В нем было одно качество, присущее и самым страшным злодеям, и самым светлым умам человечества.
- Такого качества не бывает, - уверенно заявляет журналистка.
- Я имею в виду н-н-непредсказуемость, - шепчет ей на ухо Степа.
Когда папа говорит о непредсказуемости, он намекает на самого себя. Папа считает, что это свойство генетически присуще всем Николкиным. Но это не так. Задолго до появления в Шишкином Лесу Степы Николкина Чернов и Семен Левко уже были непредсказуемы.
2
1913 год. За двадцать лет, прошедшие после постройки дома, Шишкин Лес поредел. Раньше Чернов жил тут совсем один, а теперь за деревьями видны другие, позже построенные дома.
И сам Чернов изменился, и Левко стал совсем другой. После смерти Верочки Чернов перестал стричь бороду и сделался угрюм и немногословен. А Левко, наоборот, бороду свою начал подстригать тщательно, читать ученые журналы и сделался чудовищно болтлив.
Вот и сейчас в стеклянной теплице постаревший Чернов наблюдает, как постаревший Семен Левко опрыскивает из пульверизатора куст ананаса и беспрерывно говорит, говорит.
- Сегодня, Иван Дмитриевич, - говорит Левко, - у меня этот ананас тут один, но выращен он по новейшей науке-с. Через пять годков, применяя кислотный полив и опрыскивание в розетку раствором железного купороса, я приумножу его в геометрической прогрессии. И он у меня пойдет по руль шестьдесят за фунт, и я наживу капитал-с. Потому что ананас, господа, это вам не картофель по тридцать копеек за пуд-с. Это современная наука, труд и предприимчивость. Это вам, господа, двадцатый век-с. И так он болтает беспрерывно.
По лесной просеке катит, подпрыгивая, автомобиль "Руссо-Балт", красавец на деревянных колесах. За рулем девушка в соломенной шляпе и пенсне - это дочь Чернова, Варя. А на заднем сиденье - Чернов и Семен Левко, оба в белых перчатках и цилиндрах.
Бунтарский дух Чернова угас, и он теперь презирает новое искусство, а Левко, наоборот, теперь мыслит прогрессивно и пытается новое искусство понять.
- Варя, куда мы едем? Как называется эта твоя выставка? - спрашивает Чернов.
- "Бубновый валет", папа.
- Идиотское название.
- Так и задумано, - отвечает Варя. Теперь наступил ее черед бунтовать.
- Очередная Эйфелева башня, - уныло изрекает Чернов.
- Нет, так нельзя, Иван Дмитриевич, - немедленно включается в разговор Левко. - Лично мне кажется, что всем новым веяниям надо быть открытым. Потому как идет двадцатый век-с и всеобщий прогресс-с.
К слову прогресс прибавить еще одно "с" непросто, но Левко неутомим.
Ярко и широко написанные натюрморты и абстракции висят на выставке тесно, рама к раме. В залах полно народу. Вскрики возмущения и восторга.
Желанная для художников атмосфера внимания и скандала.
- Вот, папа. - Варя показывает Чернову небольшую скульптуру, сделанную из проволоки и обрезков металла.
- Что это? - неприязненно спрашивает Чернов.
- Это моя работа. Называется "Машинист". Получеловек-полумашина.
Варя курит, пуская розовыми губами кольца дыма. Чернов тоскливо смотрит на странное создание своей дочери и молчит.
- А вот я хочу это понять, - говорит вместо него Левко. - Лично мне это кажется очень даже прогрессивным и напоминает музыку господина Стравинского.
- А мне Эйфелеву башню, - кривится Чернов.
- Но вообще скульптура здесь исключение, - говорит Варя. - Это выставка живописи. Идем.
И ведет отца и Левко сквозь толпу к ярким и совершенно непонятным абстрактным картинам.
- Вот. Как тебе?
- Беда, - говорит Чернов.
- А я хочу это понять, - говорит Левко. - Кто это нарисовал?
- Художник Полонский, - говорит Варя. - Он будетлянин.
- Кто? Кто? - спрашивает Чернов.
- Будетлянин. От слова "будет". Человек будущего. Вон он стоит.
Человек будущего Полонский, молодой человек с нарисованной на лбу рыбой, смотрит на них из толпы демоническим взглядом. Левко устремляется к нему.
- Это ваши художественные произведения?
- Ну, мои, - надменно отвечает Полонский.
- Я вижу, что это очень современно, - говорит Левко, - но прошу мне разъяснить.
- А тут нечего разъяснять, - обрывает его Полонский. - Это как вывески в Охотном ряду. Хотите - смотрите, не хотите - ступайте мимо.
- Вывески? В Охотном ряду? - подхватывает Левко. - Отлично-с! Вывески - это по моей части. Поскольку я, с вашего позволения, занимаюсь выращиванием на продажу ананасов-с.
- Поздравляю.
- Вот я и хочу понять. Вы говорите - Охотный ряд. Не значит ли это, что вы тут пытаетесь уловить идею России?
- Все пытаются, - говорит Полонский.
- Так вот, батенька, вы ее не уловили! - провозглашает Левко. - Я сам, с вашего позволения, выходец из нижайших низов русского народа. Родился рабом. Женат на кухарке-с. Но моя сегодняшняя идея - не Охотный ряд, а Елисеевский магазин. Ибо я выращиваю не картофель по тридцать копеек за пуд, а ананасы по руль пятьдесят за фунт. А ананас, господа, - это единение предпринимательской жилки, современной науки и упорного ежедневного труда-с. Которых нам в России так не хватает. Но которые являются уже слабыми ростками и требуют, фигурально выражаясь, ежедневного правильного полива.
Напитавшийся журналами Левко, впав в припадок словоблудия, обращается уже не к Полонскому, а ко всем собравшимся. Художники и публика окружают его и прислушиваются.
- Изобразите меня, господа художники, - витийствует Левко. - Изобразите меня таким, каков я есть, - вот тогда и выйдет идея России. Выразите вашим искусством мои труды и устремления - и вы поможете прогрессу. А Охотный ряд - это все равно что поливать ананасы щелочной водой заместо кислотной. Ананас от неправильного полива гниет. Гниет и гибнет-с.
Не дослушав-, Полонский покидает оратора и идет сквозь толпу к Варе. Варя пожимает ему руку и обращается к отцу.
- Папа, это Миша Полонский. Скажи ему что-нибудь.
- Почему у вас на лице рыба? - говорит Полонскому Чернов.
- А почему у вас на лице борода? - говорит Полонский.
- Ну, все, папа, я вас познакомила. Теперь Миша приедет к нам в Шишкин Лес пожить.
Веранда заставлена стеллажами с гипсовыми фигурами и завалена каменными глыбами. Варя и Полонский стоят у мольбертов с палитрами и кистями в руках - лицом к лицу.
- Нет, Полонский, - говорит Варя, - так неинтересно. Давайте рисовать друг друга не глядя, а по внутреннему видению.
Она разворачивает свой мольберт и становится к Полонскому спиной.
Он разворачивает свой мольберт и становится спиной к ней.
Шуршат по полотнам кисти. На подоконнике раскрытого в сад окна дымится сигара Полонского. Птичий гомон.
Изображение Вари на холсте Полонского состоит из ярких треугольников и ромбов. Варя подходит и смотрит.
- Вы видите меня такой легкой и веселой?
- Вы такая и есть.
- Вы меня любите.
- Да.
- Ладно. Но мы оба должны помнить, что это продлится недолго. Потому что главное для меня не вы, а искусство.
- Конечно, - соглашается Полонский. И они целуются.
- Когда я перестану вас любить, - предупреждает Варя, - я вам сразу скажу.
- Договорились, - соглашается Полонский. И они опять целуются.
После этого они прожили вместе сорок три года. Но это в будущем. А сейчас, в это мгновение, в окно заглядывает двенадцатилетний веснушчатый мальчик и нюхает лежащую на подоконнике сигару Полонского. Этот мальчик - Вася, сын Семена Левко.
Почему-то все главные события в истории нашей семьи происходят в присутствии членов семьи Левко. Вот и первый поцелуй моих бабушки и дедушки, так же как первый поцелуй прабабушки и прадедушки, случился в присутствии Левко.
Впрочем, Васю Левко целующиеся не интересуют. Его больше интересует сигара Полонского. Васе, будущему комиссару НКВД, в том году исполнилось двенадцать лет, и ему хотелось всего попробовать.
Понюхав сигару, он лижет ее языком, пробует на вкус.
Прокравшись в теплицу, он нюхает ананас. Блаженно морщится и глотает слюни.
На огороде он выдергивает из грядки морковку, пробует кончик и засовывает овощ обратно в грядку.
Встав на цыпочки, пробует висящее на нижней ветке яблоко.
Пробует и выплевывает ягоды бузины.
Проползает по паркету гостиной мимо двери, открытой на веранду, где целуются Варя и Полонский, доползает до буфета, беззвучно открывает его и пробует из бутылки рябиновую водку. Выпучивает глаза. Оглянувшись на дверь веранды, пробует еще.
Ошалев от водки, он проползает мимо открытой на веранду двери, где целуются Варя с Полонским, проползает, чтоб они не увидели его. Быстро проползает. Вася спешит еще чего-нибудь попробовать.
Слышны звуки рояля. Странная, сложная, причудливая музыка Чернова.
Вася возвращается к теплице и опять пристально смотрит сквозь стекла на ананас. Продолжает звучать музыка Чернова. Вася оглядывается на дом.
Чернов играет на рояле. Рядом Семен Левко. У него приступ очередного словоизвержения.
- Не то, Иван Дмитриевич, не то, - говорит Левко. - Вы, Иван Дмитриевич, все еще боретесь с вурдалаками. Но это уже старо, это вчерашнее. Сегодня, в двадцатом веке, господа, музыка должна выражать не тревогу души, а бодрость ума, не страх, а веселое ожидание победы всеобщего труда, наук и предприимчивости. Сегодняшняя музыка российская должна быть как ананас.
- Болван, - кратко отвечает Чернов и продолжает играть.
- Ругайтесь, но только я, Иван Дмитриевич, читаю передовые журналы. И я всему новому открыт-с, - говорит Левко. - Ив моем понимании ананас - это символ надежды, сочетающий европейскую образованность с ежедневным, кропотливым...
И тут он глядит в окно и видит проникающего в теплицу Васю.
- Ах, какой подлец! - вскрикивает Левко и выбегает из комнаты.
Расхрабрившийся от выпитой водки Вася уже в теплице. Приблизившись к ананасу, к единственному выращенному Семеном Левко плоду, он снова обнюхивает его и, не в силах противиться желанию попробовать, впивается зубами.
Вася впивается в ананас, а ананас своими колючками впивается в него, и Вася, пискнув от боли и ужаса, зависает над ананасом в тот момент, когда в теплицу врывается Семен.
- Мерзавец! Ничтожество! Убью!
И Левко бросается на сына, пришпиленного к любимому фрукту.
Сын, оторвавшись с мучительной болью от колючек, прыгает в сторону, и ананас отламывается от черешка.
Семен вскрикивает, как раненое животное.
Вася бросается к двери. Семен загораживает ему дорогу и, воя от переполнившего его горя, вытаскивает из брюк ремень.
Вася мечется по теплице. Семен загоняет его в угол и начинает избивать, норовя попасть пряжкой по голове.
Пряжка рассекла Васе губу.
- Батюшка, не надо! - умолят Вася, пуская кровавые пузыри. - Родимый, больше не буду! Христом-богом молю! Никогда в жизни не буду!
Он цепляется за ремень, но совершенно озверевший Левко, бросив ремень, хватает лопату и замахивается над Васиной головой.
Чудом увернувшись от железного острия, Вася выбивает башкой стеклянную раму теплицы и выпрыгивает в сад. Семен с лопатой гонится за ним. Вася проносится сквозь сад, сминая цветочные клумбы и ломая кусты. Семен почти настигает его. Вася скрывается в лесу.
Семен уже отстал, но Вася, обезумев от страха, все бежит и бежит. Ветки хлещут его по лицу.
В лесу темнеет, а Вася все бежит и бежит, уже медленнее, вытирая рукавом слезы, кровь и сопли. Впереди овраг. Вася, разрывая руки колючками, скатывается на его дно. Карабкается вверх и снова бежит. Лес редеет. Впереди поле.
Обессилев, Вася лежит лицом в траве. За полем багровое зарево заката.
Раннее утро. Туман. Вася просыпается. Тишина. В траве перед его носом ползет крупный блестящий жук. Вася долго и тупо наблюдает за ним, потом ловит и, одну за другой, начинает отрывать у жука ноги.
Домой он больше не вернулся. Он убежал в Москву, сказался сиротой и устроился к купцу мальчиком. Вернулся в Шишкин Лес Вася уже взрослым, после революции. Почему в результате этого он возненавидел не отца, а целовавшихся на веранде Варю и Полонского, понять трудно, но возненавидел он не отца, а их.
3
На лбу у Степы мокрое полотенце. Драматическим жестом обхватив руками голову, он лежит на диване в своей московской квартире. Над ним стоит Котя.
- Это конец. Я умираю, - говорит Степа.
- От тебя перегаром несет, - говорит Котя.
- Не от этого, деточка. Я умираю от старости. А п-п-почему ты ночевал в Шишкином Лесу, а Таня в городе? Что у вас с ней происходит?
- Все нормально. Как всегда.
- Что-то не то? Котя, п-п-послушай меня. Я хочу перед смертью открыть тебе одну семейную тайну. Чтоб она не умерла в-в-вместе со мной. Сядь.
Котя присаживается на край дивана.
- Котя, - берет его за руку Степа, - я должен тебе сообщить, что все м-мужчины в нашей семье женились на кошмарных бабах. Это наша судьба. Мы всегда жили на грани развода. Они нас никогда не понимают, не уважают и мучают. Твоя прабабушка терроризировала Полонского сорок три года, а твоя бабушка Даша издевалась надо мной шестьдесят лет. Но при этом мы были с ними совершенно счастливы. Их, деточка, надо т-т-терпеть и любить такими, какие они есть. Они с годами успокаиваются, и остается одна любовь. Котя, ты меня слышишь?
Котя угрюмо молчит.
- Я теперь тебе и за деда, и за отца, - говорит Степа. - Верь мне, деточка, верь мне, что бы ни было, главное - сохранить друг друга, сохранить семью. Ты слышишь, что я говорю?
Котя молчит.
- Что бы ни было, но ради Петьки вы с Таней должны оставаться вместе, - заканчивает мысль Степа и переходит к следующей: - Скажи, милый, а как ты относишься к г-г-г-гомосексуалистам?
- А? Чего вдруг?
- Я предлагаю тебе снять о них д-докумен-тальный фильм.
- Ты мне предлагаешь фильм?
- Я выступлю в качестве продюсера. Я все организую и обеспечу п-показ на телевидении. А ты будешь режиссером-оператором. Это должно быть снято скрытой камерой.
- С чего это вдруг?
- Я тут встретил этого Ивана Филипповича, знакомого Левко, и вдруг п-п-подумал, что это может быть очень интересно. Не пошлая над ними насмешка, а наоборот, как ты умеешь, всерьез, глубоко, с п-п-пониманием этих людей, их сложных отношений с обществом, их особой эстетики.
Из глубины квартиры слышен стук двери, потом звук льющейся воды.
- У тебя тут кто-то есть? - прислушивается Котя.
- Черт, забыл, - морщится Степа. - Эта девочка...
- Какая девочка?
- Журналистка. Понимаешь, она далеко живет. Я ее уговорил остаться. Сам не знаю зачем. Привычка.
- Ну ты даешь!
- Слушай, я тебя умоляю, - просит Степа, - сделай д-д-доброе дело, подойди к ней и познакомься.
- Зачем?
- Чтоб узнать, как ее зовут. Я сразу не спросил, а теперь уже как-то неудобно. Она говорит, что у нее на телевидении хорошие контакты. Ну иди же, иди.
Журналистка в кухне варит себе кофе. Коленки ее обладают магическим свойством привлекать внимание. Вот теперь Котя на них смотрит.
- Вы меня не помните, Константин, - говорит она, - а ведь я когда-то про ваш "Великий шелковый путь" писала. Классная была работа. Ой! Вот так у меня вечно!..
Это у нее кофе выкипел и обжег ей руку. И Котя начинает ее спасать. Лед прикладывает к ожогу, уговаривает, что сейчас все пройдет, а журналистка его уговаривает, что фильм его был хороший, в общем, возникает между ними сразу какая-то близость и понимание. Бедный, бедный Котя, этого ему сейчас так не хватает.
Здание Машиной галереи на Кропоткинской действительно расположено в бывшем психдиспансере, в старинном доме с решетками на окнах. Рабочие выгружают из фургона картины и ящики, вывезенные из Шишкина Леса.
Зал галереи заставлен ящиками. Часть их уже распакована. Несколько картин Полонского уже висят на стенах. Перед абстрактным портретом Вари Черновой, написанным Полонским в день бегства Васи, горят осветительные приборы. Фотограф снимает портрет для каталога.
Маша, как всегда ненакрашенная и непричесанная, в холщовом платье мешком, сидит за столом, заваленным бумагами и фотографиями. Рабочие вносят рояль Чернова, а вслед за ними в комнату входит Лев Сорокин, спокойный мужчина с дорожной сумкой в руке.
- Здравствуй, Маша.
- Здравствуй. - Маша сразу мрачнеет.
- Сколько лет, сколько зим, - улыбается Сорокин. - Так у тебя теперь своя галерея?
- Даже две.
- Знаю. Я про тебя все знаю.
- Не сомневаюсь, - говорит Маша, и в голосе ее звучит нарочитое презрение.
Сорокин - Машин бывший муж, и развелась она с ним по сугубо идейным соображениям. Маша у нас человек очень идейный.
- Извини, но мне совершенно некогда, - говорит она. - Сейчас у меня тут назначена важная встреча. Ко мне приезжает из Парижа человек от Кристи.
- Я знаю, что ты ждешь их эксперта, - говорит Сорокин.
Фотограф выходит в другой зал. Они остаются одни.
- Ты опять все про меня знаешь, - говорит Маша. - А я думала, что ваше ведомство больше не интересуется искусством.
- Изредка интересуется, - приветливо улыбается Сорокин. - Сколько же мы с тобой не виделись?
- С похорон моего папы.
- Эрик был чудный. И такой легкий человек. Непонятно, в кого ты. А внешне ты совсем не изменилась. Если б не эта дурацкая хламида, да сводить тебя в парикмахерскую...
- Лева, это не твое дело, как я причесываюсь.
- Ты меня все еще ненавидишь?
- Есть за что.
- Я, честно сказать, не знаю за что, - улыбается Сорокин.
- За то, что ты выполнял задание.
- Я, Маша, женился на тебе не по заданию. И писал о тебе тоже не по заданию, а потому, что ты мне нравилась.
- Как художник?
- И как художник.
- Я, Лева, как художник была ноль, и ты это прекрасно знаешь.
- Ну почему? Это было лихо. Эти твои инсталляции на Кузнецком, когда ты в голом виде кушала половником борщ из кипящей на плите кастрюли! Народ балдел.
- Прекрати!
- Да, бунтовала ты круто, - вспоминает Сорокин. - Как все Николкины. Но, как говорится в бессмертной книге Степы: "Всякому бунту приходит конец". Теперь ты предпринимательница от искусства.
- Что тебе от меня нужно? - обрывает его Маша.
- Это не мне от тебя, - говорит Сорокин, - это тебе от меня нужно. Я, Маша, уже два года как работаю у Кристи. Эксперт, которого ты ждешь, - это я.
- Я жду Симпсона.
- А прилетел я. Симпсон - мой помощник. Главный по русским аукционам у них теперь я.
- Внедрился? Бедный Кристи.
- Да. Представляешь? - улыбается Сорокин. - Вот такой сюрприз. Так что я к тебе прямо с самолета, и ты должна не орать на меня, а поселить в гостиницу и всячески ублажать. Экскурсии, обеды в лучших ресторанах и прочее. Завтра за грибами поедем. Осенью все нормальные люди собирают грибы.
- Я никуда с тобой не поеду.
- Это не моя идея. Степа приглашает нас за грибами.
- Откуда Степа знает, что ты приехал?
- Мы с ним иногда перезваниваемся. Так же, как с тобой.