- Да-да. Я сейчас. - Быстро работая углем, Полонский поглядывает на плачущего Макса. - Молодец. Умница. Еще чуть-чуть поплачь...
- А папин револьвер дашь? - сквозь слезы спрашивает Макс.
- Дам. Все дам, только постой еще так...
- Миша! - вбегает Варя. - Ты совсем выжил из ума? Что ты делаешь ночью с ребенком?!
Она задувает лампу и бросается к Максу:
- Идем к бабушке на ручки, солнышко! Ты испугался? Идем с бабушкой спать!
- А револьвер? - спрашивает Макс.
- Какой еще револьвер? Вы, господа, все спятили.
Подхватив хныкающего Макса на руки, уронив что-то в темноте и чертыхнувшись. Варя выходит из мастерской. Новые взрывы. Затем вспыхивает пламя спички. Полонский зажигает лампу и продолжает работать углем.
Русскому человеку свойственен фатализм. На случай бомбежек всем было приказано выкопать на участках щели, и у нас тоже была щель. Но бомбили пока не нас, а железную дорогу за лесом, и в щель мы никогда не прятались. У Левко в саду тоже была щель, он тоже не прятался в нее. Он использовал ее, как и многие наши соседи, по другому назначению.
Зиночка, прижав палец к губам, на цыпочках ведет Анечку через темный сад к щели. Вой самолетов и стук зениток разом прекратились. Тишина. За лесом разгорается розовое зарево пожара.
Щель в саду Левко вырыта за домом. Со стороны Николкиных ее не видно. Щель неглубокая, взрослому по грудь. На краю ее в лунном свете стоит чемодан.
Девочки заглядывают в яму. Луна высвечивает на устланном брезентом дне ее еще один чемодан и узлы с домашним скарбом.
- Дура, это же не клад, - шепчет Анечка.
- Сама дура, и больше ты никто. Это золото и драгоценные камни.
- Сама дура. Посуда это. Вон носик чайника торчит. Это твой папа трусит, что немцы придут.
- Мой папа никогда не трусит, - вступается за отца Зиночка.
- Трусит! Трусит!
- Это твой папа трусит, - переходит из обороны в нападение Зиночка.
- Мой не трусит! Мой папа на фронте!
- Твой папа с фронта домой убежал.
- Он не убежал!
- А мой папа говорит, что убежал! - сжимает кулаки Зиночка. - Твой папа трус! Трус!
- Это твой с войны убежал!
- Нет, твой убежал! Он трус! - распаляется Зиночка. - А ты фашистка!
- Сама фашистка! Вот сейчас по морде схлопочешь!
- Вот сейчас сама схлопочешь!
До мордобоя дело не доходит, потому что скрипит дверь в доме Левко, и девочки едва успевают отбежать в кусты и прижаться животами к земле, как появляется сам маршал. В руках его обернутый клеенкой портфель и рулон брезента.
Движение в кустах настораживает его. Он замирает, но девочки лежат тихо.
Убедившись, что никого нет, Василий Левко спрыгивает в щель, опускает на дно портфель и чемоданы, с трудом, скользя на мокрой земле, вылезает из ямы и возвращается в дом.
- А если докажу, что это клад? - спрашивает Зиночка.
- Не докажешь!
- Плюю в морду, если докажу?
- Плюешь, - говорит Анечка, подумав и взвесив шансы.
На втором этаже своего дома, в ванной, Левко при свете керосиновой лампы снимает со стены зеркало. Биде и раковина уже отвинчены и лежат на полу.
Девочки видят полоску света в окне ванной. Когда Левко ходит по комнате, полоска в окне то меркнет, то опять становится ярче. Убедившись, что он там, девочки возвращаются к яме.
- А обратно как мы вылезем? - спрашивает Анечка.
- Подставим чемодан и вылезем. Ну, прыгай.
- Глубоко, - смотрит в яму Анечка.
- Трусишь? Прямо сразу в морду плюю?
- Я не трушу. Только ты первая.
- Пожалуйста. - Зиночка прыгает в яму. Анечка прыгает за ней и смотрит вверх. Край ямы чуть выше ее головы. Сверху видно только небо. Луна выглянула из-за тучи.
- Смотри! Смотри! - шепчет Зиночка.
Она отгибает край клеенки и раскрывает портфель. В свете луны в нем что-то блестит. Зиночка запускает в портфель руку и извлекает оттуда золотые браслеты с драгоценными камнями и серьги, которые когда-то показывала Варе Вольская. Зиночка прикладывает серьги к ушам и хихикает:
- Ну, что? Клад или не клад? Анечка молчит.
- Плюю?
- Плюй, - кивает ошеломленная увиденным Анечка.
Зиночка старательно копит во рту слюни. Скрип двери. Девочки замирают.
Василий Левко выносит из двери зеркало, прислоняет его к столбу крыльца и возвращается в дом. Хлопнула дверь.
- Слышала? Он идет! - испуганно шепчет Анечка.
Зиночка раздумала плевать, торопливо прячет драгоценности в портфель и поправляет на нем клеенку. Теперь надо быстро вылезать. Зиночка повыше ростом, чем Анечка. Ей удается встать ногами на чемодан и, уцепившись за корни на краю ямы, быстро из нее вылезти. А Анечке вылезти никак не удается. Она соскальзывает с чемодана и, вскрикнув, падает на дно.
- Тише ты, дура! - шипит Зиночка.
- Сама дура! - шепчет из ямы Анечка.
- Ну, скорей же! Скорей!
Анечка торопливо влезает на чемодан и опять с него падает. Опять влезает. Всхлипывает. Она уже начинает паниковать.
- Ну, давай же, скорей! - шепотом умоляет Зиночка и протягивает Анечке руку.
Анечка хватается за нее и пытается выбраться наверх, но Зиночка не удерживается на краю и соскальзывает в яму, упав сверху на Анечку.
- Ой, мамочки! - уже всерьез пугается Анечка.
- Попробуй сперва ты, - говорит Зиночка. - Я тебя подсажу.
Анечка опять становится на чемодан. Зиночка держит ее за ноги. Анечка цепляется за торчащие из земли корни, отчаянно карабкается наверх и уже вылезает из ямы, когда в лицо ей ударяет луч электрического фонарика.
- Ты что здесь делаешь? - Василий Левко светит фонариком в яму и видит закрывающую ладонями глаза Анечку. - И Зинаида здесь? Понятно. За отцом шпионить? Соседям доносишь, мерзавка?
- Я больше не буду, - бормочет, скрючившись на дне ямы, Зиночка.
- Ну какое же ты ничтожество.
Василий наклоняется, хватает Зиночку за ворот и одним движением выдергивает из ямы.
- Я больше не буду, - говорит Зиночка. - Папочка, я не буду.
Речь ее, когда она говорит с отцом, сразу меняется, становится тупой, отрывистой.
- Это ты ее подучила отца предать? - спрашивает Левко у Анечки.
Анечка молчит.
- Конечно, ты. Это у вас национальное - шпионить и предавать. Зинка бы сама не додумалась. А ты знаешь, Анна, что делают с детьми, которые предают? Не знаешь? Зинаида знает. Мы с ней тебе сейчас покажем, что с ними делают. А то ведь и ты пойдешь, как она, повсюду языком трепать. А трепать языком нехорошо.
Анечка делает шаг назад.
- Куда? - Левко ловит ее за руку. - Как шпионить, тут как тут, а ответ держать ей одной? Это нечестно. Идем, Зинаида, идем. Ты же знаешь, куда идти.
Зиночка молча, с совершенно тупым лицом, с приоткрытым ртом идет к дому. Произошедшая в ее поведении перемена пугает Анечку больше всего. Зиночка даже не делает попыток спастись, покорно идет к уродливому дому, а за ней, с Анечкой за руку, идет Левко.
В темной комнате на втором этаже тоже горит тусклая керосиновая лампа. Видны следы сборов. Шкаф уже пуст. Два раскрытых чемодана с бельем. На кровати голый матрас. На стуле мундир и отутюженные галифе.
- Ну, чего ждешь? - говорит Левко Зиночке. Зиночка, как под гипнозом, подходит к стулу и вытягивает из висящих там отцовских галифе ремень. Подает ему.
- Штаны! - командует Левко.
Теперь, при свете лампы, видно, что он сильно пьян.
Зиночка пустыми глазами смотрит на испуганную Анечку.
- Штаны снимай! - повторяет Левко. Зиночка медлит.
- Не делай себе хуже!
Зиночка поднимает подол платья, спускает штанишки и ложится животом на матрас. При первом ударе ремня по белой Зиночкиной попке Анечка вздрагивает, как будто ударили ее саму. При втором ударе она оседает на пол.
Комната перед ее глазами куда-то уплывает, и Анечка теряет сознание.
Когда она открывает глаза, Левко стоит на коленях у кровати и целует голую спину лежащей на ней Зиночки. На спине красные следы от ударов ремня. Их Левко и целует.
- Любит тебя папка, доча, любит, - говорит Левко. - Сильно любит. Но надо лепить из тебя человека. Когда-нибудь ты меня поймешь и за все скажешь мне спасибо. Вот такие дела, - и поворачивается к Анечке: - А тебе наука. Иди домой, Аня.
Спать пора.
Анечка встает и уходит.
Зиночка лежит на матрасе, бессмысленно улыбаясь, а Левко гладит и целует ее. Зина всю жизнь твердо знала, что отец ее любит. Просто она в чем-то всегда была перед ним виновата. Когда у нее диагностировали шизофрению, наши были уверены, что это результат воспитательных методов Левко. Но это не факт. Может быть, болезнь у нее была врожденная. По-своему Левко ее любил, заботился о ней, даже выдал замуж за подчиненного ему офицера, и она родила Женю и Павла, но это все будет позже, гораздо позже. А сейчас ночь, октябрь сорок первого года. Я только что родился, Максу четыре года, а моей сестре Анечке, самой талантливой из Николкиных, девять.
Двигаясь как во сне, Анечка поднимается на крыльцо. Дверь заперта. Она достает ключ из известного всем тайника под перилами, отпирает дверь и входит. Лицо ее ничего не выражает, пустое, спокойное лицо.
Степа не спит. Стоя у буфета в гостиной с револьвером в руке, он наливает себе рюмку красной водки, выпивает и смотрит на свое отражение в стекле буфетной дверцы.
- К-к-крайне глупо выглядит человек в револьвером, если он з-з-з-заикается, - обращается Степа к своему отражению и продолжает медленно, стараясь не заикаться: - Левко, вы п-подлец. Я предлагаю вам стреляться... Или сказать: я в-в-вас вызываю?.. Б-б-бесконечно глупо...
И тут он замечает в стекле отражение стоящей в дверях Анечки и поворачивается к ней:
- Анька? Ты почему не спишь? И одета? Что случилось?
Прячет револьвер за спину.
Аня молчит, глядит на него пустыми глазами. Степа, держа револьвер за спиной, подходит к ней и прижимает к себе.
- Ты испугалась, п-п-потому что я говорю сам с собой? Это я сочиняю. Ты же знаешь, когда я сочиняю стихи, я ч-часто б-б-бормочу что-то вслух. Ты почему не спишь? Анюта!
Молчит.
- Ты мое солнышко. - Целует ее в макушку. - Тебе плохой сон приснился? Хочешь рассказать?
Молчит.
- Ничего не бойся. Все будет хорошо. Война скоро кончится. Ты - наша самая любимая доченька, умница и г-г-гений. Хочешь мне что-то рассказать, что случилось?
Молчит.
- Идем спать, солнышко, идем спать. Н-н-не-чего нам с тобой по ночам шляться, а то обоим от мамы в-в-влетит.
И ведет Аню вверх по лестнице, пряча за спину кобуру.
Уложил в кроватку.
- Закрой глаза. Спи. Она закрывает глаза.
Анечка так ничего ему и не сказала. О том, что она видела той ночью, мы узнали от нее гораздо позже, перед ее смертью. А тогда она ничего никому не рассказала. Моя сестра не сошла с ума, как Зиночка, но после этой ночи она стала другой.
Шок был слишком велик. На следующий день она отказалась рисовать. Она не рисовала больше никогда и великой художницей не стала. Зато вышла замуж за знаменитого писателя Эрика Иванова. Но об этом позже.
Серое утро. Слышится стук в дверь.
Варя и Полонский просыпаются одновременно.
Спящий рядом с Варей Макс тоже просыпается, спрыгивает с кровати и выбегает из комнаты.
Степа спит, уткнувшись в Дашину спину. Внизу хлопает дверь, звучат голоса, но Степа ничего не слышит. Просыпается он, только когда Макс начинает трясти его за плечо.
- Папа! Папа! А пули у тебя есть? - спрашивает Макс.
В руках у Макса уже найденная им кобура с револьвером.
- Ты что делаешь?! - пугается Степа.
- Где пули?
Степа отнимает у него кобуру. Макс вопит:
- Ты же обещал! Ты обещал!
Даша тоже проснулась и прислушивается к голосам внизу. Потом дверь приоткрывается, и появляется Полонский.
- Даша, извини, но там пришел Левко. Он говорит, что немцы сегодня войдут в Москву. Это его, точные, сведения. Идите вниз.
Закрывает дверь. Степа и Даша начинают поспешно одеваться.
Внизу больше не стучат. В доме тишина. Даже Макс понимает, что происходит нечто серьезное, и умолкает.
- Ну и что ты собираешься делать? - спрашивает Степа у Даши.
- То же, что и ты.
- В каком смысле?
- Ничего не делать.
Полонский крутит винтик на черной тарелке репродуктора. Репродуктор молчит. Варя ставит на керосинку чайник.
Левко свеж, выбрит, подтянут. Сапоги блестят. Степа, помятый и задумчивый, трогает висящую на боку кобуру.
- Я сейчас еду в город и уже сюда не вернусь, - говорит Даше Левко, - ив последний раз по-соседски предлагаю вам помощь.
- К-к-какую, Василий Семенович, вы имеете в виду п-п-п-помошь? - спрашивает Степа.
- Грузовик и солдат, чтоб помочь погрузиться, - отвечает Левко, глядя не на Степу, а на Дашу. - Вы еще можете успеть.
- Спасибо, Вася, но мы никуда не едем, - говорит Полонский. - Мы остаемся здесь.
- Понятно, - усмехается Левко. - Решили, значит, дожидаться своих?
- Что ты, Вася, имеешь в виду? Кого "своих"? - не понимает Варя.
- Немцев, - поясняет Василий. - А что? Они бывших не трогают. Тем более вы все, кроме Анюты, не евреи.
Варя с размаха бьет его по лицу. Рука скульптора Черновой крепка, и под носом Левко сразу появляется струйка крови.
Левко молча опускает руку в карман галифе.
В эту секунду папа был уверен, что Левко сейчас вытащит пистолет, и стрелять ему, папе, все-таки придется, но Левко вынимает из кармана не пистолет, а отутюженный носовой платок, прижимает к разбитому носу и уходит.
В окно видно, как он, ссутулившись, идет к калитке, к ожидающей его за ней машине.
- Этого не надо было делать, - говорит Полонский. - Теперь, когда он вернется, дом точно отнимут.
- Да, лучше б я его п-п-пристрелил, - бормочет Степа.
- Но ты же его не пристрелил, - говорит Даша.
Дуэль так и не состоялась, и взаимная ненависть продолжалась еще многие десятилетия. Но дом не забрали, и всерьез отомстить нам Левко не мог, потому что созданный в ту ночь плакат Полонского так понравился Сталину, что через пару дней этим плакатом была заклеена вся Москва.
Мне кажется, что и это я помню, но это, конечно, сто раз виденная мною кинохроника. Вы знаете эти кадры. Снег. Ветер. Улица перегорожена сваренным из рельсов противотанковым "ежом". Инвалид с ведерком клея и мешком с плакатами приклеивает на заборе плакат, эскиз которого нарисовал Полонский во время бомбежки в Шишкином Лесу.
На плакате изображен плачущий Макс на развалинах деревни. И текст: "ПАПА, ОТОМСТИ!"
3
А сейчас, в девяносто восьмом году, оригинал плаката Полонского, за стеклом и в раме, стоит на мольберте на сцене аукциона.
- Лот номер двести тринадцать, - объявляет Сорокин. - Эскиз знаменитого плаката Михаила Полонского "Папа, отомсти!". Уголь и гуашь на бумаге. Сохранность идеальная. Военные историки утверждают, что значение этого плаката для победы над Германией сравнимо с появлением гвардейского миномета "катюша" и танка "Т-34". Стартовая цена десять тысяч долларов.
Сидящий в первом ряду банкир Павла Левко поднимает руку. Сорокин показывает на него молотком:
- Десять тысяч долларов раз. Десять - два. Одиннадцать тысяч.
Это поднял руку мужичок в последнем ряду, опять сидящий там в компании двух своих незапоминающихся ассистентов.
Степа наблюдает аукцион, стоя в фойе. Рядом с ним Маша.
- А про этого типа следователь Панюшкин знает? Который все скупает? - смотрит Маша на мужичка.
- Какая разница, что б-б-болтает этот Панюшкин, - говорит Степа. - Кто шантажирует нас, он все равно не знает, и девять миллионов нам все равно п-п-придется платить.
- Двадцать пять тысяч долларов за оригинал знаменитого плаката Полонского, - выкликает Сорокин. - Двадцать пять тысяч - раз. Двадцать пять тысяч - два. Двадцать пять тысяч - три.
Удар молотка. Плакат продан мужичку в последнем ряду, и один из его сотрудников идет расплачиваться.
- Лот номер один, - объявляет Сорокин. - Дом семьи Николкиных с участком в семьдесят соток в поселке Шишкин Лес. Построен в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году великим русским композитором Черновым. В этом доме жили и работали художник Полонский, скульптор Чернова, скрипачка Дарья Полонская, писатели Степан Николкин и Эрик Иванов, режиссеры Алексей и Максим Николкины. Историческая ценность. Стартовая цена сто тысяч долларов.
Мужичок в последнем ряду поднимает руку.
- Сто тысяч - раз, - начинает торг Сорокин. - Сто тысяч - два...
Банкир Левко в первом ряду делает знак.
- Сто пять тысяч, - видит его Сорокин. - Сто пять тысяч - раз...
Зал битком набит. На просмотры моих фильмов в последние годы столько народу не приходит. А тут - вот они, мои зрители. Именно зрители, зал в основном полон любопытствующими.
На улице, у входа в галерею толпа стала еще больше. То и дело подъезжают машины с известными благодаря телевизору лицами, и толпа собралась именно по этой причине - поглазеть на них.
Когда из такси выходит никому не известная Зина Левко, на нее тоже смотрят. Старушка явно "с приветом". Лет ей под семьдесят, а надела она платье с глубоким декольте и шляпу с перьями.
Не успевает Зина расплатиться с таксистом, как подъезжает шестисотый "мерседес", из него торопливо выходит Павел Левко и бросается к ней:
- Мама, подожди!
- Отстань от меня, Павлик, в конце концов! - шарахается от него Зина и вбегает в подъезд.
Толпа смеется. Кто-то присвистнул.
Степа наблюдает аукцион, стоя в дверях зала. Зина проходит мимо него, находит глазами сидящего в третьем ряду Макса, наступая людям на ноги, проходит к нему и садится на свободное место рядом.
- Максик! - Зина берет Макса за руку и прижимается к нему. - Все равно ты будешь мой.
Макс пугается. Вокруг шикают.
Банкир Павла Левко оборачивается на шум, видит Зину и стоящего в дверях Павла и шепчет что-то на ухо молодому кавказцу. Тот тоже оборачивается. И пятнадцатилетние жены их тоже оборачиваются.
Сорокин замечает смятение в зале и трактует его по-своему.
- Да, господа, я понимаю ваше волнение. Разыгрывается главный лот этого аукциона. Фамильный дом Николкиных и участок земли в семьдесят соток в престижном дачном поселке Шишкин Лес. Сто шестьдесят тысяч долларов раз, сто шестьдесят тысяч - два...
Мужичок в последнем ряду делает знак рукой.
- Сто семьдесят тысяч! - показывает на него молотком Сорокин. - Сто семьдесят тысяч раз...
Ассистент невзрачного мужичка ритмически покачивает головой. В ухо его вставлен наушник, и похоже, что он, совершенно не обращая внимания на происходящее, слушает поп-музыку.
- Сто семьдесят тысяч два, - заводит зал Сорокин. - Немыслимо низкая вследствие дефолта цена на исторический особняк с участком в семьдесят соток в Шишкином Лесу. Сто семьдесят тысяч - два...
Пятнадцатилетняя жена тычет в бок молодого кавказца, тот поднимает руку.
- Сто восемьдесят тысяч, - кивает ему Сорокин. - Сто восемьдесят - раз. Сто восемьдесят - два...