- Ой, Степа, это ж такой удар, - целует его в щеку секретарша. - Его же так все любили, - это она обо мне, - я просто не могу выразить...
- Спасибо тебе, Ленок, за телеграмму, - целует ее Степа. - Вот я для твоей Катьки принес. Моя новая книжка. - Он достает из пакета и подает секретарше книгу в яркой обложке. - Я тут ей слова н-н-написал.
- Ой, - открывает книгу секретарша, - ой, Степа... А почему дочке написал, а мне не написал? Я же тоже буду читать.
- А тебе, д-д-деточка, отдельно.
И достает из пакета еще одну книжку.
- Ой! - секретарша читает надпись и давится от смеха. - Ну, Степа, ты даешь! Ну написал. Ну ты хулиган. Ну, это такой сувенир!
- Ленок, а насчет того, что я просил узнать?
- Пока ничего существенного не было, - говорит секретарша и скрывается за гигантской дверью начальника.
- М-да, - говорит Макс.
- Что "м-да"?
- Что ты у нее просил?
- Да так. У них тут в буфете сосиски бывают такие маленькие, телячьи, совершенно необыкновенные, - говорит Степа.
- Боже мой, - кривится Макс, - тут ничего не меняется.
- Да, Макс, это тебе не Лондон. Это Россия. И я в ней живу. Как умею.
- Почему ты на меня все время сердишься?
- П-п-потому что я кажусь тебе смешным. А смешон ты сам. Что ты корчишь из себя английского аристократа? Передо мной-то!
- Успокойся.
- Степан Сергеевич, Максим Степанович, - выглядывает из кабинета секретарша, - заходите, пожалуйста! Вас ждут!
Спортивного сложения молодой начальник сидит за столом, а мягкого, несколько женственного сложения пожилой начальник идет навстречу. Идет он к Максу.
- Максим, милый! - восклицает он. - Ты меня узнаешь?
- Боже мой! - вспоминает Максим. - Ваня! Боже мой, сто лет прошло...
Сто не сто, а почти два десятка лет они не виделись. А когда-то, в далекие советские времена, Иван Филиппович заведовал театральными делами и Макса идеологически курировал. Они очень даже близко были знакомы. Но сейчас не время для воспоминаний. Сейчас оба начальника сочувствуют горю нашей семьи и изображают деятельное участие. Скорбные взгляды. Качание головами.
Секретарша приносит кофе и беззвучно исчезает.
- Иван Филиппович - помощник губернатора Камчатки, - говорит молодой начальник. - Нам с Иваном Филипповичем поручено контролировать работу следствия. И мы вас пригласили, чтоб ознакомить с нашими выводами.
- Мы с Алексеем Степановичем были очень близки, - говорит Иван Филиппович. - Он был председателем Фонда гуманитарной помощи Камчатке. Вы знаете, у нас бывает, отопление зимой не работает, электричества нет. Школы и больницы закрываются. Люди мрут от холода в собственных квартирах. Полтора года назад Алексей Степанович приехал к нам на премьеру своего фильма, и во время показа погас свет. То есть он это на себе ощутил. И занялся организацией этого фонда. Я пытался ему помочь, но...
- Он был очень упрямый человек, - вставляет молодой начальник.
- Это я знаю, - соглашается Степа.
- Он сам подбирал свои кадры, - говорит Иван Филиппович. - Очевидно, кто-то воспользовался его дилетантизмом. Средства, выделенные государством его фонду, были переведены в наличность и исчезли.
- Ему грозило обвинение в хищении в особо крупных размерах, - поясняет молодой начальник и, помедлив, сообщает главное: - Следствие пришло к выводу, что Алексей Степанович покончил с собой.
- Он что, оставил какую-то з-з-записку? - спрашивает Степа.
- Нет, - говорит молодой чиновник, - но диверсию эксперты исключают. Техническую неисправность тоже. Самолет "ЯК-18" - чуть ли не самый надежный в истории авиации. На нем можно совершить посадку даже при отказавшем двигателе. Он это сделал сознательно.
Пауза. Все смотрят в стол.
- Есть мнение эти факты не разглашать, - говорит молодой начальник. - Алексей Николкин должен остаться в народной памяти фигурой незапятнанной. Причиной его гибели мы назовем все-таки техническую неисправность. Мы пойдем на эту маленькую ложь ради его заслуг перед нашим искусством. И ради ваших заслуг, Степан Сергеевич.
Степа жует губами, думает.
- Он был великим режиссером, - взволнованно говорит Иван Филиппович. - Его фильмы - это же моя юность. - И улыбается Максу. - Его фильмы и твой театр. - И поясняет Степе: - Я же работал с Максом в Ашхабаде. Я был инструктором отдела культуры ЦК комсомола Туркмении.
Степа молчит.
- Максим Степанович - мой кумир, - говорит молодому начальнику Иван Филиппович. - ТЮЗ Николкина. Это же был такой прорыв! Это же было как глоток свободы.
- Этого уже никто здесь не помнит, - говорит Макс.
- Еще как помнят! - восклицает Иван Филиппович. - Это были гениальные спектакли. Мы, инакомыслящие, не пропускали тогда ни одной твоей премьеры.
- Смешно, - вспоминает Макс, - что именно ЦК комсомола дал мне тогда премию.
- А как же! - подхватывает Иван Филиппович. - Я ж ее тогда и пробил. "За воспитание молодежи в духе идей марксизма-ленинизма".
- Точно! - подтверждает Макс, польщенный тем, что его помнят и любят.
- Это была моя формулировка, - сообщает Иван Филиппович. - За спектакль "Как закалялась сталь". А это была гениальная смесь антисоветчины с эротикой! Высочайшая режиссура. Обнаженный юный Корчагин в сцене эротических видений Тони у меня до сих пор перед глазами.
Стоянка у Манежа. Степа и Макс садятся в машину. Степа - за рулем, Макс рядом.
- Я, честно сказать, поражен, - взволнован Макс. - Ванька хоть и был стукачом, но у него были и ум, и сердце. Если б не он, я бы там, в Ашхабаде, не выжил. В нем много, много хорошего.
- Оба они с-с-сволочи, - говорит Степа.
- Почему?!
- Потому что следствие закрыли. Они знают, что это заказное убийство, и не хотят в это влезать. Проще все свалить на Лешу.
- Но следствие же проводилось.
- Ни черта оно не проводилось. Я же при тебе у этой Лены спросил.
- Ты у нее спрашивал про сосиски в буфете.
- Не будь б-б-болваном. Этого буфета давно не существует, и сосиски можно купить в любом магазине. Я просил у нее узнать про следствие.
Машина катит по Садовому кольцу. Водитель Степа неторопливый, осторожный, но неловкий. Соседние машины гудят. Шоферы матерятся.
- Зачем им так сложно врать? - спрашивает Макс.
- Все очень п-п-просто. На Камчатке разведаны крупные золотые месторождения. Кто-то получит концессию на это золото и станет одним из самых богатых людей в мире. И этот твой ашхабадский к-к-комсомолец из аппарата губернатора связан с тем, кто эту лицензию получит. А Алеша к-к-каким-то образом им мешал.
- Это же только твои предположения.
- А ты веришь, что Алеша п-п-покончил с собой?
- Нет. Но...
- Что "но"?
- Девять миллионов, которые у нас вымогают. Зачем это им нужно?
- Чтоб доказать его вину. Чтоб все поверили, будто Леша был связан с криминалом. Украл и не поделился. Но этот твой комсомольский пидер прекрасно знает, что Леша не виноват. И он работает на Левко.
- При чем тут Левко?
- При том, что Пашка Левко и есть тот человек, кто получит эту концессию на Камчатку. Ты же с луны, ты один об этом не знаешь, а у нас об этом во всех газетах пишут. Левко в тесном контакте с администрацией губернатора, и со дня на день он получит это золото.
- Паша Левко? - переспрашивает Макс. - Но у Леши с ним были нормальные отношения.
- Внешне нормальные. Но ты же понимаешь, что действительно нормальных отношений у нас с Левко быть не может. И ты понимаешь, сколько и на каком уровне он заплатил, чтоб п-п-получить такую концессию. Если Леша что-то об этом знал и хотел предать гласности, всем отношениям конец. За это у нас убивают. И даже самые прекрасные отношения во внимание не п-п-п-ринимаются.
- Но если это так, то почему он нам теперь помогает? Почему он дает Коте взаймы эти три миллиона?
- Потому, мерзавец, и дает. Чтобы быть вне п-п-подозрений. В эти дни, когда решается вопрос с концессией, ему особенно важно быть вне подозрений. Поэтому следствие и свернули. На всех уровнях у него все куплено. И ничего сделать нельзя. Но он должен быть как-то н-н-наказан.
- Ты хочешь обратиться в прокуратуру?
- В какую, к черту, п-п-прокуратуру? Я, Макс, хочу только одного - чтоб ты уехал в Лондон.
- Почему?
- Потому что твоя европейская инфантильность действует мне на нервы.
- Но я не могу бросить тебя в такой ситуации. Никуда я не уеду.
Зажигается зеленый сигнал светофора, но Степина машина продолжает стоять на перекрестке. Степа жует губами, думает. Сзади гудят.
- Папа! - окликает Степу Макс. Степа неторопливо трогается с места.
- Я сейчас вспомнил про эти кремлевские сосиски, - говорит он. - Ты знаешь, они действительно были совершенно изумительные. Таких больше нет.
На стене в кабинете банкира висит подлинник Кандинского. Мрамор и бронза. Банкир, близкий приятель Павла Левко, жмет руку Коте, целует руку Тане. На столе коньяк, но, кроме Коти, никто не пьет.
- Для того чтобы господин Левко мог вам передать три миллиона, - переходит к делу банкир, - вы, Константин, откроете у нас валютный счет. А ты, Паша, должен только подписать этот чек. Вот здесь.
Левко подписывает чек.
- Спасибо, - говорит Котя.
- На здоровье, - усмехается Павел.
Котя выпивает еще одну рюмку коньяка. Он слишком много пьет.
- А вам, Константин, - говорит ему банкир, - придется прочесть и подписать все эти бумаги. Располагайтесь поудобней и читайте.
Кладет перед Котей на стол целую пачку банковских форм.
- Это надолго, - говорит Павел. - Я здесь больше не нужен?
-Нет.
- Тогда я поеду.
- Котя, я тоже не буду ждать, - говорит Таня. - Там Петька один.
- Он же с мамой, - говорит Котя.
- Я уже никому не доверяю.
- Я тебя подвезу, - предлагает Тане Павел.
Хлопает по плечу Котю и вместе с Таней выходит. Котя смотрит им вслед и выпивает еще одну рюмку.
- Сперва просмотрите этот проспект и подпишите здесь, здесь и здесь, - говорит ему банкир.
У Левко шестисотый "мерседес". Таня сидит рядом с Павлом на заднем сиденье. За рулем охранник. Следом едет еще одна машина с двумя охранниками.
- Заедем ко мне, - тихо говорит Павел.
- Нет.
- На чуть-чуть, - просит Павел и кладет руку ей на колено.
- Не надо, Павлик. Я ужасно из-за Петьки боюсь.
- Когда ты боишься, у тебя лицо делается как в твоем фильме.
- Это Котин фильм.
- Это твой фильм, Танька. Он ничего без тебя не может. Ты же, блин, артистка, настоящая звезда, а он блатной сын своего папы. Интересно, да? Он у меня тебя увел, а я ему помогаю. Николкин, блин. Ты ему сделала фильм, я ему даю бабки, ты плачешь, я схожу с ума, а он весь в белом.
Сложные отношения. И это тянется годами. Бедный Котя.
- И так всегда, - говорит Павел. - Весь мир кверху жопой, а Николкины в полном порядке, в первом ряду партера, при башлях и с лучшими бабами. Это какой-то рок. Их предок Чернов не сочинил ни одной мелодии. Все придумал его слуга, мой дед, Семен Левко. Но Семен не знал нот, а этот паразит знал. И такие они все.
- Паша, ты же его знаешь, он без меня умрет. - Таня утыкается лицом в плечо Павла и плачет.
- Не умрет. Николкины от любви не умирают, - говорит Павел. - Ну, ты сделала ошибку, Танька, но нельзя же всю жизнь за это расплачиваться. Ты же умнее его в миллион раз, а они считают, что ты его недостойна. Я от тебя тащусь, а они тебя презирают. И ты не со мной, а с ним.
Жена моего сына - самое заурядное существо. А вокруг нее кипят бурные страсти. Я одно время увлекался биографиями знаменитых куртизанок и твердо уверен, что большинство из них были скучные, бесцветные и чаще всего некрасивые дамочки. Мужчины сходили от них с ума только потому, что сами создавали вокруг этих женщин миф об их особенной сексуальной притягательности. Татьяна - миф. Но объяснить это Коте невозможно. Павел Левко начинает раздевать Таню уже в кабине лифта.
- Ты же для него никто, - говорит он. - И не одна ты. Других людей для них не существует. У них же одна цель - выживание вида. Как у насекомых. Когда вымрет жизнь на Земле - тут останутся только скорпионы, муравьи и Николкины.
Вот так в третьем уже поколении наши соседи Левко нас ненавидят, а мы их презираем. И конца этому не видно.
Котя выходит из банка и звонит по мобильному. Нина берет трубку. Петька сидит рядом с нею перед телевизором, смотрит мультики.
- Котя? Нет, Таня еще не пришла, - говорит Нина. - Она звонила, что заехала к подруге. Ты не волнуйся, я Петьку одного не оставлю, я ее дождусь.
Котя садится в свою машину и на предельной скорости мчится по улицам Москвы.
Лампа зажигается на тумбочке у кровати. Зажигается и гаснет. Таня уже не плачет. Павел лежит на спине. Голую, мокрую от пота, он посадил Таню на себя и зажег лампу, чтоб ее видеть. Она гасит лампу. Он опять зажигает ее. Она опять гасит, он опять зажигает. На потолке движется Танина тень.
А во дворе охранники Левко курят рядом с машинами, а в окне на третьем этаже зажигается и гаснет свет, и тень Тани на потолке появляется и исчезает. И охранники эту тень на потолке видят.
Все видят. Все знают. Кроме Коти.
Таня гасит лампу.
- Я же тебе сказал, я прослежу. С Петькой ничего не случится, - шепчет Тане Павел. - Перестань психовать.
Включает свет.
Котя вылезает из машины у дома Левко, входит в арку ворот, смотрит во двор, на окно, где движется на потолке тень. Теперь и он знает.
А не включился бы свет, не взглянул бы Котя на окно, не узнал бы. Случайный момент - и жизнь меняется. Вот об этом я и думаю. Случайных моментов нет. Каждый момент уникален и неповторим, как кадры кинофильма. Но все происходящее в мире, да, я не оговорился, не в одной жизни, а в мире, во всем мире, от одного случайного момента может пойти по совсем неожиданному направлению.
Вот Левко включил свет, и Котя увидел тень своей зеленоволосой жены, и теперь в мире все пойдет по другому. Но очевидным, всем на свете Очевидным, это станет позже, а сейчас Котя, мой единственный сын Котя, просто садится в свою машину и уезжает.
Машина его пролетает перекресток на красный свет.
Окраины Москвы. Пустое Калужское шоссе. Поворот на Шишкин Лес.
Котя въезжает во двор нашего дома. Глушит мотор. Дом темен и пуст. Тишина. Мирно постукивает вдали электричка. Пахнет дымом, это кто-то жжет листья.
Теперь все предопределено. Как будто смотришь кино, которое уже много раз видел. Знаком каждый кадр, и знаешь, что будет дальше.
Вот Котя выходит из машины. Вот он открывает ворота гаража.
Загоняет машину в гараж. Запирает ворота.
Снимает с гвоздя смотанный садовый шланг.
Засовывает конец шланга в трубу глушителя.
Другой конец - в окно машины.
Садится в машину. Берет с заднего сиденья свой ноутбук. Включает его.
На мониторе появляется изображение - кадры кинопроб Тани для его единственного фильма. Хлопушка с номером сцены, потом лицо Тани. Она в кадре плачет.
Котя заводит двигатель. Угарный газ не имеет запаха. Но машина у Коти не новая, мотор дрянь, и в кабине сразу дым и вонь.
На экране ноутбука снова и снова мелькает хлопушка, новые и новые пробы плачущей Тани.
Звонит Котин мобильный телефон. Котя вынимает его из кармана и вышвыривает в окно машины.
Мобильник лежит на бетонном полу гаража и продолжает звонить.
Таня на экране компьютера плачет и плачет. Гудит мотор. Воздух в гараже мутнеет от дыма.
Мобильник на бетонном полу продолжает звонить.
И тут на очередной пробе Таня внезапно теряет серьез, хохочет и показывает в камеру язык.
Котя кашляет, вылезает из машины и поднимает с пола мобильник.
Стены клуба "Толстоевский" украшены театральными афишами и шаржами на знаменитых русских артистов и писателей. Степа стоит у стойки бара. В одной руке он держит телефонную трубку, а в другой стакан. Чокается с молодой журналисткой, с той самой, с коленками.
- Котя, алло, Котя, - говорит в трубку Степа, - я звонил тебе домой, тебя там нет. Где ты? Если ты в Шишкином Лесу, не смей этого делать. Я знаю, что ~ы пьешь мою водку Не смей этого делать.
Ногой толкнув дверь гаража, Котя, прижимая к уху мобильник, шатаясь, выходит на воздух и садится на землю.
Степа допивает стакан и величественным жестом просит бармена повторить. Журналистка смотрит на моего папу в полном восторге.
- Котя, тебя плохо слышно! - кричит в трубку Степа. - Я хочу п-п-предложить тебе работу. Д-д-до-кументальный фильм для телевидения. Ты можешь снимать сам, без оператора? Да, скрытой камерой, на видео. Кто п-п-продюсер? Я сам буду продюсером. Утром приезжай ко мне на городскую квартиру, и обо всем договоримся. И рябиновую т-т-трогать не смей.
Кладет трубку. Вокруг танцуют.
- Разрешите вас пригласить? - говорит Степа журналистке.
- Вау.
Танцует мой папа медленно, но уверенно и музыкально. Наклонившись к уху журналистки, он рассказывает ей что-то смешное. Она прыскает от смеха.
Сидящие за столиком Макс с Антоном смотрят на него.
- Он еще и танцует, - с оттенком зависти говорит Макс.
- Он тут, когда выпьет, всегда танцует, - говорит Антон.
- Ему, наверное, вредно пить.
- Ты о нем не беспокойся, - говорит Антон. - Он лучше всех знает, что можно, а чего нельзя.
- А ты?
- Что я?
- Ты знаешь, что можно и чего нельзя?
- Я, отец, в полном порядке.
- Ты уверен?
- Да.
- А я не уверен. Вот ты зовешь меня "отец". У нас в семье, Антошка, не обращаются к отцам со словом "отец". Это звучит как-то книжно, официально, коряво. У нас всегда говорят "папа".
- Хорошо, папа. Я буду называть тебя "папа".
- Я понимаю, Антошка, это чепуха. Дело не в этом. Я о другом. Скажи мне честно, этот твой ресторан. .. ты занимаешься тем, что тебе действительно интересно?
- Да, папа.
- Антоша, я все понимаю, я понимаю, что страшно перед тобой виноват, я не был рядом с тобой, когда был тебе нужен, но ты мой сын, и я не могу не волноваться за тебя. Ну, ты попробовал этой странной жизни. Но это предпринимательство, этот твой костюм и прическа - это все не наше, не николкинское. И ведь еще не поздно все переиграть. Ты еще можешь вернуться в искусство.
- Уже не могу, - говорит Антон. - Это бизнес, папа. Поздно уходить. Теперь мне надо долги отдавать.
Макс знает, что после постройки "Толстоевского" у Антона накопились огромные долги, но он не спрашивает, сколько Антон должен. Тем более что денег таких у Макса нет. Поэтому мой старший брат смотрит на танцующего с журналисткой Степу и переводит разговор на другую тему:
- Мне кажется, он про меня забыл.
- Нет, дед никогда ничего не забывает, - говорит Антон. - И ты не мучайся, папа. Я давно взрослый. Ты мне ничего не должен, о'кей?
- О'кей, - растерянно улыбается мой старший брат.
- Так вот, п-п-про Сталина, - говорит журналистке Степа. - Он был не так однозначен, деточка.