- Да, решил.
- А вам не кажется, что вы совершаете большую ошибку?
- Не кажется… Тем более, что мы теперь уже не сможем работать вместе…
- Вы о том разговоре? - нисколько не обиделся редактор.
- О чем же другом…
- Да, я сказал все, что думал о вас, хоть и знал, что вы рассердитесь на меня. Конечно, можно было бы смолчать, тем более, что мы не работали бы вместе… Но я высказал свое мнение. Вас нельзя сейчас посылать на почти самостоятельную работу. Нужно обождать… А скажите мне, Яков Петрович, что сделали бы вы на моем месте?
- Петр Васильевич, я думаю, что после всего этого вам следует просто отпустить меня, - уклонился от прямого ответа Яков. Он уже не раз сталкивался с железной логикой этого человека и знал, что, если разговор будет продолжаться, редактор сумеет переубедить его. Поэтому, чтобы отрезать все пути к примирению, повторил: - Я считаю, что мы не сможем теперь работать вместе…
Редактор вышел из-за стола, пересел поближе к Горбатюку.
- Видите ли, Яков Петрович, - мягко сказал он, - я мог бы наговорить вам сейчас кучу глубоко принципиальных и очень правильных вещей. И о служебном долге, и о партийной совести, и о том, что остаться здесь - дело вашей чести… Да вы и сами не хуже меня знаете все это! Скажу лишь одно: если вы будете настаивать, я, конечно, не стану удерживать вас. Но мне будет очень больно, что вы не поняли меня, что человек, который стал для меня дороже всех в редакции, уехал отсюда моим врагом… Ведь мы хорошо работали с вами, Яков Петрович! Помните, как мы приехали сюда и вдвоем начали выпускать газету?
Задушевный голос Петра Васильевича успокаивающе подействовал на Горбатюка, и раздражение его стало утихать. В нем уже не было обиды, а только та душевная размягченность, которая иногда наступает после крайнего возбуждения.
- А где я теперь буду работать? - спросил он. - Секретарем меня не утвердили… Да я и сам теперь отказался бы, если б даже предлагали остаться…
- Это легко устроить, - повеселел редактор. Он откровенно обрадовался, что Яков уже не настаивает на своем увольнении. - Тем более, что к нам направляют двух выпускников партийной школы. Один из них - довольно способный парень. Попробуем его - в секретари, а вас - на отдел культуры.
- Кушнир там останется?
- Да, останется с вами.
- А куда вы думаете Москаленко? - вспомнил Яков своего попутчика. - Дайте мне. Все равно кому-то нужно будет учить его.
Петр Васильевич подумал и кивнул головой в знак согласия.
Разговор был окончен. Можно было бы и уходить, но Яков все еще сидел. Ему уже казалось, что он слишком быстро согласился на предложение редактора и тот не поверит теперь в искренность его прежнего намерения. Поэтому Горбатюк не забрал своего заявления об увольнении, а лишь сказал:
- Я еще подумаю, Петр Васильевич…
В приемной он увидел Леню, ожидавшего вызова редактора, и не выдержал:
- Будешь у меня работать! В отделе культуры…
Увидев, какой радостью загорелись глаза юноши, Яков окончательно утвердился в своем новом решении.
XXIII
На следующий день Горбатюк пришел на работу в двенадцать часов.
Перед тем он ходил за город, в один из небольших, мало посещаемых парков. Здесь не было ни посыпанных песком дорожек, ни беседок, ни даже скамеек. В парке росли сосны, березы и клены. Было очень рано и очень тихо. В небольших овражках все больше светлели тени, и чистые лучи утреннего солнца пронизывали воздух, пахнущий росой и зеленью. Стыдливые березки, похожие на юных девушек, старались прикрыть тонкими ветвями свои излучающие белый свет стволы. Стройные сосны стремительно тянулись ввысь, купая гордые кроны в прозрачной небесной лазури. Приземистые клены деловито ловили в широкие ладони солнечные лучи и совершенно не замечали своих соседок-берез.
Нигде так не чувствовалось мудрое спокойствие природы, как в этом заброшенном уголке. На фоне этих деревьев, этого воздуха, этой игривой смены теней и солнечных пятен, на фоне спокойной и ласковой тишины все, что волновало и мучило Якова, казалось мелким и несущественным.
Удивительное настроение овладело им. Ему уже казалось, что он - не Яков Горбатюк, а какой-то другой человек. И не был этот человек ни злым, ни добрым, не было у него ни дум, ни желаний, не знал он ни сомнений, ни обид, ни страха, ни разочарований - был спокоен, как эти деревья, и каждым нервом своим воспринимал величественную тишину природы…
На работе же Якову пришлось немало понервничать.
Все началось с проверки почты. Даже не с этого, а с опоздания Людмилы Ивановны. Она прибежала лишь в половине первого, красная и запыхавшаяся, и сразу же упала на стул.
- Ух, и жара же! - замахала она платочком.
Яков ничего не сказал, хоть ему и следовало сделать ей замечание за опоздание.
- Людмила Ивановна, давайте посмотрим, что у вас есть, - предложил он. - В каком состоянии письма?
- Они все у меня, - ответила Кушнир, роясь в небольшой сумочке. - Клименко вообще не занимался письмами, а поручил мне…
- Ладно, ладно… - перебил ее Горбатюк, который вообще не любил, когда при нем кого-нибудь ругали за глаза. - Давайте сюда все письма.
Людмила Ивановна стала еще торопливее что-то искать в сумочке, наконец, вытряхнула все ее содержимое на стол. По столу покатились мелкие деньги, пуговицы, какие-то баночки…
- Ой, Яков Петрович, я ключ дома забыла! - призналась она, смущенно глядя на свое имущество.
- И часто с вами такое случается? - язвительно спросил Горбатюк.
- Часто… Ой, бейте меня, дуру! - с таким растерянным видом воскликнула Людмила Ивановна, что Яков не мог не рассмеяться.
- Бегите сейчас же за ключом, но чтоб это было в последний раз. Ключ, пока вы не приучитесь к большей аккуратности, буду держать у себя.
Леня, который пришел раньше всех, тихо сидел в уголке. Стола он еще не имел, обещали сегодня поставить…
На этот раз Людмила Ивановна прибежала без сумочки, зато с ключом. Быстро открыла ящик, выгребла из него кучу небрежно сложенных, измятых писем.
- Почему вы не завели на них папки? Ведь можно было взять в секретариате! - укорял ее Горбатюк, перебирая письма. - Это что, все неиспользованные?
- Нет, часть уже использована, а часть подготовлена к печати.
- Откуда это видно?
Кушнир не ответила.
- А где те письма, на которые нужно ответить?
- Все тут.
- Покажите, пожалуйста.
Людмила Ивановна отобрала добрый десяток писем и положила их отдельно.
- Послушайте, да ведь они у вас по десять дней лежат без ответа! - возмутился Яков. - Нет, так работать нельзя! - Он сердито закурил папиросу. - Вот что, Людмила Ивановна, так работать нельзя, - немного успокоившись, повторил он. - Мы должны навести порядок. Мы ничего другого не будем делать, пока не разберемся в письмах… Сейчас же возьмите в отделе писем тетрадь: будем регистрировать всю поступающую к нам корреспонденцию. И эти письма тоже зарегистрируйте. Ответьте на них сегодня же. А я займусь остальными…
- А мне что делать? - обиженно спросил Леня.
- Ты, Леня, пока что ознакомишься с порядком прохождения писем. А после обеда я поручу тебе подготовить материал к печати.
В отделе воцарилась рабочая тишина.
Горбатюк внимательно просматривал письма, отбирая те из них, которые можно было использовать в газете. Авторы писем чаще всего жаловались на плохую работу клубов, и он решил подготовить обзор писем по этому вопросу.
"А почему бы не дать целую подборку? - подумал Яков, по привычке представляя себе все материалы уже на макете. - В центре, на четыре или пять колонок, - статья заведующего образцовым клубом о его опыте работы… Конечно, только так и дадим. И непременно - передовую, - решил Горбатюк. - Пошлю Кушнир в район, куда-нибудь недалеко, чтобы сделать это срочно".
Он взглянул на Людмилу Ивановну, сидевшую напротив. Она задумчиво смотрела в окно, держа палец на полном подбородке.
Через минуту он снова посмотрел на нее. Кушнир, не изменив позы, теперь вертела в пальцах ручку.
- Так можно перо сломать, Людмила Ивановна, - заметил Горбатюк. - И вообще у нас с вами сегодня много работы…
Кушнир тяжело вздохнула и склонилась над тетрадью.
- Яков Петрович, - вскоре взмолилась она, - нет у меня сегодня настроения для такой работы. Я завтра с утра сделаю все.
- Нет, вы сделаете это сегодня. А завтра другое задание будет, - как можно спокойнее ответил Горбатюк. - И давайте договоримся: все, что я поручаю, не откладывать ни на какое "завтра".
Но Людмила Ивановна, поработав несколько минут, принялась мастерить из листа бумаги кулек, чтобы напиться воды, хоть рядом с ней стоял стакан.
- Пойду воды свежей выпью. Вам принести?
- Благодарю.
Яков уже начинал сердиться, но сдерживал себя.
Воду Людмила Ивановна пила довольно долго. Яков успел обработать два письма, а Кушнир все еще не было. Наконец она пришла, веселая, с блестящими глазами.
- Ой, Яков Петрович, какой я анекдот слыхала!
Горбатюк не ответил. Склонился над очередным письмом, всем своим видом давая понять, что его сейчас меньше всего интересуют анекдоты.
- Вы все сделали? - спросил он в конце дня.
- Нет.
- Почему?
- Потому что не успела. Я завтра закончу.
- Завтра мне не нужно! - резко ответил Горбатюк. Он понимал, что этого нельзя так простить. - Вы сегодня никуда не пойдете, пока не закончите работу, - приказал он и, не глядя на Кушнир, вышел из комнаты.
Когда Яков через полчаса вернулся обратно, Людмила Ивановна быстро писала ответы. Лицо у нее было красное и сердитое.
XXIV
Прошла неделя. Яков понемногу свыкался со своим новым положением, и оно уже не казалось ему таким безнадежным, как до разговора с Петром Васильевичем. Все эти дни он вместе с Людмилой Ивановной много работал в отделе.
Леня же пока что сидел над правкой писем. Он раз пять переписывал один и тот же материал, так как Горбатюк лишь подчеркивал неудачные места, заставляя его снова подумать над тем, как лучше всего выразить ту или иную мысль. И Леня напряженно думал, засунув пальцы обеих рук в свою пышную шевелюру, и что-то тихонько шептал про себя.
Когда первое письмо было подготовлено, Леня сам отнес его в секретариат и до конца рабочего дня ходил именинником. От души радовался своему первому маленькому успеху и шумел на всю редакцию, рассказывая, какое трудное было письмо, как много он поработал над ним, а главное - что секретариат сдал письмо в набор с двумя правками.
И, глядя на озаренное радостным возбуждением лицо юноши, Яков думал, что из него со временем выйдет хороший журналист…
А судьба семьи, собственная судьба, мысли о будущем не переставали тревожить Горбатюка.
У Якова был еще один разговор с Ниной, и теперь она уже не держалась с тем загадочным спокойствием и самоуверенностью, которые так поразили его недавно. Она плакала, грозила написать еще одно заявление, и Горбатюк убежал, изо всех сил хлопнув дверью.
Вместе с тем он все чаще начинал задумываться над тем, что же привело к отчуждению между ним и женой, доискиваться основной причины распада его семьи. Вспоминал партийное собрание, выступления товарищей и, хоть не соглашался с их мнением, все же не мог не признать, что была в них доля правды. Поэтому, как ни отчитывал его Руденко, как ни срамила Степанида Никитична (она, кстати, даже перестала здороваться с ним после собрания, точно не она наговорила ему резкостей, а наоборот) и как он ни был обижен, - вопреки этой обиде Яков все чаще думал, что, пожалуй, и он кое в чем не прав по отношению к Нине.
Особенно часто вспоминал он - хоть ему и неприятно было это воспоминание, - как Нина собиралась заочно учиться в институте. Это было через два года после того, как они поженились. Когда Нина, блестя глазами, рассказала ему о своем намерении учиться, он сразу же подумал, что ее учеба помешает его работе, так как у них уже была маленькая Оля, требовавшая немалой заботы. Поэтому Яков в душе очень обрадовался, когда Нина через несколько дней сказала, что решила отложить учение до будущего года, пока дочка немного подрастет. Он не отговаривал ее, боясь, что жена передумает, и несколько дней чувствовал себя так, словно в чем-то провинился, был преувеличенно ласков и внимателен к ней.
Теперь ему казалось, что Нина тогда ожидала поддержки от него, надеялась, что он будет настаивать, чтобы она училась. А он смолчал, думал только о себе… "Но ведь я жалел ее, я ни в чем ей не отказывал, - оправдывался перед собой Яков. - Она ни в чем не нуждалась, всегда была хорошо одета…"
Недавно он снова побывал у Руденко, но, придя, не застал Николая Степановича дома - его вызвали в обком партии.
Вера Ивановна обрадовалась гостю и сразу же поставила чай, так как ей почему-то казалось, что Горбатюк всегда ходит голодный. Не хотела отпустить его, не угостив каким-то особенным, как она говорила, печеньем.
- Люблю что-нибудь вкусненькое приготовить, - призналась она. - Беда только - времени свободного мало, все школа забирает.
Но это было сказано так, что Яков невольно подумал: "Любит она свою работу…"
Немного погодя пришел Николай Степанович и сразу же начал рассказывать о своих делах. Вера Ивановна сосредоточенно слушала мужа, и нетрудно было заметить, что эти дела интересуют ее не меньше, чем его самого.
Глядя на нее, Яков вспомнил один случай. Он работал уже не в районной, а в областной газете. Как-то незаметно сдружился с заведующей отделом культуры, пожилой женщиной, бывшей учительницей. Оба они очень любили литературу - он тогда даже пробовал писать стихи, - часто поздно засиживались в редакции, беседуя о той или другой книге, о редакционных делах, о жизни…
Яков несколько раз простодушно похвалил Нине свою новую приятельницу, и жена приревновала его к ней.
- Или я, или она! - заявила Нина, когда он попытался доказать ей всю абсурдность ее ревности.
- Да она ведь вдвое старше меня!
- Однако это не мешает тебе просиживать с ней целые ночи, - не унималась Нина.
- Ты пойми, Нина, что она для меня просто товарищ, - убеждал он жену. - Хороший, чуткий товарищ. Я делился с ней своими мыслями, планами…
- Знаю я это "делился"! - отрезала Нина. - Почему ты со мной мыслями не делишься?.. Не хочу я, чтоб ты с ней встречался! Слышишь, не хочу! Я сама к ней пойду…
Последняя угроза больше всего испугала Якова. Сдерживая раздражение, боясь наговорить грубостей, он снова начал уговаривать Нину. И тут впервые подумал: "Какая она некрасивая, когда злится…"
После этого задушевные беседы в редакции прекратились. Нина была подчеркнуто нежна с мужем, а он еще долго носил в душе обиду на нее. Его возмущала эта безудержная ревность, хотя раньше, в первые годы семейной жизни, он даже гордился тем, что Нина ревнует его. Это льстило его мужскому самолюбию так же, как и общее мнение, что жена просто души в нем не чает.
…Яков не остался ночевать у Руденко. Он не мог спокойно видеть их такого обыкновенного и такого недоступного для него счастья.
Он долго бродил по сонным улицам, под темными окнами домов, и ему было очень грустно. Там, за окнами - тепло и уютно, там живут мужья и жены, живут мирно и дружно, уважают и любят друг друга. Им легко и весело, им незачем ходить в это позднее время по безлюдным улицам, а он бродит здесь, одинокий, забытый и… никому не нужный. Придет сейчас домой ("Домой!" - горько усмехнулся Горбатюк), будет красться, как вор, чтобы не проснулась та, которая должна была бы встретить его теплыми от сна объятиями…
Где-то неподалеку послышалась песня. Звонкие молодые голоса ворвались в ночную тишину, и веселое настроение поющих совершенно не вязалось с грустными словами песни, которая почему-то ранила Якова в самое сердце.
Что ты бродишь всю ночь одиноко,
Что ты девушкам спать не даешь? -
спрашивали голоса, и хоть он бродил по улицам вовсе не из-за безнадежной любви к какой-то девушке и никому не мешал спать, Якову казалось, что эта песня написана для него и о нем…
И вот наступил день, когда Горбатюк окончательно ушел из дому. Он нанял небольшую комнатку для себя и Лени, которому тоже негде было жить.
Якову повезло: Нины не было дома, когда он приехал за вещами. Вместе с Леней забирал он свое небогатое имущество. Зайдя в последний раз в опустевшую комнату, почувствовал, что так же опустела и его душа. Страшась этой пустоты, он поспешно сорвал со стены покрытую пылью фотографию детей, стремительно вышел из комнаты и наткнулся на дочек.
Они стояли в коридоре, испуганные, жались одна к другой, словно понимая, что их уже некому будет защищать. У Якова больно заныло сердце. Он схватил обеих девочек на руки, прижимая изо всех сил к себе, начал горячо целовать. Потом опустил их на пол, выбежал на улицу и, отворачиваясь от Лени, сказал, что можно ехать…
XXV
Хоть Яков и мучился неопределенностью их отношений, ему все же было легче, чем Нине.
Ему было легче хотя бы потому, что он работал, что срочные служебные дела, встречи и деловые разговоры забирали много времени, и семейные неурядицы как-то отступали на задний план.
Нина же почти всегда была одна. Даже домашние заботы, свалившиеся на нее с тех пор, как свекровь ушла от них, не отвлекали ее от горестных дум. Она ходила на рынок, возилась у плиты, кормила детей. У нее были заняты руки и ноги, а голова оставалась свободной. Уставали руки и ноги, уставало тело, а мозг продолжал непрерывно работать. А мысли были все одни и те же, и Нине иногда казалось, что она начинает сходить с ума.
Ночью, накануне переезда Якова, Нине приснилось, будто она подымается вместе с Яковом по широкой хрустальной лестнице, а вокруг разливается лучистое сияние. И чем выше они поднимались, тем ярче вспыхивало это сияние и отчетливее слышались нежные звуки - словно тысячи серебряных молоточков ударяли по тоненьким, хрупким льдинкам. Они шли и шли, не чувствуя усталости, так как с каждым шагом их тела утрачивали весомость… И вот они уже плывут над лестницей, а мелодичный звон все нарастает и нарастает, сливается с чарующими вспышками света, пробуждает в них чувство безграничного счастья.
И Нина изо всех сил сжимает руку Якова. А от этого еще радостнее вспыхивает сияние, еще звонче бьют молоточки. Она знает, что это их любовь озаряет все кругом дивным светом, звучит нежной музыкой…
Вместе с тем она знает, что все это ей снится, и просыпается, но, проснувшись, снова идет с Яковом по хрустальной лестнице…
Весь день Нина была под впечатлением этого сна. Ей казалось, что все это приснилось ей недаром, что вот-вот произойдет чудо: войдет Яков с ласковой улыбкой на лице и скажет что-то такое, от чего к ним вернется прежнее счастье… Нина прислушивалась к шагам на лестнице, а сердце ее билось так громко, что она боялась, как бы стук его не заглушил шагов мужа.
И если б в эти минуты действительно появился Яков, она не выдержала бы: бросилась бы к нему и слезами своими, горячими словами растопила ту ледяную стену, которая выросла между ними…
В тревожно-радостном ожидании прошел почти весь день. Под вечер же радость угасла, словно питалась она лишь солнечными лучами.