Оказывается, на столике около оккупированной им Степиной кровати у Зискинда припасена бутыль со Степиной красной водкой. Здесь же стоят у него Степины рюмки и даже банка со Степиными маринованными грибами.
- Слушай, я тут без спроса прочитал твою рукопись, "Нашу историю", - разливая по рюмкам водку и подавая одну из них Степе, а другую голой Капе Мышкиной, говорит Зискинд. - И знаешь, очень странное впечатление. С одной стороны - полное говно. А с другой стороны - это наша история и другой у нас нет.
Так впервые была произнесена эта фраза. Потом папа вставил ее в свою "историю" и фраза стала знаменитой.
3
В августе девяносто восьмого оглушенная дефолтом Москва притихла, но у Машиной галереи на Кропоткинской собралась целая толпа. У нас же всегда так. Стоит кому-нибудь из известных людей погибнуть, как интерес к нему проявляется живейший. Да еще этот скандальный аукцион. Вот все и понаехали. Вот и мелькают в толпе знакомые лица политиков, предпринимателей и звезд эстрады. И лимузины запаркованы вдоль всей улицы.
Степа подъезжает и останавливается против входа во втором ряду. Сзади гудят. Степа не обращает внимания. Рядом с ним останавливается машина Коти, и из нее выходят мрачный, как всегда, Котя и молодая журналистка с голыми, как всегда, коленками.
Степу настораживает то, что они приехали вместе. Виду он не подает, но на всякий случай осведомляется у Коти:
- А Таня где? Дома с Петькой осталась?
- Я не знаю, где Таня, - безо всякого интереса говорит Котя.
А эта здоровается со Степой, а сама при этом с Коти сигаретный пепел отряхивает, привычно так, по-хозяйски отряхивает.
- Понятно, - жует губами Степа. - Однако, смотрите, что т-т-творится. Вся Москва тут. Гусинский, Алла Пугачева. Немцов. Все тут.
- Bay, - говорит журналистка.
- А все, деточка, твои статьи, - говорит Степа. - Ишь как ты народ расшевелила. Умница.
И идет дальше. А она действительно умница.
- У меня такое чувство, - говорит она Коте, - что меня Николкины всей семьей трахают. Для тебя я бесплатный секс, для Степы бесплатный пиар.
У этого поколения неприятная привычка вслух называть вещи своими именами.
- Степан Сергеевич, я вас поздравляю! - Из толпы выныривает и устремляется к моему папе помощник камчатского губернатора Иван Филиппович.
Ах, какая блестящая идея этот ваш аукцион! У нас в России такого еще не было. А ведь как это верно! Действительно же, любая мелочь принадлежит истории. Особенно если это ваша семья. Я же во всех вас влюблен! Непременно что-нибудь куплю! Непременно! Извините...
И, кокетливо сделав ручкой, уносится к группе политиков.
Стены галереи сплошь завешаны картинами из Шишкина Леса. Мебель и музыкальные инструменты расположены на постаментах, в витринах поместили предметы помельче, посуду, серебро, театральные макеты, рукописи, альбомы с фотографиями, одежду и игрушки. Рояль Чернова, скрипка Даши Николкиной, мольберт Полонского, суповая ваза с пастухом и пастушкой, в которую однажды плюнул Семен Левко, - все здесь выставлено напоказ, все, что за столетие было накоплено в Шишкином Лесу Черновыми, Полонскими и Николкиными.
И теперь по залам бродят любопытствующие москвичи, изумленно созерцая самые неожиданные предметы, и Степа за занавеской, отвернувшись к окну, жует губами, слушая, о чем они говорят.
- Совсем свиньи, - говорит рядом с ним пожилая дама. - Старые сапоги за четыреста долларов!
- Как вы не понимаете? - возражает другая дама. - Это же сапоги Чернова. Он в них, может, своих "Вурдалаков" сочинял.
- Все равно хочется плюнуть в морду, - говорит первая дама.
- Значит, вам плевать на нашу историю.
- При чем тут наша история и эти сапоги? - вступает в беседу третья.
- Как вы не понимаете? В этих сапогах отражается прошлое. Эти сапоги Чернов носил в те годы, когда была настоящая Россия. Когда было у нас это короткое человеческое время. А потом все посыпалось в тартарары.
- У Николкиных ни хрена не посыпалось, - влезает пожилой мужчина. - Они всегда были в полном порядке.
У витрины с посудой перешептываются двое поинтеллигентнее.
- Апофеоз николкинского духа, - саркастически усмехается первый интеллигент, - из всего извлечь выгоду.
- Нет, они сложнее. Они гораздо сложнее, - возражает другой.
- Не преувеличивайте, - отмахивается первый.
- Но, согласитесь, такое мало кому удалось. Из поколения в поколение, наперекор всем катаклизмам, сохранить не только семью, но и талант, и богатство, и любовь к отечеству. Они будто знают какой-то секрет.
- Какой, к черту, секрет? Все они начинали с бунта, а кончали служением отечеству и государству. Лизали жопу царю, потом большевикам.
- Вроде бы так. Да не так, - вступает в беседу человек подвыпивший и ощущающий от этого некое вдохновение. - Вовсе, господа, это не так! Ведь у нас даже самого Гоголя объявляли подлецом за "Избранные места из переписки с друзьями". У нас не только при большевиках, а вообще во все времена считалось, что ежели художник вознамерился служить государству, а не разрушать его, значит, скурвился, подлец. И так, господа, в России было всегда! Вбили мы себе в башку, что служение - это для бездарей и предателей высоких идеалов, и не служим. Времена меняются, а мы все не служим. И гордимся, что не служим! А может, у нас и все безобразие оттого, что никто из приличных людей служить не хочет?
- А кому служить? - усмехается первый интеллигент.
- Тоже правильно, - соглашается подвыпивший.
Послушав и задумчиво пожевав губами, Степа уходит в зал, где уже начался торг.
Сорокин, с молотком в руке, объявляет очередной лот.
- Лот номер семнадцать. Эскиз Добужинского ко второму акту оперы "Финист-Ясный сокол". Десять тысяч долларов.
Сидящий в первых рядах банкир Павла Левко поднимает карточку с номером.
- Десять тысяч, - показывает на него Сорокин. - Десять тысяч - раз. Десять - два. Десять... Одиннадцать тысяч.
Банкир оборачивается.
Это в последнем ряду поднял свою карточку невзрачный пожилой мужичок. По бокам мужичка двое таких же невзрачных, с незапоминающейся внешностью мужчин помоложе. У одного на коленях туго набитая сумка, у другого чемодан. У обоих из ушей свисают провода. Музыку, должно быть, слушают. Или телефоны.
Банкир поднимает карточку.
- Двенадцать тысяч, - показывает на банкира Сорокин. - Двенадцать тысяч - раз...
Мужичок подает знак.
- Я вас правильно понял? Пятнадцать? - смотрит на него Сорокин. - Пятнадцать тысяч - раз...
- Двадцать, - говорит банкир, приятель Левко.
- Двадцать тысяч за эскиз Добужинского - раз. Двадцать тысяч - два, - заводит зал Сорокин. - Кто больше, господа? Кто больше за подлинник Добужинского? - И показывает на мужичка в последнем ряду. - Сорок тысяч. Сорок тысяч - раз. Сорок тысяч - два. Банкир разводит руками.
- Сорок тысяч - три!
Удар молотка. Добужинский становится собственностью невзрачного мужичка.
- Лот номер восемнадцать, - объявляет Сорокин. - Акварельный портрет Варвары Черновой работы великого русского художника Сомова. Тридцать тысяч долларов.
Сидящий в первом ряду Иван Филиппович кладет руку на колено сидящего рядом с ним юного блондина. Блондин поднимает карточку с номером.
- Тридцать тысяч долларов - раз, - видит его Сорокин. - Тридцать тысяч - два...
- Пятьдесят, - подает голос мужичок из последнего ряда.
Блондин в азарте торга поднимает было карточку, но Иван Филиппович одергивает его.
- Пятьдесят тысяч долларов - раз. Пятьдесят тысяч - два. Пятьдесят тысяч - три!
Удар молотка. Невзрачный мужичок выигрывает очередной лот.
- Деда, я знаю этого человека! - шепчет Степе на ухо стоящая рядом с ним Маша. - Это знакомый Сорокина! Это КГБ. Он был на нашей с Сорокиным свадьбе!
- Тихо, деточка.
Степа отводит Машу от дверей аукционного зала подальше, в глубину фойе.
Машу буквально трясет от злобы. Они стоят у абстрактного портрета Вари Черновой, написанного Полонским "по внутреннему видению" в день, когда они решили стать мужем и женой, в день, когда убежал из дому побитый ремнем мальчик Вася.
- Ну, был он на вашей свадьбе, ну и что? - морщится Степа.
- Там было много этих ужасных людей, но этого я запомнила, - говорит Маша. - Он сказал этот чудовищно пошлый тост.
- Какой, деточка, тост?
- Он сказал: "Разрешите уподобить данное торжество отправлению в плавание большого океанского парохода и пожелать, чтобы на этот пароход все время подсаживались маленькие пассажирчики!"
Степа, жуя губами, улыбается и гладит Машу по голове:
- А может быть, он был п-п-прав?
- Что?!
- Может быть, это ошибка, что у вас нет этих п-п-пассажирчиков. Но еще не поздно, деточка, еще все впереди...
- Деда, что ты говоришь?! Ты понимаешь, что я тебе говорю? Ты понимаешь, кто покупает наши вещи?
- Аукцион открыт для всех. Успокойся, - говорит Степа. - П-п-пока все идет нормально.
Степа надеется, что требуемую сумму Сорокин из публики вытянет. Но Степа хочет не только отдать девять миллионов и оградить семью от беды. Он хочет еще и наказать.
Поздно вечером лимузин Ивана Филипповича останавливается у закрытого клуба в переулке на Чистых прудах. Сперва из лимузина выходит охранник, оглядывается и, убедившись в том, что переулок безлюден, звонит в медный звонок под узорчатым чугунным навесом. И только когда дверь открывается, из лимузина выходят и, пригнувшись, шмыгают в подъезд Иван Филиппович и молодой блондин.
В пятидесяти метрах от крыльца - автостоянка. Степа сидит в машине с потушенными фарами. Мокрые стекла окон облеплены осенними листьями. Степа смотрит в сторону особняка. Рядом с ним Марина, его сокамерница из КПЗ.
- Деточка, ты даже не п-п-представляешь себе, как я тебе благодарен, - говорит он ей.
- А шо я такого сделала? Показала вам места. Но то, шо вы, оказывается, голубой... Это для меня такой удар.
- Это от меня не зависит, милая. Уж т-т-такой я родился. И скрывал это всю жизнь. И открылся вам только потому, что вдруг почувствовал к вам это особенное доверие...
Чтоб получить у нее адреса мест, где встречаются геи, Степе пришлось поднаврать насчет своей сексуальной ориентации, и теперь эта добрая душа утешает его:
- Степан Сергеевич! Перестаньте! То, шо вы такой, - это нормально! Это часто бывает. Вот шо вы всю жизнь так промучались и скрывали - вот это кошмар. Я только за это переживаю. Я представляю этот ад, в котором вы жили! Вы же были женаты? Ой, шо я говорю. Конечно были...
- Сорок семь лет, - подтверждает Степа. Истинную причину своего интереса к этому клубу
Степа раскрыть не может. Люди, которых он хочет наказать, сами его накажут, и не просто убьют, а, пожалуй, будут перед этим мучить, истязать его, Степину, восьмидесятипятилетнюю, но такую живую плоть. И так у него всегда, всю жизнь в нем непонятным образом уживается и трусость, жалкая, до дрожания рук трусость, и дикая, безотчетная храбрость. Все в моем папе соединяется, и все перемешано, и где кончается одно и начинается другое - понять я не могу.
- Ну, теперь такое время, шо голубым быть можно, - утешает его Марина. - Ну, скажем так, почти можно. И тут вам будет хорошо. И вы нашли такого хорошего мальчика. Не нервничайте.
На заднем сиденье нахохлился Котя. Глаза и губы подкрашены.
- Но я не хотел бы, чтоб кто-то это узнал, - просит ее Степа.
- Ой, расслабьтесь. Я ж профессионал. И тут работают не люди, а могила, - заверяет его Марина. - Вы даже не представляете себе, кто сюда к ним ходит. Но если вам эта сауна не нравится, я вам другие покажу...
- Нет. Мы п-п-пойдем сюда. Здесь как-то м-м-мило, как-то не на виду, да? - поворачивается он к Коте. - Тебе тут нравится?
Котя скорбно молчит.
- Так я вам дам сюда телефон, и вы договоритесь, и все будет хоккей, - говорит Марина.
Атлетически сложенный массажист улыбается Степе и Коте понимающей улыбкой, вводит в мраморный зал сауны с бассейном, баром и тропическими растениями в кадках, выходит и закрывает за собой дверь.
Котя оглядывается с омерзением. Степа - с живым любопытством.
Котя сразу начинает распаковывать свою сумку, достает из нее миниатюрные камеры, микрофоны и мотки проводов.
Степа обходит зал, пальцем пробует воду в бассейне и начинает раздевается.
- Дед! Что ты делаешь?! - вскрикивает Котя.
- За такие сумасшедшие д-д-деньги можно заодно п-п-помыться, - говорит Степа.
- Ну, с тобой не соскучишься.
Степа прыгает на одной ноге, путаясь в подштанниках.
Котя прикрепляет крошечную камеру в листве пышного цветущего куста.
Голый, завернутый в простыню Степа заглядывает в парную.
Внимательно изучает бутылки на стойке бара:
- Тут такой выбор, - говорит он. - Не хочешь со мной выпить?
- Если я тут выпью, меня вырвет, - угрюмо отвечает Котя.
- А я выпью, - решает Степа. - Чтоб д-д-добро не пропадало.
Он наливает коньяк в рюмку и пьет. Берет из ящика сигару. Откусывает кончик.
- Ты ведь не куришь? - удивляется Котя.
- А я в виде исключения.
Котя прикрепляет вторую камеру. Степа с сигарой в зубах влезает в бассейн. Лежа в воде, пускает кольца дыма.
Котя, ругаясь сквозь зубы, прикрепляет микрофон.
- Да, деточка, - говорит Степа, - то, что мы сейчас делаем, не очень красиво. Но мы знаем, что это сделал Левко, и он хоть как-то должен быть наказан.
- Если это точно он.
- А кто же еще? Устроить эту диверсию мог только тот, кто знал, что Леша в тот день полетит. Никто из посторонних этого не знал, Леша поехал туда неожиданно. А Левко звонил Леше, когда Лешенька был в аэроклубе. Он знал, что Леша там.
- Что бы мы ни сделали, это его не оживит, - говорит Котя.
- Да, конечно, - говорит, лежа на воде, Степа. - Но вот я на "Мосфильме" встретил артиста, который играет его в этом последнем папином фильме. Он был в гриме, и на какую-то секунду мне п-п-показалось, что это он, Лешенька. Удивительная вещь кино. Человека нет на свете, а он п-п-продол-жает жить в луче света из проектора на экран. И можно п-п-прокрутить назад и увидеть, что было раньше. Старика можно увидеть молодым. И ребенком. Леша, когда был маленький, обожал играть в п-п-прятки. Он прятался на чердаке, в этой нашей столетней свалке, и было совершенно невозможно там его найти. Может быть, и сейчас он где-то спрятался.
Мой папа всю жизнь носит крест, в самые тяжелые времена отважно носил его, и крестил детей, но он самый настоящий атеист. Ему легче поверить, что я спрятался, чем поверить, что я умер. Все же боится мой папа смерти, ужасно боится.
Степа лежит на спине в воде, в мраморном бассейне, в сигарном дыму, и глаза его полны слез.
Часть шестая
1
Сейчас мой самолет разобьется, а мне еще надо успеть додумать какую-то мысль. О чем я думал? Вспомнил. Я думал, кто я? Вообще, что такое я? Я не понимаю самой простой вещи, где кончаюсь я и начинается все остальное. Когда меня не будет, весь мир станет немножко другим, или он останется точно таким же без меня? Или он будет таким же, но потому, что каким-то образом я в нем останусь?
Мне сейчас кажется, что эта мысль вообще самая главная и все должны об этом думать. А думают все совершенно о другом.
Вот Павел Левко и мой сын Котя пьют не чокаясь.
- Не заплатите - следующим будет кто-то из вас, - говорит Павел Коте. - Я понимаю, девяти миллионов у вас нет, но надо найти.
Вот старенькая, одетая в школьную форму Зина стоит перед Максом и теребит застенчиво свой черный передник:
- Я же Зинка! Твоя первая любовь.
- Зиночка, у нас с тобой никогда ничего не было. Тебе все это только кажется, - улыбается ей Макс своей вечно приветливой иностранной улыбкой.
- Теперь можно всем сказать правду, - шепотом говорит Зина. - Но про ребенка говорить все равно не надо.
- Про какого ребенка?
- Про нашу дочь.
Вот мой папа втолковывает Максу:
- Левко хочет п-п-п-получить эту лицензию и стать одним из самых богатых людей в мире. И Леша ему каким-то образом мешал. За это у нас убивают. И его уб-б-били.
Вот наш дом в Шишкином Лесу, из которого почти все вывезено в Машину галерею. Вечер. Темнеет. Стучит вдали электричка. Моросит дождик. Пахнет мокрой листвой, дымом и грибами, неповторимый, единственный в мире дух Подмосковья. Степина машина стоит у калитки, Макс, с сумкой в руке, поднимается на крыльцо. Степа остается у калитки.
- Ключ справа в щели под п-п-перилами, - напоминает он.
- Я знаю. - Макс достает из мокрого тайника ключ.
- Зачем ты это д-д-д-делаешь? - сокрушается Степа. - Тут даже электричество отключено.
- Папа, это последняя ночь, когда я могу побыть в этом доме. Завтра он будет продан на аукционе.
- Ты так говоришь, б-б-будто я в этом виноват.
- Ты не виноват, но я как-никак твой старший сын, а ты даже не посоветовался со мной, продавать дом или не продавать.
- Я думал, что ты согласен.
- Нет, я вовсе не согласен. Я считаю, что это дикая глупость. Когда с нас стали требовать эти девять миллионов, надо было сразу заявить в милицию, в прокуратуру и сказать этим твоим приятелям в Кремле. Но ты заранее убежден, что все в заговоре против тебя и никто не поможет. Ты никому не веришь. Вы тут в России все сошли с ума.
При Сталине и Брежневе вы друг другу верили, а теперь дожили до демократии и не верите никому и ничему.
- Ты просто не п-п-понимаешь.
- Я понимаю гораздо больше, чем ты, - волнуется Макс. - Потому что я живу не в этой безумной стране, а в нормальном мире, где все основано на законах и взаимном доверии. Но, когда я пытаюсь тебе что-то объяснить, ты на меня смотришь как на болвана. И все время гонишь в Лондон.
- Я не гоню. Но тебе же надо там спектакль сдавать.
- Чихать ты хотел на Лондон и мой спектакль. Тебя просто раздражает мое присутствие. И так было всегда.
- Это неправда.
- Это правда. Я же урод в семье. Все нормальные Николкины, перебесившись, становятся столпами русского общества. А я так и не перебесился. Не оправдал твоих надежд.
Это мне очень знакомо. Я тоже вечно об этом думаю, даже не думаю - подсознательно озабочен, оправдываю ли я папины надежды или не оправдываю. Ужас, но факт. Мы с Максом пожилые люди, но до сих пор, как в детстве, нам кажется, что мы его надежд не оправдываем, и что он, наш папа, во всех отношениях умнее, талантливее, счастливее нас и вообще живет правильнее, чем мы, и что до папы нам никогда, никогда, никогда не дорасти.
- Ну хорошо. Ночуй здесь один, - горестно кривится Степа.
- Да, папа, человек иногда хочет просто побыть один! - театрально восклицает Макс.
Входит в дом и громко захлопывает за собой дверь. В театре это называется "уход". Макс не только выдающийся режиссер. Он сам по себе - театр. Вся его жизнь - непрерывный спектакль. Посмотрев вслед Максу и задумчиво пожевав ртом, Степа садится в машину, неуклюже разворачивается и уезжает, задев и опрокинув при этом мусорный бак.