расправил, а потом, перегнувшись, вытянул мальчишку вдоль спины. Артемка взвыл, дал стрекача. Но, отбежав порядочно, показал язык.
- Я те подразнюсь, арестантское отродье, - пригрозил Антип.
2
На Московском вокзале сутолока. Вся площадь забита извозчиками. У кого возок побогаче и лошади резвей - стоят на виду. Эти в другой конец города везут не иначе как за полтинник. Синеярлычники, второсортные, жмутся по бокам. Они более сговорчивые: сорок дашь - хорошо, тридцать пять - ну что с тобой делать, садись…
Антип поставил пролетку поближе к вокзальному выходу, на самом виду, поспешил в буфет - благо еще было в запасе несколько минут. Выпил стаканчик и стал понемногу оттаивать, веселеть. На перрон, к поезду, вышел совсем в настроении. К тому же и господа попались хорошие, не привередливые. Первый раз видел, а признал. Сначала акцизный чиновник в дверях вагона показался, потом две пугливые монашки, а следом и они.
- С фабрики?
- С фабрики, господа хорошие, - поклонился Антип. - Пожалуйте.
От вокзала за кадетским корпусом свернули на Большую Федоровскую улицу. Как только выровнялись по прямой, Антип лихо вскинул вожжи. "Н-но, милай!" Зацокали копыта, побежали навстречу деревянные дома, тесно гнездившиеся по обе стороны улицы. Вот мелькнула тяжелая вывеска трактира "Толчково". При виде окон питейного заведения Антип чертыхнулся, мучила совесть: "Плакали братухины денежки".
Возле булочной Батманова нагнали ночного возчика - хромого Гешу. Малый толкал перед собой тележку с теплым печеным хлебом. Отпрянув к дощатому тротуару, долго смотрел вслед, захватив пятерней жиденькую бороденку.
- В нашей слободке таких нет, - вслух подумал. - Нешто в гости к кому?
В пролетке девушка лет восемнадцати - миловидная, в скромном белом платье, на коленях держит плетеную цветную корзиночку. Глаза карие, живые, ко всему внимательные, у маленького рта с припухшими, как со сна, губами прелестные ямочки, темные волнистые волосы слабо стянуты широкой белой лентой. Что ни увидит, спрашивает: "Почему Федоровская?" - "Да слобода так называлась, Ново-Федоровская, - отвечал Антип. - От церкви пошло". - "Почему Толчково"? - "Да тоже от слободы идет: ближе к фабрике Толчковская слобода была. Кожи выделывали не хуже заморских". - "Ах, как интересно! А там дальше что?.."
Рядом с ней черноволосый, скуластый человек, на вид нет тридцати; большой бледный лоб, крупный нос, гладко выбритый подбородок. Задумчиво смотрит по сторонам, а взгляд жесткий… Раз только встрепенулся, когда в просвете домов мелькнули фабричные корпуса и лента Которосли.
Улица раздвоилась. Антип свернул влево, в сторону от фабрики. Поехали тише. За поворотом показалась Петропавловская церковь, напоминающая немецкую кирку. Золотился на солнце остроконечный шпиль, пылали пламенем разноцветные стекла сводчатых окон.
- Приехали, барышня, - не оборачиваясь, сообщил Антип.
- Где же дом управляющего фабрикой?
- А как проедем ворота, там он, в глубине, и будет.
Въехали на пустынный церковный двор. С одной стороны - обширный парк, с другой - пруды, берега словно ниткой натянутой меряны - ровны-ровнехоньки. В густой зелени у пруда уютный белый дом с колоннами и балконом.
От дома навстречу приезжим спешил пожилой лысый человек в халате.
- Сам господин управляющий встречают-с, - пояснил Антип.
Управляющий по-старчески суетливо поцеловал руку девушке, помог выйти из пролетки. Мимоходом стрельнул взглядом на единственный чемодан - весь багаж прибывших, - ухмыльнулся украдкой.
- Заждались вас, Алексей Флегонтович. Побаивались, не пожелаете в нашу глушь… Хорошо ли доехали, сударыня? Как звать вас, не знаю.
- Варя, - с улыбкой представилась девушка и все приглядывалась к нему.
- С приездом, Варюша. Уж позвольте старику называть вас так. Извините за мой вид: на радостях не заметил, в чем выбежал… Идите, Варюша, в комнаты. Пока вместе поживем, не подеремся, а там, видит бог, и весь дом займете.
- Далеко ли собираетесь, Семен Андреевич? - скривив в усмешке рот, спросил прибывший.
Управляющий словно бы не заметил издевки.
- В деревню, гусей, уток разводить поеду. Возраст, батенька, не ваш, приходится думать… Переодевайтесь с дороги, и милости просим пить чай, по-русски, с кренделями да сливками. Самовар у меня, скажу я вам, отличнейший, поет на разные голоса, покуда из-за стола не вылезешь. - Проводил теплым взглядом Варю, которая, все еще оглядываясь по сторонам, медленно поднималась по ступенькам крыльца, договорил: - А я команду дам принести из погребка кое-что. Бутылочка старого французского найдется.