Дождавшись, пока Нина закрыла за ней дверь, Лата еще несколько минут постояла на площадке, прислушиваясь.
Но все было тихо. Тогда она вздохнула, покачала головой и вышла на улицу: спешила к знакомой, чтобы поделиться с ней новостью, которая так и просилась на язык.
III
Яков Горбатюк совсем не ложился спать и до утра просидел в кресле.
Спасаясь от крика жены и плача девочек, он вбежал в кабинет, упал в застонавшее под ним кресло и сжал голову обеими руками.
- Не надо! Не надо! - шептал он, даже не отдавая себе отчета в том, чего именно не надо. Знал только: дальше так продолжаться не может, нужно что-то решить, что-то предпринять. Ему казалось, что эта ссора оборвала последние ниточки, еще удерживавшие его дома.
В голове была страшная пустота. Он сидел, переживая то состояние душевной одеревенелости, которое наступает после чрезмерного возбуждения, напряжения всех сил. Мозг словно омертвел и как бы не реагировал на все, что происходило вокруг.
Звонок, испугавший Нину, заставил Якова прийти в себя. Он вскочил, радуясь тому, что кто-то пришел, кто хоть на время избавит его от мучительного одиночества.
Но это была соседка. Услышав ее сладенький голосок, Яков вернулся в кабинет. Заперев за собой дверь, остановился перед столом, выстукивая пальцем какой-то мотив на его полированной поверхности. Видел перед собой груду недокуренных папирос и никак не мог вспомнить, когда же он курил.
Снова сел, обхватил руками голову… Мысль, что там, за стеной, сидит сейчас жена и выкладывает этому ничтожеству все, что произошло между ними, не давала ему покоя. "Завтра весь город знать будет!" - с отчаянием думал он.
Затем в коридоре послышались шаги и Нинин голос: "Это меня не интересует…"
"Обо мне", - подумал Яков, невольно поеживаясь. Слышал, как что-то зашуршало у двери, понял, что заглядывают в замочную скважину.
Но вот пол снова заскрипел. Послышались приглушенные голоса и слово "мученица", которое повторила Лата, прощаясь с Ниной.
"Хороша мученица!" - иронически усмехнулся Горбатюк.
Он пришел домой под хмельком. Если раньше, в первые годы их совместной жизни, Яков любил свой дом, любил семейный уют, проявлявшийся в каждой мелочи и таивший в себе особую привлекательность, то сейчас собственная квартира казалась ему чужой и враждебной. Он очень любил дочек, но мысль о том, что он снова услышит резкий голос Нины, будет спорить и ссориться с ней, страшила его. Поэтому он и шел после работы в ресторан, заказывал водку, пиво и напивался. Тогда все окружающее представлялось как в тумане, и даже Нинины слова не так больно задевали.
Но то, что случилось сегодня, сразу отрезвило Горбатюка.
"Зачем я пришел? - упрекал он себя, вспоминая, что хотел пойти в редакцию, немного поработать и переночевать там на диване. - Ничего бы не было… А может, это к лучшему? Может быть, теперь все решится, и я покончу с нелепым положением, которое так измучило меня?.. Но что же решится? - спрашивал себя Яков. - Что может решиться, если все, что я строил в течение восьми лет, рассыпалось прахом?.. Да ведь не только со мной такое случается! - пытался он утешить себя, но тут же резко и зло возражал себе: - Какое мне дело до других? Разве мне станет легче, если я буду знать, что и у соседа происходит то же, что и у меня?.. Нет, нужно решить, нужно решить…" - думал он все упорнее, снова зажигал папиросу и снова забывал о ней.
* * *
В этот день Яков провожал свою мать.
Последние два месяца она жила отдельно - снимала небольшую комнату у знакомых. Сначала она пыталась помирить сына с невесткой, а потом обиделась на Якова, когда он однажды прикрикнул на нее, поссорилась с Ниной и ушла от них: "Делайте, как знаете".
Уже давно мать просила Якова отправить ее к старшему сыну, который с семьей жил в Донбассе. А Яков все тянул и уговаривал потерпеть, пока найдет отдельную квартиру, - тогда ей станет с ним спокойнее.
Но вчера мать пришла к нему на работу в слезах, рассказала, что они снова поссорились с Ниной, а затем, как всегда, заговорила об отъезде. Измученному бесконечными семейными дрязгами Горбатюку не оставалось ничего другого, как согласиться.
Купив билет и договорившись о машине, он пришел к матери. Она бродила по комнате, собирая свои нехитрые пожитки и укладывая их в старенький чемодан и большую плетеную корзину.
- Скоро поезд? - спросила она, не глядя на сына.
- Еще успеем, - ответил Яков, стоя посреди комнаты и не зная, что ему дальше делать. - Помочь вам, мама?
- Что тут помогать… Я уж сама… Садись… Может, в последний раз у матери сидишь, - сказала она, все еще не подымая глаз на сына.
"Сердится", - с горечью подумал он.
Смотрел на мать и только сейчас заметил, какая она стала маленькая, сгорбленная, как похудело и потемнело ее лицо, покрылось новыми морщинами. Вспомнил, что в последнее время редко заходил к ней, и острое чувство вины перед матерью охватило Якова.
- Может, вы бы остались, мама, - попросил он, полный жалости к ней.
Мать бросила на стул темненькую кофточку, подошла к сыну и впервые взглянула на него своими измученными, глубоко запавшими глазами.
- У чужих людей жить? - спросила шепотом, словно боясь, что эти чужие люди могут подслушать ее. - Не видишь ты моих слез, Яша, не жалеешь ты меня!
Она шелестела сухими губами, и Якову становилось все тяжелее. Не знал, как загладить свою вину, и стоял перед матерью, опустив голову, а она все говорила, будто старалась перед отъездом излить все, что накопилось в душе.
- Я молчала, Яша, долго молчала. А теперь скажу. Грызни вашей не могу видеть! И слышать такое не хочу! Каково мне слушать все это? Каково? Думаешь, легко мне смотреть на вашу жизнь, на ссоры ваши?..
Горячий шепот матери проникал в сердце Якова, пронизывал его острой болью.
- Разбаловал ты ее, Яша! Ей что: мать и приготовит, и подаст, и приберет. А невесточка - за книжечку да на диван, а то и к подружкам своим. Или за мужем бегать, следить: не гуляет ли где… У нее ничего больше в голове нет. Что она - работала когда, горе какое знала? Небось, если бы покрутилась так, как вот я с вами, забыла б, как мужа к каждому столбу ревновать! А ты, глупый, чуть не молился на нее, ноги ей мыть готов был…
- Перестаньте, мама! - не выдержал Горбатюк. Особенно несправедливым показался ему последний упрек. Разве он когда-нибудь молился на Нину? Ему сейчас казалось, что он и не любил-то ее по-настоящему, так как в последнее время, думая о жене, всегда вспоминал лишь причиненные ею обиды, а не то хорошее, что было когда-то между ними.
- Вот как, вот как, сынок? Уж и слова сказать нельзя?..
У матери мелко задрожали веки, начала дергаться щека. Отошла от него, бросила кофточку в чемодан. Шевелила беззвучно губами, и Якову казалось, что она молится какому-то своему, сердитому богу.
- Если б вы знали, как мне тяжело, - через силу произнес Яков, видя, что мать снова обиделась на него.
Но мать молчала.
- Вот и все, - сказала она, когда чемодан и корзина были упакованы, а под окном засигналила машина. - Присядем перед дорогой…
Села на стул, сгорбившись, и показалась Якову еще меньше, еще сиротливее.
- Мама, - тихо позвал он. И, когда мать обернулась, не выдержал, подбежал к ней, взял ее легкие сухие руки в свои и наклонился, целуя их. - Простите меня, мама… Мне так тяжело…
Когда он поднял голову, она смотрела на него полными слез глазами. Лицо ее как-то обмякло, губы дрожали. Обвила голову сына горячими руками, жадно целовала, и губы ее, тоже горячие и сначала сухие, с каждым поцелуем становились все влажнее.
- Вишь, седой стал, - шептала она, перебирая его волосы. - А тебе ж еще и тридцати нет.
- Тяжело мне, - снова пожаловался Яков.
- Потерпи, сынок, как-нибудь оно устроится, - утешала мать. - Деточек только не забывай. Дети, разве ж они виноваты?
Говорила тихо и ласково, как в далеком детстве, ибо он всегда оставался для нее ребенком, которому нужны утешение и ласка.
- Жаль мне тебя, Яшенька… Думала: счастливее всех будешь. А оно - вишь, как жизнь повернула… Ну, пойдем, сынок…
Она снова была строгой и спокойной, лишь на щеках остались следы слез…
В вагоне Якову все казалось, что он забыл сказать матери самое главное. Старался припомнить, что именно, но пассажиры, сидевшие в купе и смотревшие на них, мешали ему.
- Целуйте там Гришу, племянников, - говорил он, неприязненно поглядывая на пассажиров. - И Лиду целуйте.
- Спасибо, Яша. А ты деточек поцелуй… Ну, иди с богом.
- До свидания, мама! - кричал Яков, идя рядом с вагоном.
Мать часто кивала головой, губы ее снова дрожали.
Он шел, ускоряя шаги, пока можно было идти. И все острее чувствовал, что вот уезжает самый близкий ему человек, которому он мог сказать все, даже самое сокровенное, который никогда не осудит его, так как для матери он был дороже всех на свете…
А когда Яков вернулся домой, Нина встретила его, как встречала теперь постоянно: презрительно скривилась, увидев, что он снова выпивши, отступила назад, будто боялась запачкаться, прикоснувшись к нему.
- Дверь закрой! - приказала резким, неприятным голосом, которым говорила, когда сердилась. - Опять напился…
Яков молчал. Не хотел сегодня ссориться, хоть и видел, что жена добивается этого. Чувствовал себя бесконечно разбитым и желал лишь одного: поскорее добраться до постели и заснуть.
- Дети спят? - спросил он, вспомнив просьбу матери.
- Тебя дожидаются!.. Дожили, что отец пьянчужкой стал…
Яков стоял в нерешительности. Нина не сводила с него глаз, следя за каждым его движением. А он чувствовал себя виноватым. Не перед Ниной, а перед детьми. И желание увидеть дочек становилось все сильнее. Он сделал шаг вперед, пытаясь обойти жену.
- Ты куда? - преградила ему дорогу Нина.
- К детям!
- Не пущу!
- Я хочу детей поцеловать, - с упорством пьяного лез он вперед.
- Целуй свою любовницу!
- У меня нет никакой любовницы! Пусти! - Он снова попытался обойти Нину.
- Убирайся вон! Не смей прикасаться к моим детям!
- Это и мои дети! Пусти, говорю! - уже начинал сердиться Яков. Его особенно возмущало то, что Нина не признавала за ним права на детей.
- Не пущу! - крикнула Нина. - Убирайся отсюда, слышишь!
- Не кричи, детей разбудишь!
- И разбужу! Пусть видят, какой у них отец!
От сильного толчка он пошатнулся, чуть не упал. И этот толчок словно разбил хрупкий сосуд, в котором старался удержать свой гнев Горбатюк. Схватив Нину за руку, он рванул ее от дверей…
Но жена не хотела уступать. Вскочив вслед за ним в комнату, она снова преградила ему дорогу и закричала:
- А-а-а-а!.. Бей! Ну, бей!
От ее резкого голоса у него зазвенело в ушах.
И тогда он ударил ее…
После этого какой-то туман поплыл у него перед глазами. Сквозь туман он видел жену, упавшую на постель, слышал плач дочек.
Этот плач и особенно вид бросившихся к матери маленьких фигурок в белых ночных рубашонках ужаснул его, и он, позабыв, что шел сюда поцеловать их, выбежал из комнаты и заперся у себя в кабинете.
Вспомнив, что ударил жену, Яков вскочил с кресла и начал быстро ходить из угла в угол.
- У-у-у! - стонал он с глубокой душевной болью. Проклинал себя за то, что пришел сегодня домой, за то, что не уступил Нине и не прошел сразу же в кабинет. - Так нельзя больше, нельзя! - повторял он. - Я должен извиниться перед ней, должен…
Это решение немного успокоило Якова. Чувствуя себя опустошенным, бесконечно усталым, он решил лечь, хотя уже начинало светать.
IV
Если бы Нине в начале ее семейной жизни кто-нибудь сказал, что Яков ударит ее, она приняла бы это за злую шутку.
И вот он ударил ее… У нее все больше болела рука; но что значила эта боль по сравнению со жгучей болью сердца, раненного обидой?
За что он ударил ее? Ударил по руке, которую когда-то так нежно ласкал?
На этот вопрос, как и на многие другие, Нина не находит ответа. И сколько она ни раздумывает, для нее ясно лишь одно: Яков разлюбил ее.
От этой мысли Нина до крови кусает губы. Так во время пыток человек кусает собственные руки, чтобы заглушить нестерпимую боль…
Нина тоже не смыкала глаз всю эту ночь, которая показалась ей самой длинной за всю ее недолгую жизнь.
Когда снова уложила дочек и легла сама в холодную, неприветливую постель, ее стало трясти - то ли от холода, то ли от пережитого, - и она, прижав руки к груди, пыталась унять дрожь, ни о чем не думать, чтобы поскорее заснуть. Но мысли набегали, одна страшнее другой, и нельзя было избавиться от них, как нельзя избавиться от собственной тени.
Неожиданно у постели выросла беленькая фигурка, и старшая дочка, быстро юркнув под одеяло, улеглась рядом с Ниной, прижимаясь к ней худеньким тельцем.
- Ты что, Оля? - шепотом спросила Нина, обнимая девочку.
Оля молчала, только еще крепче прижималась к матери.
- Тебе что-нибудь приснилось?
Дочка повернулась к Нине, горячими ручонками обвила ее шею, задышала теплом в ухо:
- Если папа придет тебя бить, я буду кричать…
И только тогда Нина впервые за весь вечер заплакала. Казалось, ласка девочки растопила ледяную плотину в ее душе, и горячие слезы залили лицо. Она сдерживалась изо всех сил, чтобы не всхлипнуть, так как не хотела еще больше расстраивать Олю, но этот немой плач был самым горьким в ее жизни.
Наплакавшись, Нина почувствовала некоторое облегчение, будто вместе со слезами ушла часть переполнявшей ее боли. Она лежала на спине, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить дочку, сладко посапывавшую возле нее, и все думала о Якове.
Сейчас Нине трудно было вспомнить, когда он начал пить. Она помнила только, что сначала он приходил пьяным после очередной ссоры с ней, а затем уж и так, без всяких ссор, а придя домой, всегда старался лечь спать в кабинете, отдельно от нее.
И это его отчуждение являлось в глазах Нины самым большим доказательством того, что он изменяет ей, что он вечерами веселится и пьянствует в обществе какой-то неизвестной женщины.
Нина лежала и вспоминала свою замужнюю жизнь, но на память почему-то приходили лишь обиды и огорчения, которые причинял ей Яков.
Вспомнила, как уже давно, вскоре после замужества, когда повседневные домашние заботы еще не надоели ей, а, наоборот, доставляли искреннее удовольствие, она усердно убрала комнаты, вымыла и выскребла пол во всей квартире.
За окнами сгущались тяжелые осенние сумерки, моросил мелкий дождь, дул пронизывающий ветер, а в доме было тепло и уютно, и пол блестел чистотой так, что Нина даже боялась ступать по нему.
С нетерпением ожидала Якова. Представляла себе, как он приятно будет удивлен, как приголубит, назовет своей милой хозяюшкой…
Нина вошла в кухню подогреть чай, а когда услыхала шаги Якова и вышла навстречу мужу с чайником в руках, то чуть не уронила его: через весь коридор к комнате вели грязные следы его ног…
Потом Яков просил прощения, говорил, что очень торопился, но к Нине уже не могло вернуться хорошее настроение. Досаднее всего было то, что муж не заметил ее целодневного труда, ее стараний…
Нина снова переживает ту давнюю обиду. Теперь ей кажется: не по полу - по всей ее жизни прошелся Яков грязными ногами…
Вспоминала Нина также и свою первую ссору с мужем.
В тот день к ней забежала подруга и в разговоре как-то невзначай упомянула, что ходят слухи, будто Яков ухаживает за корректоршей из редакции. Ничего определенного подруга сказать не могла, но Якова и корректоршу будто бы видели за городом в часы, когда женатый мужчина должен быть со своей женой…
Подруга ушла, утешив Нину: "Возможно, это враки!" Но от этого Нине не стало легче.
Ей уже начало казаться, что муж относится к ней не так, как прежде, что он стал менее внимательным. Припоминала факты, на которые раньше не обращала внимания и которые сейчас приобрели определенный смысл. Однажды он не взял ее под руку, когда они проходили по парку, - не сидела ли где-нибудь поблизости эта корректорша?.. В последнее время, придя домой, Яков не сразу ложится в постель, а сидит над книгой, пока Нина не заснет. Почему это… В один из выходных дней они встретили корректоршу на улице. Здороваясь с ней, Яков почему-то покраснел, а корректорша тоже вспыхнула под внимательным Нининым взглядом…
Ревность обожгла душу Нины.
"Уйду от него! - решила она. - Уйду к родным и не скажу, что у меня должен быть ребенок… И пусть не приходит, не просит вернуться…"
В тот раз Нина не оставила Якова, хоть они и поссорились. Оставляла мужа она позже. Разгневанная, уходила к родителям и оставалась у них до тех пор, пока Яков, не выдержав, приходил за ней и просил прощения…
Из-за окна в комнату доносятся голоса: то приглушенное юношеское бормотание, то девичий смех. Они все больше раздражают Нину, и она подымается с постели.
Почти под самым окном, освещенные мягким лунным светом, стоят парень и девушка. Он - простоволосый, с накинутым на светлую рубашку пиджаком - что-то быстро говорит девушке и пытается обнять ее, а она, уклоняясь от объятий, прислоняется к тоненькой березке и, сама гибкая, как березка, счастливо смеется, легко отталкивая от себя парня. Потом парень снимает с себя пиджак, ловко набрасывает его на плечи девушки, которая словно только и ждала этого, так как сразу же покорно дает себя обнять. И они медленно уходят прочь, пошатываясь, как захмелевшие, и две тени постепенно сливаются в одну, а осиротевшая березка покачивает ветвями, будто порываясь вслед за ними…
Зябко пожимая плечами, Нина с острой завистью провожает их глазами. Она чувствует, как в груди ее подымается и растет тоска по крепким мужским рукам, по большим и теплым ладоням Якова, того Якова, каким он был восемь лет тому назад.
И Нина снова начинает плакать и снова думает, что Яков, видно, действительно разлюбил ее и что она уже до самой смерти останется такой одинокой и всегда будет с завистью смотреть из окна на чужое счастье.
V
- Ты должен извиниться перед ней, - громко и отчетливо произнес кто-то над головой Якова, и он сразу проснулся.
Все вокруг было залито лучами утреннего солнца, и яркий свет особенно подчеркивал царивший в комнате беспорядок. Окурки на полу, куча мусора у печки, посеревшие от пыли книги на этажерке. Жена забрала с этажерки вышитую ее руками салфетку, а тогда Яков уже сам посрывал с окон занавески, скатерть со стола, даже простыню и наволочки с подушек и выбросил все это в коридор.
Сейчас он сидел на смятой постели, смотрел на темневшее в противоположной стене большое прямоугольное пятно (там прежде висел Нинин портрет) и думал, что должен извиниться перед женой. Как ни была виновата в его глазах Нина, он понимал всю возмутительность своего вчерашнего поступка.
"Как это гадко, скверно! - снова и снова мысленно укорял он себя. - Как я мог так забыться!.. А теперь нужно идти унижаться перед ней… Мерзко, отвратительно… Да к тому же весь город будет знать об этом", - вспомнил он вчерашнее посещение Латы, и беспокойная, ноющая боль снова поднялась в нем.