В темноте кухни вспыхивает спичка. Макс зажигает свечу. Потом еще одну. Свечи он принес с собой в сумке. Там же у него припасены две тарелки, два бокала, две вилки и два ножа, бутылка вина, бутылка виски и слегка помятый букет роз.
Когда Макс говорит, что хочет побыть один, это очень подозрительно. Обычно это означает, что опять появилась женщина, на которой Макс хочет жениться. Я женился один раз, а Макс - трижды. И всякий раз по страстной любви.
В доме нет мебели, но Макс перетаскивает из кухни в столовую три табуретки, одну из которых, накрыв извлеченной из сумки салфеткой, он превращает в стол.
Потом он достает из сумки магнитофон и включает его. Итальянец Челентано поет нечто трогательное конца семидесятых годов.
Бутылку вина Макс ставит на табуретку.
Бутылку виски он уносит в кухню, кладет ее в раковину и открывает кран. Кран тихо свистит, но воды нет.
Макс при свете свечи лезет под раковину и откручивает вентиль. Кран хрюкает, вода хлещет из него с неожиданной силой.
Вернувшись в столовую, Макс, используя в качестве вазы молочную бутылку, заталкивает в нее стебли роз.
Макс не только выглядит на тридцать лет моложе, он и ведет себя как молодой. Ему шестьдесят один год, а он еще надеется найти свое счастье.
Стук в дверь. Макс кладет в рот мятную конфетку и с розами в руках спешит открывать. А за дверью не та, кого он ждет, а Степа. Немая сцена.
- Извини, деточка, что я вернулся, - поглядев на розы и пожевав губами, врет Степа. - Я забыл спросить, когда за тобой завтра заехать.
- Не надо заезжать. Я доберусь сам. Вытянув шею, Степа смотрит через плечо Макса на горящие свечи, тарелки и вино.
- Да, папа, я жду одного человека! - с вызовом провозглашает Макс.
- П-п-понятно.
- Вот поэтому я никогда не могу быть с тобой откровенным! Вот из-за этого твоего презрительного взгляда.
- Почему презрительного? - искренне не понимает Степа. - Мне п-п-просто интересно. Я ее знаю?
- Да, сейчас сюда придет Женя.
- Какая Женя?
- Папа, в моей жизни была только одна Женя! Женя Левко. Дочь Зины.
- Ах, эта Женя?.. - удивляется Степа. - Но ведь это же было так д-д-давно.
- Да, это было восемнадцать лет назад, - нервничает Макс. - Но я все время думаю о ней. Я все эти годы думал о ней каждый день. То, что мы не вместе, - чудовищная ошибка. Поэтому я узнал ее телефон, и мы договорились встретиться.
- Здесь?
- Да, папа, здесь, потому что тогда это началось здесь. Вы с мамой были в городе, Лешка снимал кино, я сидел здесь один, и она пришла. И это был самый счастливый день в моей жизни.
В таких случаях Макс сам себе верит.
- Я п-п-помню, - говорит Степа. - Она лазала к тебе через дырку в заборе. Такая б-б-бледнень-кая, тощенькая была девчоночка.
- Для меня это была самая красивая женщина в мире.
- Но ты же с тех пор ее не видел.
- Да, не видел. Но она все время стоит у меня перед глазами.
- Но она за это время могла измениться, - деликатно напоминает Степа. - Она, кажется, работает в прокуратуре. И вообще изменилась.
- Даже если она замужем, даже если у нее шесть человек детей, для меня ничего не изменилось, - сам себе веря, провозглашает Макс. - Мы должны быть вместе.
- Значит, завтра за тобой не приезжать?
- Нет.
Дверь за Степой закрывается. Погримасничав лицом от некоторого смущения, Макс убегает обратно в столовую продолжать приготовления.
Степа возвращается к машине, но любопытство мучает его. Подойдя к забору Левко, он смотрит в щель.
Дом Левко огромен, добротен и уродлив. Из него доносится складное пение. Там опять гости. Во дворе стоят три "мерседеса". К запахам осени примешивается запах американских сигарет. В беседке курят шоферы и охранники гостей Павла.
Когда Женя выходит из боковой двери дома в сад, охранники не видят ее, а Степа видит. Женя - чрезвычайно толстая, патологически толстая женщина в строгом деловом костюме. Стараясь не производить лишнего шума, пригнувшись, она проходит под ветвями яблонь к забору, отделяющему владения Левко от наших, отгибает висящую на одном гвозде доску, протискивается в лаз и застревает.
Степа внимательно наблюдает ее попытки освободиться. Гвоздь, торчащий из доски, держит ее за рукав пиджака. Ни назад - ни вперед.
Восемнадцать лет назад, когда Макс закрутил с юной Женькой роман, он был женат на матери Антона, артистке Ларисе Касымовой. Антону было двенадцать лет, и Женин дедушка, маршал Василий Левко, об этом романе своей внучки с женатым Максом узнал. Вся жизнь Макса изменилась из-за этой дырки в заборе. Именно из-за этой дырки. Вот об этом я и думаю. Все на свете связано. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно.
Застрявшая в заборе Женя пытается расшатать соседние доски, и в это время дверь дома Левко открывается и Павел выпускает погулять добермана.
За дверью яркий свет и стройное пение:
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
Павел опять закрывает дверь. Доберман, подняв ногу, писает на лимузин Ивана Филипповича, а потом, почуяв застрявшую в заборе Женю, стремглав мчится к ней через сад и, радостно повизгивая, лижет ей лицо.
Женя, боясь, что услышат охранники, пытается его успокоить. Одновременно она протискивается в дыру. Огромное тело ее дергается в заборе. Наконец еще две доски отлетают, и, разодрав пиджак, ей удается пролезть на нашу территорию.
Доберман оглушительно лает. Отзываются другие собаки Шишкина Леса. Охранники светят фонариками под яблонями Левко, но Жени там уже нет. Она быстро идет через темный сад к нашему крыльцу.
Когда Макс открывает дверь, ее тело загораживает весь дверной проем, и реакцию Макса папа не видит. Очевидно, Макс не сразу Женю узнает, потому что стояние в дверях длится довольно долго. Моросит дождик. Лают собаки. Наконец Женя входит, и дверь закрывается.
Степа, сокрушено покачав головой, садится в машину и уезжает.
Другой бы сразу нашел способ увильнуть, но Макс не таков. Это как режиссер Макс с женщинами тиран и деспот, но в жизни он робкий и деликатный человек. Оттого он и влипает всегда в разные дурацкие ситуации.
В свете свечей Макс и Женя сидят друг против друга на табуретках. Огромная тень Жени загибается на потолок. В дырку разорванного гвоздем пиджака виден ее колоссальный лифчик.
- Я сегодня плохо выгляжу. Это от волнения, - говорит Женя.
- Я тоже очень волнуюсь, - улыбается Макс иностранной улыбкой.
Он подавлен ужасной переменой во внешности Жени, но виду не подает.
- Какая удача, что ты позвонил, - говорит огромная Женя. - Я все время о тебе думала. Но сама бы не решилась сделать первый шаг. Что ты так смотришь? Я сильно изменилась?
- Нет.
- Я тоже так считаю, - соглашается Женя. - Внешность - это ерунда. Главное - то, что тут, в душе.
И кладет руку на свою необъятную грудь.
- Да, безусловно, - говорит Макс.
Женя неотрывно смотрит ему в глаза. Во взгляде ее чувствуется энергия и воля.
- Даже не верится, - говорит она. - Мне тебя так не хватало. Ты даже не представляешь себе, что ты для меня значишь. Ты же для меня бог. - И нежно гладит его по руке.
- Ну зачем так, - теряясь, бормочет Макс. - Я не бог.
- Нет, ты бог. И ты мне позвонил.
Макс осторожно отнимает у нее свою руку, якобы чтобы налить в бокалы вино.
- Вот вино, - говорит Макс. - У меня еще виски есть. Я не знал, что ты пьешь.
- Я все пью, - смотрит ему в глаза Женя. - Давай сперва вино, а потом виски. Ну, за нас?
- За нас.
- За бога и простую смертную, - говорит Женя.
Чокается с Максом. Пьют. Макс отпивает чуть-чуть, а Женя одним глотком опустошает бокал и пододвигает Максу, чтоб он его опять наполнил.
- Теперь я расскажу тебе про себя, - говорит она. - Ведь ты про меня ничего не знаешь. Когда ты уехал в Англию, я поступила на юрфак и вышла замуж за Васюкова. Ты помнишь Васюкова?
- Нет.
- Ну как же, ты его видел сто раз, он же у нас бывал. Полковник Васюков. Подчиненный деда из Комитета. Но Васюков пять лет назад умер от инфаркта, а о покойниках плохо не говорят. Теперь я совершенно свободный человек с трехкомнатной квартирой на Фрунзенской набережной и коттеджем в Малаховке, который я сдаю. То есть я материально обеспечена. Ты имей это в виду. Это важно, чтоб ты меня правильно понял.
- Да. Конечно, - Макс изображает живейший интерес к ее рассказу.
- И у меня есть профессия, которую я люблю, - продолжает Женя. - Я следователь по особо важным делам.
- Да что ты?!
- И я приватизировала наше ведомственное ателье индпошива. Я в нем шью теперь сувенирные мундиры и знамена для туристов. У меня киоск на Арбате, - с гордостью продолжает Женя. - Ты понимаешь, что это значит?
- Нет.
- То, что у меня все схвачено. Но ты же меня знаешь, Макс. Я неуемная. Мне всегда мало. Поэтому я мечтала встретиться с тобой. У меня все есть, но мне нужен был ты. И тут ты позвонил.
- Извини, я виски принесу, - вскакивает с табуретки Макс.
- Подожди. Не уходи. Я сперва доскажу. Но ты не будешь смеяться?
- Нет.
- Учти - ведь ты у меня первый.
- Я это понимаю. - Макс перестает улыбаться.
В доме совсем тихо. Слышно, как в кухне журчит вода.
- В смысле, ты первый узнаешь, - говорит Женя. - Я еще никому не говорила. Макс, я начала писать.
- А?..
- Пьесы. Макс, я пишу пьесы для театра, - говорит Женя. - Я сама не знаю, что со мной происходит. Я же никогда не мыслила себя человеком искусства. Они всегда для меня были, как ты, - боги. А тут еле дожидаюсь конца работы, бегу домой, кидаюсь к столу и пишу, блин, пишу, пишу. И это длится уже два месяца, и это такой острый кайф. Как секс. Лучше. Секс богов. Одна пьеса у меня уже готова. Теперь ты понимаешь, зачем ты мне нужен?
- Нет, - тихо говорит мой несчастный брат.
- Я никому еще не давала ее читать. Может быть, я просто сошла с ума. Может быть, это полная чушь. Мне важно проверить на ком-то, кто понимает в пьесах. А ты известный режиссер. Вот я и хотела проверить на тебе.
- То есть ты хотела меня видеть, чтобы я прочитал твою пьесу? - доходит наконец до Макса.
- Нуда. Прочтешь?
- Ну конечно! - с огромным облегчением восклицает Макс. - Конечно!
- Я знаю, что ты сейчас думаешь, - отводит глаза Женя.
- Что?!
- Что я графоманка.
- Нет! Нет! - вопит Макс. - Я совсем не это думаю!
- Может быть, так и есть. Может быть, я графоманка. Но я писала от души. И я писала, предупреждаю тебя, Макс, чистую правду. Многое в моей пьесе тебя, наверное, будет шокировать. Тем более надо, чтоб ты первым прочитал.
- Женька, ну о чем ты говоришь. Конечно прочту!
- Наверное, я стала писать, потому что мне от тебя что-то передалось. Николкины и Левко - это как свет и тьма. И я всегда хотела быть светом, как ты.
- Ну, это какая-то ерунда! - смеется Макс. - Какой, к черту, Николкины - свет! И почему Левко - тьма?
- Потому что Левко - это народ, толпа. А Николкины - люди искусства, - объясняет Женя.
Вы избранные, вы совесть народа. У вас здесь, - она опять кладет пухлую ладонь на свою грудь, - ...у вас здесь устроено не так, как у всех. Честнее. Глубже. Мудрее. И у меня, может быть, тоже. От тебя передалось. Вот пьеса.
Достает из-за пазухи тетрадку. У нее всего так много за пазухой, что тетрадка даже не была видна.
- Так я тебе сейчас прочту? - спрашивает Женя.
- Прямо сейчас?
- Да.
- Прекрасно. Только я сперва принесу виски.
Макс выходит в коридор. Там еще громче слышно, как в кухне журчит вода. Она вытекает из-под кухонной двери. И чтение пьесы не состоялось, потому что случилось ЧП.
Макс открывает дверь кухни, и вырвавшийся из нее поток воды выплескивается ему на ноги, устремляется по коридору в столовую, мгновенно заливает паркет и разбегается по комнатам первого этажа.
Вода льется через край раковины, в которой он оставил бутылку виски. Бутылочная этикетка отклеилась, закупорила сток, и получился потоп.
- Боже мой! Что я наделал! - пугается Макс.
- Спокойно, Макс. Сперва закрой кран. - Женя прячет тетрадку за пазуху и снимает туфли. - Потом нужны тряпки. Нужно воду собирать тряпками и выжимать в тазы.
Жаль, что пьеса не была в тот вечер прочитана. Может быть, все русское искусство получило бы совершенно другое, более правильное направление, если бы она была прочитана. Я не шучу. Я верю, что из маленьких, незначительных вещей неожиданно может вырасти что-то огромное. Даже из таких ничтожных, как бутылочная этикетка. Или половая тряпка.
- Нужны срочно тряпки, - идет к Максу по воде Женя. - А то паркет вспучит. Где у вас тряпки?
- Я не знаю. - Стоя на коленях в воде, Макс закручивает кран. - Тут, наверное, нет тряпок. Все же вывезли.
- Нужно взять тряпки у наших, - говорит Женя.
- Ну так возьми!
- Я не могу. Я не сказала маме, что иду к тебе. Она подумает, что мы с тобой опять сошлись. А ведь я теперь все знаю, Макс. Она мне все рассказала.
- Что она тебе рассказала?!
- Что у вас с ней было.
- У нас с ней ничего не было! - в ужасе кричит Макс. - Женя, у нас с твоей мамой никогда ничего не было!
- Было, - убежденно говорит Женя. - Ты просто не помнишь. Потому что ты человек искусства. Ты же не от мира сего.
- Я от мира сего! Вот те крест! - кричит Макс. - Ничего у меня с ней не было!
- Было. И в результате родилась я, - тихо говорит Женя. - Я знаю, Макс, что ты мой отец.
- Что??!!
- Я тебя ни в чем не виню. Конечно, когда она мне об этом сказала, у меня сперва чуть крыша не поехала. Но потом я вспомнила, что Мольер тоже жил с собственной дочерью.
- Женя, ты не моя дочь! Это все только в ее несчастной больной башке! - стонет несчастный Макс. - Ты и не можешь быть моей дочерью, потому что ты родилась в июле шестьдесят второго. А в августе шестьдесят первого я уехал в Ашхабад ставить "Как закалялась сталь" и прожил там три года безвылазно! Тут же простая арифметика! Не моя ты дочь!
- Я не твоя дочь? - переспрашивает Женя.
- Да нет же!!!
- В моей пьесе на этом все держится... - задумывается Женя.
- Что?!
- Ничего, ничего. Я не буду сейчас рассказывать. А то тебе будет неинтересно читать. Ты же все равно прочтешь?
- Да, конечно. А сейчас возьми у нее тряпки!
- Подожди, а если я не твоя дочь, почему ты на мне тогда не женился?
- Женя, милая, это было давно. И мы потом об этом поговорим. А сейчас нужны тряпки!
- И почему же ты тогда уехал в Англию? - спрашивает Женя. - Ладно. Потом. Пойдем за тряпками.
Выходит из дома. Макс в промокших насквозь ботинках шлепает за ней.
Женя останавливается перед дыркой в заборе, отодвигает доски и оборачивается:
- Ты лучше первый лезь. Это будет быстрее. Макс пролезает в дырку. За ним начинает протискиваться Женя и опять застревает.
- Ты иди. Я сейчас, - говорит она. Опять зацепилась за гвоздь.
Макс идет по саду Левко. Останавливается. Впереди за кустами смородины в темноте двое охранников делают что-то странное: молча подпрыгивают, размахивая руками, словно пляшут без музыки. Третий охранник, стоящий у лимузинов, смотрит на них, потом тихо свистит. Двое прекращают свой танец, возвращаются к машинам. Садятся в одну из них. Зажигаются фары. Машина начинает разворачиваться.
Макс проходит дальше сквозь заросли смородины и видит, что там, где плясали охранники, едва различимое в темноте, шевелится на земле нечто большое и бесформенное. Макс подходит ближе и вглядывается, не сразу осознавая, что перед ним на садовой дорожке стоит на четвереньках человек.
- Я сейчас, сейчас, - говорит за спиной Макса застрявшая Женя.
Фары уезжающего лимузина мазнули светом по саду, и на мгновение прямо перед собой Макс увидел залитое кровью лицо стоящего на четвереньках человека. Это его старый знакомый, бывший комсомольский работник, ныне помощник камчатского губернатора Иван Филиппович. Лицо его похоже на сырое мясо. Бессмысленно глядя на Макса, Иван Филиппович пытается встать, мычит и непослушным языком выталкивает изо рта кровь.
От ужаса и избытка впечатлений Макс цепенеет, а потом начинает кричать. Но кричать он не может. Он только еле слышно стонет.
- Женя... Женя, иди сюда...
А пение в доме Левко к этому времени давно смолкло, и Павел Левко глядит на экран телевизора, глядит и поглаживает своего добермана. И гости Павла, банкир и молодой кавказец с их притихшими пятнадцатилетними женами, тоже смотрят на экран.
На экране телевизора мраморные стены и тропические растения в кадках. Это сауна, в которой Котя установил свои камеры. Изображение неподвижно и размыто, но слова находящихся в сауне людей слышны отчетливо. Бледно-розовый голый
Иван Филиппович стоит на коленях у бассейна и разговаривает с лежащим в нем человеком. Человека не видно. Фигура Ивана Филипповича загораживает его. Голова Ивана Филипповича тоже не видна, она запечатана черным прямоугольником, но время от времени прямоугольник не поспевает за движениями Ивана Филипповича, и тогда Ивана Филипповича можно увидеть и узнать.
- Мне с детства казалось, ну ты знаешь, как это бывает, - говорит Иван Филиппович человеку в бассейне. - Мне казалось, что все вокруг ненастоящее, нереальное. Мои родители, вообще все люди, наша квартира, школа, потом институт - все это нереально, и сквозь это просвечивает нечто другое, настоящее, очень красивое, разноцветное и доброе... У меня было острое чувство красоты, которая от меня почему-то пряталась. За какой-то волшебной дверью, которую я не знал, как открыть... Ну, ты понимаешь... И вот в театре, когда я увидел этого мальчика на сцене, вдруг эта дверь открылась...
- И тут он тебе засадил, - говорит человек в бассейне.
Звук записался хорошо, со звонким от мрамора эхом.
- Нет, он так и не узнал о моем существовании, - говорит Иван Филиппович. - Я видел его только на сцене. Я любил его на расстоянии. Откуда он взялся, в Ашхабаде, среди всего этого азиатского советского маразма, не знаю. Это было чудо. Он был невысок, с неправильными чертами лица, но от него шел какой-то свет. И я на первом же спектакле, глядя на него в идиотской советской роли Павки Корчагина, вдруг понял, что этот свет существует независимо от реального мира. Я понял, что этот свет живет не только в нем, а в каждом человеке, в красивом и уродливом, в хорошем и в последнем мерзавце. Я вдруг понял, что и во мне тоже есть этот свет, потому что я...
- Потому что ты пидер, - говорит человек в бассейне.
- Если б все было так просто, - тихо говорит Иван Филиппович.
- А чего тут сложного, Ваня? - говорит человек в бассейне. - Пидер ты и есть.
Над краем бассейна поднимается голая волосатая нога и хлопает по воде, окатив Ивана Филипповича брызгами.
- Дурачок ты мой. - Иван Филиппович ловит ногу и целует ее.
- Но потом ты его поимел? - интересуется человек в бассейне.