Нина пошла за молоком, так как заболел сын молочницы. А когда через полчаса вернулась домой и увидела обеих дочек, которые все еще стояли в коридоре, прижавшись друг к другу, сразу поняла, что произошло самое худшее - то, во что она не могла, не хотела поверить.
- Ма-ам, папа уехал… - сказала Оля тоненьким голоском и прильнула к Нине дрожащим тельцем. - Я боюсь, ма-а…
Нина склонилась над дочками, гладила доверчиво прижавшиеся к ней головки, молча глотала слезы…
Лишь через несколько дней она заставила себя зайти в кабинет Якова. Ей почему-то казалось, что муж не все забрал оттуда, что он просто уехал в командировку и скоро вернется обратно. И она не заходила в эту комнату, боясь убить надежду, которая, вопреки здравому смыслу, все еще теплилась в ней.
Но Яков забрал все, безжалостно опустошил комнату. Нине даже жутко стало - таким запустением повеяло на нее…
Вот здесь он ходил, здесь сидел, читал, и она любила приходить к нему, садиться на спинку кресла, прижимаясь к плечу мужа, мешая ему читать. Он в шутку сердился, а потом обнимал ее, и какое это было счастье: чувствовать себя любимой и желанной, такой необходимой ему!
Теперь он уже никогда не будет сидеть здесь, не обнимет ее…
На подоконнике, в простенькой, покрытой пылью рамочке, Нина увидела свою фотографию. Все забрал Яков, только ее не захотел взять с собой.
"Он больше не любит меня, - думала Нина, глядя на свою фотографию. - Он не будет жить со мной. У него есть другая…"
Она всегда ревновала Якова. Но разве можно было сравнить ее прежние волнения с теми муками, которые она переживала сейчас? Она не могла спать по ночам, часто вскакивая с постели при одной мысли, что сейчас, когда она лежит здесь, несчастная и одинокая, ее муж обнимает другую женщину и смеется над ней, Ниной. И самое страшное было в том, что она даже не знала, кто эта женщина…
Узнав, куда переехал Яков, Нина несколько вечеров простояла на улице против окна его комнаты, но так и не смогла ничего выяснить.
Однажды вечером она вместе с Латой возвращалась из кино. Когда они проходили мимо редакции, Лата остановилась, дернула Нину за рукав:
- Ниночка, смотри, целуются!
Нина взглянула на окно кабинета, где работал Яков, и увидела два силуэта, которые четко вырисовывались на фоне белых штор. Не отдавая себе отчета, охваченная единственным желанием - узнать, кто ее злая разлучница, Нина рванула двери и, задыхаясь, побежала вверх по лестнице.
* * *
В этот день Горбатюк долго сидел за своим столом, готовя передовицу о начале нового учебного года. Леня уехал в свою первую творческую командировку и до сих пор еще не вернулся. В отделе работала только Кушнир.
Дописав статью, Яков с наслаждением потянулся, потом подошел к окну.
Уже смеркалось. Потемневшие деревья резко выделялись на светло-розовом фоне неба, и первые робкие тени поползли от них на тротуар.
- Взгляните, Людмила Ивановна, как красиво! - воскликнул Горбатюк. - Когда я вижу такую красоту, мне хочется быть художником!
- Да, изумительно красиво, - ответила Кушнир, тоже любуясь угасающим закатом.
Они уже окончательно помирились. Яков любил разговаривать с этой остроумной женщиной, умевшей находить смешное всюду, куда только проникал ее взгляд. В ней было много юмора, и даже о самых трагических случаях своей жизни она умела рассказывать так, что слушатели невольно смеялись.
- В такие вечера вода особенно теплая, - продолжал Яков. - Приятная-приятная, даже пар от нее идет… Знаете что, Людмила Ивановна, пошли купаться!
- Вы что, с ума спятили? - засмеялась Кушнир. - Да ваша благоверная меня со свету сживет!
- Почему вы так думаете? - спросил неприятно удивленный Горбатюк.
- Потому что знаю, - убежденно ответила Людмила Ивановна. - Она бы вас, Яков Петрович, будь на то ее воля, в авоське купать носила. Чтоб какая-нибудь там не украла… Подошла бы к реке, пополоскала б авоську в воде да и домой: на гвоздик сушиться!
- Ну и язык же у вас! - задетый ее шуткой, отвечал Яков. - И где это вы его так наточили?
- Было где. Думаете, только вы и жили?..
- Что это вы заговорили, как столетняя старуха? - снова рассмеялся Горбатюк.
- Столетняя не столетняя, а молодость, считайте, прошла, - машинально опуская шторы, говорила Кушнир. - Я когда-то таким сорванцом была… - покачала она головой. - Девчонок не признавала, всегда с ребятами…
Она вдруг умолкла, удивленно раскрыла глаза. Услышав, как резко хлопнула дверь, обернулся и Яков.
В дверях стояла Нина.
- Что тебе? - спросил Яков, чувствуя, что сейчас должно произойти что-то невероятное. - Что тебе? - повторил он, шагнув к ней.
Но Нина даже не посмотрела на него. Сузив глаза, она шла прямо на Людмилу Ивановну…
* * *
Совершенно обессилев, Горбатюк упал в кресло и застонал. Людмила Ивановна, раскрасневшаяся и злая, приводила в порядок растрепанные волосы.
- Пойду к редактору, пусть забирает меня отсюда куда-нибудь, - быстро и взволнованно говорила она. - На черта мне эти семейные радости!
- Она вас и там найдет, - утешил ее Руденко.
Он уже подпирал спиной печь с таким видом, будто ничего и не было, будто не он, прибежав сюда на крик, оттаскивал Нину от Кушнир.
- Зачем ты милицию вызвал? - спросил Яков. - Мало мне этого срама?!
- А я и не вызывал. Это я просто, чтоб Нину напугать. Я другой рукой вилку придерживал, - объяснил Руденко.
Кушнир засмеялась. Яков ошеломленно взглянул на нее, стремительно вскочил с кресла:
- Черт вас разберет! Тот спокоен, как китайский божок, а эта смеется!.. Я с ума скоро сойду…
Людмила Ивановна ушла домой. Руденко что-то толковал Якову, но он не слушал его. Решение уже созрело, и он хотел остаться один.
- Пойдем ко мне, - сказал наконец Николай Степанович.
- Хорошо, пойду, - согласился Горбатюк, зная, что Руденко все равно не отстанет от него. - Только я попозже. Мне еще передовую вычитать…
- Смотри же, приходи.
Как только Руденко ушел, Яков пошел к выпускающему и спросил:
- Сегодня объявления о разводе идут?
- Два, Яков Петрович, - ответил выпускающий, который, несмотря на то, что приехал новый секретарь, продолжал относиться к Горбатюку так, словно тот оставался его непосредственным начальником.
- Нужно заменить одно объявление. Сделаешь, Вася?
- А где оно?
- Я сейчас дам. Только принеси, пожалуйста, гранки тех, что должны идти сегодня.
Вася принес гранки, стал за спиной Горбатюка.
- Я сам занесу тебе, - сказал Яков, чувствуя, что при Васе он не сможет написать ни одного слова.
XXVI
Придя на работу, Горбатюк несколько раз перечитал объявление, напечатанное в газете. Потом сидел, машинально водя ручкой по листу бумаги, а когда позже взглянул на него, то увидел, что весь лист исписан одной и той же фразой: "По делу о разводе…"
Кто-то резко рванул дверь. Яков грузно поднялся и увидел Нину.
- Что ты? - бледнея, спросил он. Спросил потому, что должен был что-то сказать.
- Вот… - всхлипнула Нина, протягивая ему измятую, скомканную газету. - Вот…
Но слезы мешали ей, и, швырнув газету на пол, она выбежала из комнаты.
Якову почему-то очень захотелось вернуть ее, но он взял себя в руки. Только шагнул к дверям, поднял валявшуюся на полу газету, которая все же была цела, как ни мяли и ни комкали ее.
Сжимал газету в руке и прислушивался к приглушенным рыданиям жены, стоявшей по ту сторону дверей.
Часть вторая
I
Осень явно задержалась в пути, а лето насмехалось над всеми календарями и прогнозами погоды, предвещавшими похолодание и дожди. Чувствуя свой близкий конец, оно хотело оставить у людей добрую память о себе и каждое утро выводило солнце на чистый горизонт, подметая на небе случайные тучки.
Люди ходили в белых костюмах, в платьях и блузках самых нежных цветов, подставляя солнцу загорелые лица и руки. Каждый вечер в парках гремела музыка духовых оркестров и на танцевальных площадках кружились пары. Девичьи юбки то распускались пышными цветами-колокольчиками, то обвивались вокруг ног партнеров по танцам, туфельки легко скользили по истертым доскам. И нежный румянец, и блестящие глаза были красноречивее любых слов…
А подальше от света, подальше от веселого шума, в темных аллеях, над притихшей рекой - влюбленные пары. Приглушенный девичий смех, ласковый шепот, долгое молчание…
Леня регулярно приходит домой в час или два ночи. Стучится в окно - иногда минуту, иногда дольше, в зависимости от того, очень ли устал за день Горбатюк.
Яков чертыхается, открывает окно. Пока Леня влезает, стараясь не испачкать костюм, Яков грозится пойти в институт - пожаловаться директору на его лаборантку, которая забрала у парня последние крохи ума и скоро сведет его в могилу. А Леня тихонько раздевается и молча ложится в постель.
- Ты уже линять начал!..
Леня предпочитает промолчать.
- Хоть бы познакомил меня с ней, - продолжает Яков. - Может, она и не стоит тебя.
- Не познакомлю, - наконец отзывается Леня.
- Почему?
Леня только вздыхает.
Он быстро засыпает, а Горбатюк уже не может снова заснуть. Зажигает папиросу, подходит к окну.
Да, ночь хороша…
Все стихло, лишь где-то на окраине города не умолкает оркестр. Мелодия вальса, приглушенная расстоянием, плывет над дремлющими деревьями и замирает у каменных стен домов. Кажется, что рождает ее сама темнота, что летит она от звезд, с далекого неба. Будто там кто-то большой и темный, взявшись за голову прозрачными руками, раскачивается из стороны в сторону, грустя о своих побратимах, павших на далеких сопках. Он смотрит огромными глазами на небольшую, ярко освещенную площадку, где кружится одинокая пара, и все тоскует о погибших в бою товарищах.
Вот он качнулся неясной тенью над опустевшей площадкой, растаял в ночной тишине…
Этот вальс всегда навевал на Якова тихую, ласковую грусть. Что-то новое рождалось в нем, плескало в сердце горячими волнами. Он чувствовал себя хорошим, добрым, способным на что-то большое… Хотелось куда-то идти, кого-то утешать. А еще, где-то на самом дне его сознания, возникало жгучее желание вернуть утраченную юность. Чтоб иметь право пойти на площадку, кружиться в вальсе, ходить по тенистым аллеям - рука в руке, слушать голос любимой и потом так же влезать в окно, как влезает этот беззаботный Леня, и сразу же засыпать каменным сном молодости…
Под окном промчалась машина, вспугнув резким сигналом тишину. Прошла группа парней, весело и задорно смеясь. Яков осторожно прикрыл окно и лег в постель.
Он чувствовал себя очень старым. Казалось, что прожиты лучшие годы жизни и все хорошее, если оно и было, давно осталось позади. Счастливец Леня! Полюбил девушку, женится на ней, построит жизнь так же весело и легко, как пишет свои корреспонденции. Его не будут волновать никакие семейные проблемы, ему не нужно будет бежать из своей квартиры, идти в суд…
Да, завтра суд. Сумеет ли он убедить членов суда, что не может жить с Ниной, сумеет ли высказать то, что так ясно и понятно ему и почему-то непонятно другим?..
Завтра суд. Нина, наверно, приведет туда своих подруг и знакомых, чтобы унизить его и опозорить. На это она способна… Выставит их свидетелями, и они будут нести всякую чепуху, какая только придет им в голову, будут клеветать на него, обливать его грязью…
Вчера он просил женщину-судью сделать процесс закрытым. Судья ничего определенного не ответила, лишь предложила написать заявление. Поняла ли она, что ему стыдно, невыносимо больно стоять под любопытными взглядами посторонних людей?.. Нужно будет с утра еще раз зайти к судье. Ведь она знает его, ведь она культурный человек и не захочет устраивать забавное зрелище из его несчастья!
Он вспоминает, как познакомился с ней еще в прошлом году на городской партийной конференции. Они сидели рядом, и Якову понравилась пожилая, уже седая соседка, с ласковым полным лицом и добрыми глазами. Сначала он думал, что эта женщина - учительница, и очень удивился, узнав, что она - судья.
"Ну как она может с такими глазами судить людей? - спрашивал он себя. - Как может приговаривать к пяти, десяти годам заключения даже самых страшных преступников? Вероятно, она плохой судья. Она была бы хорошей учительницей, а еще лучше - медсестрой…"
И вот судьба предоставила ему возможность убедиться, хороший или плохой судья его случайная знакомая.
По правде сказать, он был даже рад, что его дело будет разбирать Евдокия Семеновна. Он надеялся, что она поймет его, поймет, как пожилая, опытная женщина, старый член партии, и посмотрит на его семью глазами человека, для которого интересы государства - выше всего. А это, по мнению Горбатюка, могло подсказать лишь одно решение: дать ему возможность работать как можно производительнее, приносить государству как можно больше пользы, - то есть развести его с женой.
"Я не могу нормально работать, когда мои руки связывает Нина, когда она ходит за мной, выслеживает, плачет, просит вернуться, устраивает скандалы, компрометирует меня… Как она не хочет понять, что стала мне чужой, что для меня легче умереть, нежели вернуться к ней, терпеть эти ссоры и скандалы…
Когда закончится этот процесс и суд удовлетворит мою просьбу, я буду жить один, так как я, пожалуй, просто не способен к семейной жизни… Нина, конечно, никогда не поймет этого, будет думать, что я оставил ее ради какой-то другой женщины. Она ведь и сейчас говорит мне, что я развожусь с ней лишь для того, чтобы снова жениться. Какая же она глупая!..
Я буду жить один. Буду работать, сделаю свой отдел лучшим в редакции, буду писать хорошие фельетоны и очерки. Буду один… Тогда она увидит, что не из-за другой женщины оставил я ее, а потому, что у нас не было общих интересов. Она поймет это, но будет уже поздно… А дети?.. Что ж, дочки вырастут, станут взрослыми, и я позабочусь о том, чтобы они получили высшее образование, приобрели специальность, стали самостоятельными. Кто это сказал: "Дети всегда найдут своего отца"? Они тоже найдут меня и увидят, что я совсем не такой, каким меня будет рисовать перед ними Нина, и сами разберутся, кто из нас больше виноват в том, что наша семья распалась…
А может быть, мне отдадут Галочку? Как хорошо это было бы! Тогда я нашел бы небольшую квартиру, пусть две комнаты с кухней - зачем мне больше? - и вызвал бы к себе мать. Она все простит мне и приедет, как только я ей напишу…"
Яков вспоминает мать, какой видел ее в последние минуты перед отъездом. Сморщенное старческое лицо, дрожащее от еле сдерживаемых слез, небольшая, сгорбленная фигура и высохшие за долгую, трудную жизнь руки… "Как она там? - раздумывает охваченный жалостью Горбатюк. - У Гриши ведь большая семья, ей тяжело там… Нужно забрать ее, непременно забрать…
Я нигде не стану задерживаться и буду приходить домой как можно раньше. Галочка выбежит мне навстречу в светлом платьице, потешно перебирая ножками, и я подхвачу ее на руки, прижму к себе. "Ой, папка, щекотит!" - будет упираться она ручонками в мой небритый подбородок…
Завтра - суд. Почему же я так спокоен? Разве я уверен, что выиграю дело?
Но какой все-таки хороший человек судья! Как она говорила с нами, стараясь нас примирить… А потом, видно, убедилась, что это невозможно. И, пожалуй, лучше, что она сама убедилась. Значит, она разведет нас…
Правда, районный суд не дает развода, а лишь выясняет мотивы. Но говорят, что от районного суда многое зависит, важно то, в каком свете представит он эти мотивы…
Вот я и волнуюсь… Опять волнуюсь… Как колотится сердце! Не случилось ли чего-нибудь с ним? Неудивительно, если и так: то, что пришлось пережить, хуже самой тяжкой болезни… Но Нина!.. Как она неискренна, непоследовательна! И где ее совесть? Она ведь тогда сама говорила, что я могу разводиться, могу уходить от нее. А у судьи: "Я люблю его, я не могу без него жить…"
Правильно ли я поступил, отказавшись от адвоката? Но еще не поздно. Может, пойти завтра и пригласить того, у которого я был? Как же его зовут? Какое-то редкое имя…
Нет, лучше без адвоката. Что он может прибавить к тому, что скажу я?
Как смешно посапывает Леня! Как малый ребенок. И спит тоже как ребенок…
А Людмила Ивановна боится теперь оставаться со мной наедине. Ходит за Леней как пришитая. И не захотела выступить свидетелем. Дала письменные показания… Что ж, может быть, она и права. Кому приятно идти на такое?..
Нужно скорее уснуть. Ишь как сладко посапывает Леня…
Интересно, как будет себя завтра вести Нина? Неужели она приведет с собой детей? Это невозможно!.. Суд не должен разрешать этого. Ведь Оля уже большая, она все поймет… Уже ходит в школу, такая хорошенькая в форменном платьице с белым передничком… А с каким серьезным видом она поблагодарила, когда я ее встретил и подарил портфель: "Спасибо, папа, я скажу маме". Будто хотела пожаловаться на меня…
Какая темная ночь… Как приятно лежать в постели. Вытянуть ноги и лежать…
Леня спит. "И паровозик спит, - сказала бы, засыпая, Галочка, - и горшочек спит, и мама спит, и кроватка спит, и папа спит… И Галочка спит…"
Завтра… Что же завтра?..
Как громко тикают часы… Не нужно обращать на них внимания… Галочка уже спит… И паровозик, и Галочка, и папа…"
II
Несколько дней тому назад Нина отвела старшую дочку в первый класс.
Хоть Оле только что исполнилось семь лет, а Яков решительно возражал когда-то против того, чтобы рано посылать дочку в школу, Нина все же решила поступить по-своему.
Она сделала это не только потому, что Оля была очень высокой девочкой и через год могла на целую голову перерасти своих подружек по классу, а прежде всего потому, что этого не хотел Яков. Теперь, когда Нина убедилась, что муж действительно хочет развестись с ней, она делала все наперекор ему. "Ты меня мучишь, мучайся и сам", - примерно так можно было определить смысл всех ее поступков. И если б ей представился случай жестоко отомстить ему, она не колебалась бы ни минуты, пусть бы при этом пострадали ее интересы, даже интересы детей. В ней говорила женщина, которой нанесли тягчайшее оскорбление - сказали, что ее невозможно любить. А какая женщина простит это?..
Вот почему Нина обратилась в суд и принесла в бухгалтерию редакции исполнительный лист, хоть Яков и без этого регулярно передавал ей половину своего заработка.
Она не понимала, что таким поведением только подталкивала Якова к разводу, еще больше озлобляла его против себя. А если б и понимала, то все равно не могла бы поступать иначе. В ней словно засел мстительный чертик, который выставлял свои черные рожки при одной лишь мысли о Якове.
И в то же время она всей душой желала, чтоб Яков вернулся к ней…