Валерий Катков тоже здесь, в зале. С ним полдюжины пожилых мосфильмовцев и Жорик, почти вся моя горе-крыша, не считая тех, кто сторожит выставленное в фойе. Жорик, увлеченный накалом аукционных страстей, подпрыгивает на стуле рядом с Катковым, нервничает, как на футболе.
Сорокин показывает на него молотком:
- Сто девяносто тысяч?
- Ты не дергайся, - говорит Жорику Катков. - Он же думает, что ты участвуешь.
- Я? Нет.
Жорик смущенно трясет головой, но невзрачный мужичок в последнем ряду уже поднял руку. Мог бы и не поднимать. Степа давно заметил, что Сорокин показывает молотком на мужичка еще до того, как тот подает знак. Между ними явно существует какая-то связь, какой-то уговор. Маша права. Степа задумчиво жует губами. А ставки повышаются.
- Двести тысяч, - объявляет Сорокин. - Двести тысяч за исторический особняк семьи Черновых-Полонских-Николкиных в поселке Шишкин Лес. Двести тысяч раз. Двести тысяч два.
Пятнадцатилетняя жена умоляюще смотрит на банкира. Банкир кивает Сорокину.
- Двести десять тысяч. Двести десять - раз...
- Сейчас дом продадут, и сразу что-то умрет, - говорит Антон сидящей рядом Айдогды. - В нас, во всех что-то умрет.
- Не говори глупости. Это дом не твой. И никогда не стал бы твоим. Ты не Николкин.
Недалеко от них сидят Нина и Ксения Вольская.
- Тебя никто даже не спросил, согласна ли ты продавать дом? - спрашивает Ксения у Нины.
- Нет. При чем тут я? Это Степин дом, - говорит всегда спокойная Нина.
Маша сидит с краю, рядом с дверью, где стоит Степа. Съежилась и вцепилась в подлокотники.
За ее спиной Котя и Таня. Таня, со слезами в глазах, обнимает Петьку.
- Мам, а в нашем доме будут жить другие люди? - спрашивает у нее Петька.
- Другие.
- Плохие?
- Почему обязательно плохие. Может быть, и хорошие. Просто другие.
Игнатова тоже здесь. Держит за руку молодого режиссера Асатиани, который заканчивает мой фильм.
- Этот аукцион был бы классным финалом для его фильма, - говорит Асатиани.
- Так сними такой финал, - говорит Игнатова.
- Не мне решать. Это не мой фильм. На свой у меня пока денег нет.
Юная журналистка с голыми коленками строчит что-то в блокноте.
- Двести двадцать тысяч долларов, - говорит Сорокин, показывая на мужичка в последнем ряду.
Степа закрывает глаза.
Банкир, в ответ на немой вопрос Сорокина, разводит руками.
- Двести двадцать тысяч раз, - говорит Сорокин. - Двести двадцать - два. Двести двадцать - три. - Удар молотка. - Продано.
Многие оборачиваются, чтобы взглянуть на нового владельца дома. Лицо нового владельца скучно и невыразительно.
Павел, воспользовавшись паузой, быстро идет между рядами к Зине.
- Продали, вот и слава тебе господи, - говорит Степе Панюшкин.
Он только что вошел в зал и склонился к Степиному уху, но Степа сидит неподвижно с закрытыми глазами.
- Я знаю, о чем вы сейчас думаете, Степан Сергеевич, - шепчет Панюшкин. - Грустно, конечно. Но надо же деньги отдавать. А хватит денег-то или не хватит?
Степа молчит.
- Если личные вещи сейчас хорошо покупать будут, может, и наберется девять миллионов, - говорит Панюшкин. - Народу-то вон сколько понабежало. Прямо вся Москва. То, что Алексей Степанович в полете погиб, это же так символично, это народ чувствует. Даже молодежь. Вон Жорик, помощник
Каткова, и этот явился. И то, что Сорокин по первому вашему зову примчался, тоже очень трогательно... Степан Сергеевич, вы меня слышите? Степа не отвечает.
- Он спит, - говорит Панюшкину Маша.
- Как спит?
- Так спит. Уснул.
За долгие годы сидения в президиумах папа научился спать сидя и засыпать в самое неожиданное время. Но при этом он слышит и запоминает все.
- Удивительный человек, - восхищается Панюшкин.
На сцене перестановка. Рабочие и люди Каткова вносят щиты с фотографиями вещей, выставленных в фойе.
Иван Филиппович, в черных очках, чтоб не узнавали, и с двумя полосками пластыря на лице, тоже здесь. Несмотря на эти предосторожности, многие его узнают и перешептываются. Смелый человек. Непотопляемый. По дороге из фойе в зал он останавливается рядом со Степой и тоже наклоняется к нему.
- Степан Сергеевич, сейчас рисунки и эстампы продавать будут, да?
- Он не слышит, он уснул, - говорит Ивану Филипповичу Панюшкин.
- Я вас помню, - узнает его Иван Филиппович. - Вы расследованием катастрофы занимались?
- Так точно.
- Так мы же дело закрыли. Или вы тут как покупатель?
- Как любопытствующий, - улыбается Панюшкин.
- А вот я хочу что-нибудь приобрести. На память. Там эскиз декорации есть к спектаклю Максима Николкина "Как закалялась сталь". Он в молодости Театром юного зрителя в Ашхабаде руководил, когда я там работал...
Умолкает, глядя, как Павел Левко выводит из зала Зину.
- Не поеду я домой! Не поеду! - упирается Зина.
Уцепилась за колонну в фойе, не хочет идти.
- А там Джек один, без тебя скучает. - Павел мягко, но настойчиво тянет ее. - Воет у калитки: "Где мама Зина? Где мама Зина?"
- Павлик, ты с матерью как со старой дурой разговариваешь! - кричит Зина, привлекая общее внимание. - А у меня еще, между прочим, очень красивые ноги.
- Тише, мама, тише...
- Что тише? На меня на улице все мужчины оборачиваются. Я хочу жить! Танцевать! Ты же со мной никогда не танцуешь!
- Это неправда. Я с тобой танцую. - Ведет ее сквозь толпу в фойе. - Пошли, мамочка, пошли.
У стендов и витрин с вещами Николкиных, как всегда, идет обмен мнениями.
- Страшные люди эти Николкины. Даже с такой трагедии ухитряются нажиться.
- Глупости. Если б они хотели нажиться, не стали бы продавать сразу после дефолта. Нет, тут что-то другое. Им срочно понадобились деньги.
- Зачем столько денег?
- Может быть, кто-то заболел и надо делать за границей операцию.
- Николкины никогда не болеют.
- Операция не стоит миллионы. А тут миллионы. Вы что, газеты не читаете? Это Камчатка.
- Какая Камчатка?
- Дуня Смирнова в "Коммерсанте" пишет, что Николкины покупают лицензию на разработку золотых месторождений Камчатки.
- Вы все перепутали. Это Минкин пишет в "МК". И не Камчатка, а якутские алмазы. И не Николкины, а Левко.
- Сэр, я никогда ничего не путаю.
- Какая разница? Это одна мафия.
Словом, обычные, когда собирается толпа, разговоры. Люди устроены так, что причиной всего непонятного, особенно всего опасного, они считают мафию, правительство, другой народ и прочие сообщества и структуры. В то время как самое непонятное - это мы сами. Самое опасное для нас - это мы сами.
Часть восьмая
1
Аукцион продолжается. На стенде рядом с Сорокиным пожелтевшая от времени тоненькая книжка.
- Лот номер четыреста тридцать три, - торжественно провозглашает Сорокин. - Первое издание всенародно известной поэмы Степана Николкина "Тетя Поля".
Степа просыпается.
- Я бы взял, - неожиданно говорит Жорик Каткову. - На память, в натуре.
- Идея хорошая. Только "Тетю Полю" не Алексей, а отец его написал.
- Все равно. Дашь взаймы?
- Не дам. Так тебе подарю. На память о нашей дружбе.
И хлопает Жорика по коленке.
- Ну, Валера, ты, в натуре, человек...
- Стартовая цена пятьдесят долларов, - объявляет Сорокин.
Катков поднимает руку.
- Пятьдесят долларов раз. Пятьдесят долларов два...
- Так вот я про Сорокина, - говорит Панюшкин, заметив, что Степа проснулся. - Это очень умно, что вы его уговорили аукцион вести.
- Откуда ты знаешь, что я его уговорил?
- Мысли ваши опять прочитал. Ведь вы сейчас думаете, что роль его в эти моменты решающая.
От него зависит, удастся ли вам деньги собрать. - И, понизив голос до шепота, продолжает: - Тем более что тот, кому их отдавать придется, небось тут сейчас сидит и подсчитывает.
- Кто сидит? - настораживается Степа.
- Тот, кто Алексея Степановича убил. Он наверняка сейчас тут. Ему надо же точно знать, что вы деньги имеете, что вы не "куклу" ему собираетесь подсунуть.
- Какую к-к-куклу?
- "Кукла" - это когда деньги не настоящие. Ему же надо убедиться, что деньги у вас реально существуют. И как только убедится, так сразу войдет с вами в контакт. Объяснит, как миллионы эти ему отдавать. И когда он за ними явится, мы его и схватим.
- Кого?
- Вот он за деньгами явится, тогда и узнаем. А пока я и сам не знаю. Только вы моментально, как только он с вами войдет в контакт, мне сообщите. И, Бога ради, не начинайте опять самостоятельность проявлять.
Степа молча жует губами, думает.
- Сто двадцать долларов раз, - выкликает Сорокин. - Сто двадцать - два. Сто двадцать - три!
Удар молотка. Катков улыбается Жорику и идет расплачиваться. Степа оглядывает сидящих в зале. Он понимает, что Панюшкин прав, кто-то в этом зале сидит и считает деньги. Но в глазах у папы выражение не тревоги, а уныния. Шишкина Леса больше нет. И ни о чем другом он сейчас думать не может.
- Какой ужасный сегодня день, - говорит читающий, как всегда, мысли Панюшкин. - А вы, Степан Сергеевич, вспомните какой-нибудь хороший свой день и думайте о нем. Господь любит, когда люди думают о хорошем.
Степа морщится.
Папины хорошие дни - это когда он чувствовал себя любимым мужем, крупным писателем и полезным Родине гражданином одновременно. Но таких дней было немного, потому что наедине с Дашей папа не чувствовал себя крупным писателем, в Президиуме Верховного Совета он подолгу оставался без Даши, а в одиночестве за письменным столом он скучал без Даши и без Верховного Совета.
И только раз в жизни все совпало. Это когда папа возглавил группу передовых работников искусств, плывших на теплоходе "Иосиф Сталин" на торжественное открытие Волго-Донского судоходного канала. И Даша была рядом с ним.
2
Изумительный солнечный день. Большой ослепительно белый теплоход "Иосиф Сталин" входит в новенький шлюз канала Волго-Дон. Толпящиеся на его палубе работники искусств веселы, счастливы и нарядны. Степе сорок один год. Даше сорок два, но она все еще очень красива.
Играет музыка Дунаевского. Многотысячные толпы советских людей приветствуют теплоход с берегов канала. Они кричат "ура" и машут руками.
Стоящие на палубе писатели, художники, музыканты и артисты кричат "ура" и машут руками в ответ.
Когда через много лет я прочитал у Солженицына и сообщил папе, что толпы состояли из пригнанных на берег зеков и махали руками только стоявшие в первых рядах охранники, папа мне не поверил. И он был прав. Зеки тоже радостно махали теплоходу "Иосиф Сталин". Они же в тот день не работали.
На Даше белоснежное платье. На шее нитка жемчуга. Многотысячные толпы маленьких людей на берегах канала рукоплещут и кричат "ура".
- Урррра! - кричат на палубе.
- У-у-ура! - кричит вместе со всеми мой папа. И говорит Даше: - А ты знаешь, что самое п-п-приятное? Этот рейс должен был к-к-курировать Левко. Но мне удалось договориться в ЦК, и вот мы с тобой з-з-здесь, а он сейчас сидит дома.
Левко выходит из большой черной машины у своей калитки. Недавно он произведен в маршалы, и на нем новый мундир и ордена. С ним вместе приехал в Шишкин Лес рослый краснолицый капитан, тоже в новеньком мундире с орденами. Капитан широко улыбается. Во рту его блестят золотые зубы. В руках большой букет гладиолусов. Солдатик-шофер вынимает из машины коробку с закусками и выпивкой.
Входят в калитку.
За забором, со стороны дома Николкиных, доносится стук молотка. Это Варя в своей мастерской тюкает молотком по куску мрамора.
Жаркий летний день. Варя тюкает. Стрекочут кузнечики. В воздухе неподвижно висит стрекоза. Я сплю в гамаке, закрыв лицо книжкой "Робинзон Крузо". Мне в том году исполнилось одиннадцать лет, а Максу было уже пятнадцать, и он думал только о женщинах.
Из окна своей комнаты, притаившись за занавеской, Макс смотрит на окно второго этажа дома Левко. В окне видна полуголая двадцатилетняя Зина.
Стоя перед зеркалом на дверце шкафа, Зина пристегивает к поясу коричневый чулок. Лифчик у Зины розовый, панталоны черные. Кожа у Зины бледная, волосы неопределенного цвета, глаза испуганные. Она снимает с гвоздя плечики с шелковым платьем и прикладывает платье к себе. Отражение в зеркале Зине очень не нравится.
А Максу все равно нравится. Прячась за оконной занавеской, потея от волнения, левой рукой он прижимает к глазам бинокль, а правую запускает в трусы.
На стекле перед ним жужжат мухи.
- Зинаида! - кричит у себя во дворе маршал Левко. - Ау! Принимай гостя!
Макс переводит бинокль на Левко и капитана с букетом. Они уже подходят к дому.
Макс опять смотрит на Зину. Она бросается к двери своей комнаты, запирает ее на задвижку, садится на пол и обхватывает голову руками.
Она сидит на полу к Максу спиной, и в бинокль он видит нежные косточки ее позвоночника над верхней резинкой панталон, а под нижними резинками панталон - ее белые ноги, одну в чулке, другую голую.
Левко и капитан входят в дом.
За окном в кухне Николкиных кормушка для птиц. Моя двадцатидвухлетняя сестра Аня подсыпает в нее из стеклянной банки пшена. На Ане кухонный передник. С годами лицо ее стало грубее, домашнее. Она раскрывает "Книгу о вкусной и здоровой пище".
На кухонном столе пронизанный солнцем натюрморт - мясо, картофелины, помидоры и лук. Возле мольберта, с кистями и палитрой в руках, стоит семидесятилетний Полонский.
- Анечка, глянь, какой свет. Она послушно смотрит.
- Ты ни о чем не думай, а просто смотри. Овощи, солнце. Если это нарисовать, можно остановить мгновение навсегда. А?
Протягивает ей кисть.
Полонский надеялся, что пережитый Аней в детстве шок постепенно забудется и она вот-вот опять начнет рисовать. И как раз в этот день, в день открытия Волго-Донского канала, многолетние терпеливые уговоры возымели действие.
Аня берет из руки Полонского кисть и подходит к мольберту. Полонский со слезами старческого умиления видит, как она наносит первые мазки.
- Ты моя радость, - улыбается он сквозь слезы, - ты самая талантливая из всех.
И тут из дома соседей раздается крик Левко:
- Зинаида, открой дверь немедленно! Открой, дрянь паршивая, или я не знаю, что с тобой сделаю!
Макс видит в бинокль, как Зина в своей комнате, сидя на полу, зажимает уши руками и трясет головой.
Слышно, как Левко молотит в дверь кулаком.
Приехавший с Левко капитан уже в гостиной. Он настраивает радиоприемник. Передают трансляцию открытия Волго-Донского канала: играет музыка Дунаевского и гремят дружные крики "ура".
- Открой, Зина, или будет хуже! - стучит в дверь Левко.
Зина вскакивает с пола, торопливо надевает халат, идет к двери, но не открывает, медлит.
Грохот. Левко ударом ноги выламывает задвижку и входит в комнату Зины.
Макс вынимает руку из трусов.
- Почему не одета? - орет Левко на Зину.
- Я больше не буду! - Она привычно заслоняется от него рукой.
- Опять "больше не буду"! Тебе двадцать лет. Ты уже взрослая корова. Я же утром тебе сказал, что привезу его. Это Степанов. Степанов! Я же тебе говорил, это твой жених. Он приехал сделать тебе предложение. Оденься и выйди.
- Палочка, не надо, пожалуйста!
- Надо! Ты же сама никого не приведешь. Почему ты стоишь в одном чулке? Одевайся! Ну одевайся же, не позорь меня!
- Нет!
- Да!
Левко сдергивает с нее халат и сует ей платье. Она хватает отца за руки.
- Папочка, не надо! Папочка, я больше не буду!
- Не делай себе хуже. Или опять по жопе бить? Ты этого хочешь? Ты меня доведешь! Ты этого хочешь?
- Не надо, пожалуйста!
Но он, озверев, уже расстегивает ремень. Зина бросается в угол комнаты, садится на корточки и закрывается руками.
- Ну какое же ничтожество! - идет за ней Левко. - За что мне это наказание? Как мне все это надоело! Одеваться!
- Не надо!..
Он одним рывком вытаскивает ее из угла и швыряет на кровать. Сдергивает с нее панталоны и взмахивает ремнем.
Макс зажмуривается.
Аня слышит крики из дома соседей, кладет кисть на этюдник и выходит на крыльцо. Полонский идет за ней. Стоят на крыльце, прислушиваясь. Варя в мастерской перестает стучать своим молотком.
Потом крики прекращаются, и постепенно возвращаются обычные летние звуки, жужжание и стрекот насекомых, пересвист птиц, марш Дунаевского и крики "ура" по радио. Варя опять начинает постукивать молотком.
Полонский жестом напоминает Ане об оставленном на кухне натюрморте, но она мотает головой и спускается с крыльца в сад.
Подходит к гамаку, в котором сплю я, срывает травинку и щекочет мою пятку. Я дергаю ногой, но не просыпаюсь.
Макс опять смотрит в окно. Зины нигде не видно.
Василий Левко внизу, в гостиной объясняет что-то капитану. Тот понимающе смеется, и они вдвоем выходят из дома. Садятся в машину. "ЗИМ" уезжает.
Макс продолжает смотреть на Зинино окно. Зины не видно. Потом она выглядывает из-под кровати. Прислушивается. Выползает оттуда, в лифчике, в одном чулке и без панталон.
Макс опять сует руку в трусы, но сразу ее вынимает, потому что даже отсюда, издалека, из его комнаты видно, что выражение лица у Зины совершенно бессмысленное.
Она встает и, нетвердо ступая, как была без панталон, выходит из своей комнаты.
Приемник в гостиной дома Левко продолжает передавать репортаж с открытия Волго-Донского канала. Вновь и вновь звучит бодрый марш Дунаевского. Зина входит в гостиную и, пытаясь попасть в ритм марша, начинает кружиться по комнате.
Потом громко хохочет и выбегает на улицу.
Макс видит в окно, как Зина, подставив лицо солнцу, кружится в саду. Потом она бежит к забору и пролезает в дырку на участок Николкиных.
Макс выскакивает из своей комнаты и скатывается вниз по лестнице. Спрыгивает с крыльца, оглядывается. Зины не видно.
Стрекочут кузнечики. Я сплю в гамаке.
Всматриваясь в заросли кустарника, Макс идет через сад и замечает Зину только в тот момент, когда чуть не наступает на нее.
Она лежит на спине в траве, раскинув руки, голая, окруженная флоксами и лилиями. Смотрит на Макса с идиотской улыбкой.
- Что с тобой, Зина, а? - осторожно спрашивает Макс.
- Я красивая?
Он делает шаг назад, но она быстро ловит его за ногу.
- Максик, ты меня любишь? - Целует его ногу. - Ну вот, теперь все.
- Ты чего? - пугается Макс.
- Теперь все. У меня от тебя теперь будет ребеночек.
- Анька, иди скорей сюда! - кричит Макс. Зина отпускает его ногу и начинает тихонько по-собачьи скулить.
Макс пятится прочь, но острое чувство жалости превозмогает страх. Он снимает с себя майку и, стараясь не смотреть, укрывает ею голую Зину.
Аня подходит и испуганно вскрикивает.
- Позови наших, - говорит Макс.