- Яблони... Иван Трофимыч говорит, что, мол, он ни при чем, нужно - согласовывайте с исполкомом, решайте сами... Я говорю, что как раз согласование не выходит никак, вот уже который год бьемся, ссылаются на красоту - и никак. Он говорит: так почему ж вы ко мне звоните, я-то чем могу... Я ему объясняю: мол, посоветовался с мудрым старшиной, который служит двадцать лет, он и подсказал, почему зампред в исполкоме никак не сдвинется - потому, что Иван Трофимыч сажал яблоню... Он говорит: вот как? Я говорю: да, так, извините, но другого выхода не вижу, только к вам обратиться, еще раз прошу прощения. Он помолчал, говорит: и сколько вы согласовывали эту яблоню? Я говорю: я занимаюсь года три, да до меня мусолили сколько-то лет. Думаю, говорю, что лет восемь, не меньше. Он еще помолчал, а потом - спасибо, говорит, что позвонили, я, говорит, это дело сдвину. Вот так.
- Да-а, - искренне удивился Мокеев. - Это, брат, событие - эх, жаль, время служебное, это дело отметить бы надо...
- Ты ж трезвенник, Мокеев!
- Ну, по такому случаю... Но, считай, выговор у тебя уже есть, лейтенант Володя... через голову действуешь, субординацию нарушаешь...
- Уже получил - устный, правда.
- Когда успел?
- А сразу и получил. Пошел к полковнику, так и так - доложил. Прошу извинить, действовал через голову, нарушил субординацию, но другого решения проблемы не видел, больше не буду, считайте этот случай исключением...
- И - воткнул?
- Устный.
- Значит, доволен. Инициатива все-таки.
- Да, пожалуй. Чего будешь есть?
Они уже сидели за белым столиком, такие странные здесь в рабочее время; зал был полупустой, и все, кто в зале, смотрели на них, неожиданных милиционеров, - в ресторане, средь бела дня. Впрочем, подумалось Мокееву, вечером они выглядели бы еще страннее.
Заказали, закурили, пооглядывались, помолчали.
- Я уж сколько лет в ресторан не наведывался! - сказал Мокеев.
- Что так? - на всякий случай спросил лейтенант Володя, хотя признание это для него не новость. Все в ГАИ знали, что любит Мокеев домашние обеды, и ужинает дома, и вообще - парень не гулена, тянет его к своему гнезду, непонятно даже, почему. Видел лейтенант Володя жену Мокеева - Валю: не сказать чтобы красавица, не сказать чтоб сильно некрасивая - так, нечто среднее.
Лейтенант Володя был еще очень молод, и не утряслось в нем настоящее понимание подруги жизни, холостой еще был взгляд на эти вопросы.
Мокеев думал как раз об этом - о Вале, о том, что не помнит, когда они вместе были в последний раз в ресторане, о том, что и вправду стоило бы заказать столик, да посидеть с Валей вместе, да потанцевать вечерком... Да, пожалуй, скоро не раскачаешься - нужно еще костюм посмотреть свой штатский. Сколько уж не надевал, еще неизвестно, налезет ли... Что-то в плечах пошире стал, вот и привычный китель тянет, как руку подымешь. И еще думал Мокеев, как незаметны они будут с Валей в ресторане, если придут сюда вечером.
Кто-то когда-то спросил Мокеева - за что, мол, ты такую учительницу выбрал себе, мол, ничего такого выдающегося, мол, на парней спрос повышенный, мог бы повременить, поприкинуть... Так, по молодости, кто-то ляпнул. И Мокеев теперь уж не помнит, что дураку ответил, но задумался, для себя задумался. И решил, что самое главное в Валином лице - самостоятельность и доброта. Простое у Вали лицо, доброе - и свое. Вот что самое важное - свое лицо. Смотри-ка, стоило прийти в ресторан, в непривычную, так сказать, обстановку, чтоб понять, какое лицо у жены. Мокеев довольно резко повернулся в сторону подходящей официантки - та даже испугалась слегка.
- Вам что, товарищ? - спросила, опешив.
- Нет-нет, ничего, это так, - извинился Мокеев - не скажешь ведь, что повернулся сравнить ее с Валей. Официантка еще покосилась на Мокеева, пододвигая ему тарелку и чувствуя какую-то неясную вину перед этим милицейским. Похожа она была в профиль на какую-то киноартистку, Мокеев не помнил фамилии, в кино видел и еще в кабине "МАЗа" - помнится, задержал водителя за превышение скорости.
А у Вали свое лицо, очень простое, доброе, очень русское - свое.
С тем и принялся Мокеев за солянку.
Перед бифштексом получилась вполне ресторанная пауза, лейтенант Володя заметил даже:
- Смотри-ка, не хочет девочка с нами расставаться, вон от кухни любуется. Ты, брат, так на нее взглянул - теперь до вечера продержит...
- А ты посигналь ей.
Володя посигналил.
- Ты как отдыхал, ездил куда или дома? - спросил Володя Мокеева - тот днями только из отпуска вернулся.
- В Питер ездил, к сестренке, потом в степи летал, в Казахстан.
- К отцу?
- К нему.
- Ты рассказал бы, а то бормочут всякие чудеса... Расскажи! Если хочешь, конечно, - добавил лейтенант Володя - деликатности у него не отнимешь. Мокеев и сошелся с ним из-за этой деликатности. Мокееву вообще деликатные люди нравились, и сам он, как Валя однажды выразилась, страдал деликатностью.
Страдал... А как иначе? Страдал, конечно. Если Валя такое ему сказала - считай, выругала. Она и не прибавила больше ничего, а Мокеев так и считал: выругала.
И правильно, сколько ж можно! Работал он в ГАИ уже пятнадцать лет, не меньше. Да, Витальке скоро пятнадцать, за год до его рождения он и поступил сюда. И с тех пор квартиры получить не сумел. Год назад пришел подполковник из Управления обследовать условия на предмет очередности квартирной, спрашивает: "Товарищ старший лейтенант, что у вас здесь?" Это он про их комнату. "А все здесь, товарищ подполковник, - сказал Мокеев. - Спальня, столовая, библиотека, детская - все". В своей комнате мог он себе позволить чуточку юмора - на такой, тем более, юмористический вопрос.
"Как? - спросил подполковник. - А сын где спит? Вы ж говорили, что сын у вас". "Так точно, сын Виталька, четырнадцати годов, вот на этом диване спит сын, - сказал Мокеев и показал на диван. - А мы с женой вот здесь", - показал он на кровать, от которой до дивана было ровно метр и десять сантиметров. Еще в комнате помещался стол, на котором ели и Виталька готовил уроки, еще этажерка с учебниками Витальки и будильником, и у самой двери - вешалка на четыре крючка. "Восемь метров ровно, - сказал еще Мокеев подполковнику, когда тот зачем-то повернул голову. Мокеев подумал, что начальство прикидывает метраж. - Можно не мерить, недавно обои клеили, сосчитано..."
Подполковник как-то странно посмотрел на Мокеева и сказал только: "Я доложу, старший лейтенант, о ваших условиях".
Теперь вот Мокеев ждет квартиру в новом доме, строители ели землю, что к ноябрьским сдадут, но что-то заело у них, теперь к новогодью сулят. Улита едет... Валя говорит: "Ничего, товарищ старший лейтенант, столько ждали, еще погодим, вот майора получишь - и вселимся..." Валя шутит.
- Ты если не хочешь - не рассказывай, я не настаиваю, - сказал издалека лейтенант Володя.
- Ну что ты, какая тайна! - смутился Мокеев. Володя и вправду мог подумать, что неделикатность совершил - спросил про отца.
И пока ели бифштекс с яйцом, и потом еще ждали компоты, и потом еще Мокеев чаю попросил - какой-то неправильный обед без чаю, - он и рассказал в коротких словах про отца.
А если не в коротких, то получилось бы гораздо длиннее.
В сорок пятом отец не вернулся. И в сорок шестом не дождались, и в сорок седьмом не пришел. Была бумажка, официальная: пропал без вести. Но ведь пропал - не погиб... Ждали. Мать ждала, и Мокеев ждал. Тогда его просто Колькой звали. Это уж как работать пошел - стал Мокеевым. Все Мокеев и Мокеев, по имени почти никогда, Мокеев сначала удивлялся, потом привык. Это удивительно, как к человеку может собственная фамилия пристать, даже имя заслонила. И ребята в школе, в последнем классе, который Мокеев одолел, - в седьмом, - перешли на "Мокеев". Так и повелось.
А мать ждала... Иногда, бывало, соберется семья, а кроме Кольки было их у матери еще двое - сестренка Нинка и меньшой брательник, Мишка: он перед самой войной народился, в сорок первом, майский. Нинка на два года моложе Мокеева, а потом уж и Мишка.
Случались такие вечера. Соберутся все, картошки поедят с простоквашей, фитиль у лампы прикрутят и сидят, сумерничают. Фитилек в лампе светит, будто издалека-издалека, будто через поле какое или через лес. Мать рассказывает чего или просто молчит, ветер ищет в крыше щелки, вокруг углов навевается, дверь на щеколде вздрагивает, и слабое круговое пятно на потолке - от лампы, будто живое, ширится, узится, пульсирует.
Мать сидит, вздохнет, столешню вдруг погладит рукой или младшего, Мишку, прижмет к себе, подбородок положит ему на макушку и качается тихонько, и не мигает, не мигает - на фитилек глядит, и Мокеев видит, как глаз у матери становится большой, выпуклый, качается, потом вдруг молча прольется на щеку тяжелая слеза, пролетит все лицо и упадет Мишке на волосы. Мишка скажет только: "Мам, мокро", - и мать отодвинется, улыбнется виновато: "Крыша прохудилась, мужички, капает..."
Заходили соседки - счастливые, и вдовы, и у которых, как у Мокеевых, без вести... Помнит Мокеев, как мать говаривала подруге: "Вот не верю, что убитый он, чувствую... не оборвалось между нами... осталось что-то... не могу сказать, но не убитый он, живой". Соседки сочувственно кивали, с болью и надеждой вглядываясь в худое материно лицо, пытаясь, быть может, найти в этом лице что-то и свое, чего не успели разглядеть вечерами в мутных военных зеркалах. У них в доме тоже было такое - военное, мутное. Ждали оккупации, закопали добро в землю, и зеркало закопали. Потом уехали, потом вернулись, выкопали добро, и зеркало оказалось мутным - выглядываешь оттуда, будто из тумана.
В оккупации они не остались, успели выбраться. Бедовали, голодом сидели, вшей били, добрались в Зауралье, устроились кое-как - мать работала, вечерами шила, вязала, игрушки мастерила - пропеллеры из бумажных обрезков на палочке с гвоздиком, куклы тряпичные с химическими глазами. Под конец войны сытнее стали жить - паек дали хороший, на большом заводе мать устроилась, и еще на подсобном хозяйстве помогала, и огородец свой выкроили на пустыре. Но как только Информбюро сказало про освобождение их района на Псковщине - засобиралась мать в путь. Уж и отговаривали ее на заводе - подожди, мол, куда спешишь, выгорело там все, да с ребятишками, да жить негде - нет, не дала мать себя уговорить, срядились, двинулись. Вернулись - и правда, выгорело. Ни жить негде, ни кусать нечего, ни одеться, ни обуться. Мать говорила: "А куда ж нам еще, как не сюда... и головешки родные... и отец вернется, не застанет никого - что подумает?".
Не знали еще тогда, что не дождутся отца.
А ждали, сколько лет ждали! Мокеев другой раз подумает даже: не тронулась ли мать ожидаючи. Уж и сорок восьмой прошел, и пятьдесят четвертый, а мать все ждала, все не верила. Померла она в шестьдесят первом, и незадолго слышал Мокеев, как говорила мать с соседкой - чай они пили на кухне, все слышно: "Нет, Мария, не убитый он. Вот не убитый - и все тут. Живой где-то, не могу сказать где, а живой. Такое у меня мнение, будто уехал он и скоро обратно. Застрял будто - не знаю, почему".
Мария солидарно вздыхала, шумно отхлебывала из блюдечка, глядела на себя в самоварном боку, отвечала: "Святая ты женщина, Таня, святая, бог должен бы тебя обрадовать - помолилась бы, он услышит". Мать усмехалась: "Атеистка я, Мария, атеистка. И дети у меня такие. И бог твой меня в лицо не знает, не до меня богу". "Как же, Таня, - отвечала соседка Мария, - это ль не чудо, если муж твой живой? Не божественное ли провидение, если так? Столько лет минуло, а ты веришь, чувствуешь его, живого..." "Что об этом говорить, - вздыхала мать, - может, в плену где, вон как у Дарьи Горшковой, из Канады пишет..."
Но отец не в Канаде оказался, а ближе. Хотя тоже не рукой подать: от Ленинграда Мокеев летел самолетом сколько часов, да потом автобусом добирался еще более того, да в райцентре попутку искал полдня и на ней сто восемьдесят километров по степи как по столу.
И случилось-то все месяц назад. Мокееву отпуск вышел. Пока с дровами возился, пока рамы утеплял, то, се - две недели прошли. Напоследок решил в Питер прокатиться, сестренку навестить и Витальке купить кое-что - Валя список составила. Приехал, побегал по магазинам - заскучал. Сестренка Нинка говорит: "Чего маешься, съезди на родину на парочку дней, взглянешь и вернешься, а я тем временем пошарю в городе по Валиному списку". А Мокеев и вправду собирался на Псковщину, только нерешительно как-то собирался - боялся, что ли, себя растревожить. Решился, поехал. Могилу мамину поправил, с соседями старыми поговорил, напоследок в поселковую столовку зашел - перекусить на дорожку. Там у окна за столиком дядя Вася сидел, Макушев, отцовский еще приятель. Дядя Вася домой в сорок шестом вернулся, покалеченный, лицо осколками перепахано, но веселый и - пьющий. Пил помногу, тем и славен был первые годы, как вернулся. Потом поутих маленько, и теперь вот сидит у окна, интересуется прохожими и пиво тянет. Помахал Мокееву дядя Вася Макушев, Мокеев подсел к нему со своим супом и биточками. "Что, дядь Вась, на пивко перешел окончательно или так, для пересменки только?" - "Да, парень, как сказать... Ощущение я потерял, устал маленько. Пожалуй, выпил я свою цистерну, будет. Вот теперь крепче "жигулей" не беру, а и без "жигулей" не могу, равновесие рушится". Дядя Вася был все такой же. Только морщинки стали резкие, каждая сама по себе, как вельвет. Мокеев сказал ему об этом.
- Да, брат, законсервировался я капитально, чего уж! - добродушно согласился дядя Вася и спросил вдруг: - А батька чего тебе пишет?
- Какой батька? - не понял Мокеев, и что-то неожиданно замерло в нем и заныло.
- Как?.. Твой батька, чей же? - удивился дядя Вася. - Неужели не знаешь! Эхма, рано я пить завязал, мы бы с тобой теперь ха-арошую канистру выжрали по такому поводу.
- Чего-то ты темнишь, дядь Вась, - сказал Мокеев и увидел вдруг тот далекий свет прикрученного фитиля в темной избе, и пульсирующий круг на потолке, и мать увидел - как живую, и слезу в ее глазах - как живую: как она копится и вдруг падает Мишке на голову...
- Да что ты, парень, да живой твой отец, живой... покойница-то мать верно говаривала, что живой. Гляди-ка, угадывала мать, царство ей небесное... Мы с отцом твоим перед войной в совхозе одну работу работали...
- Да знаю я, знаю, ну!
- Ну и прислал он недавно конверт: так и так, Вася Макушев, если ты живой и помнишь меня, отпиши свидетельское письмо на собес про наши с тобой общие годки в совхозе... Он, видишь, на пенсию выходит и стаж разыскивает...
- Где? - только и выдохнул Мокеев.
- Письмо-то? А дома лежит, за зеркалом в углу. Пойдем, что ли? - спросил дядя Вася, будто можно было не пойти.
Мокеев встал, забыв про биточки, дядя Вася взглянул неодобрительно, крякнул:
- Кхе, брат, ты того... доешь... непорядок...
Мокеев послушно доел и двинулся следом за дядей Васей.
На конверте был обратный адрес, и в конце письма тоже был обратный адрес, и почерк, чувствуется, нетвердый - мало в жизни человек писем писал, буквы углами стоят, каждая сама по себе.
И про них, семью, ничего отец не спрашивает в письме. Вот что странно - ничего не спрашивает. Будто в другое место пишет, не в родной поселок...
Мокеев вернулся в Ленинград, дождался сестренку Нинку с работы, и начали они советоваться. Много чего говорили, теперь кое-что и вспомнить неловко. Даже такое было: не лихой ли какой человек объявился под отцовым именем?.. По телевизору недавно историю передавали похожую, так мало ли... особенно, если в плену был... Словом, может, еще и не отец окажется. Но это все Мокеев сам высказывал, Нинка-сестренка со всеми предположениями сначала вроде соглашалась, а потом отвергала: нет, наверное - отец. Не зря же мама говорила, что живой он, живой. С тем и померла. Так до самой смерти своей и не признала отца погибшим...
Что мог Мокеев против такой женской проницательности сказать? Только рукой махнуть. Он ведь уже в ГАИ почти пятнадцать лет, как-никак, а милиционер, и за такое время всяких чудес насмотрелся и тем более наслушался. Чего в жизни не бывает!..
Но и посоветоваться больше не с кем, только с Ниной да с мужем ее. Муж, конечно, инженер, на хорошем заводе работает, но ничего вразумительного сказать он не мог. Сказал только: сходи куда следует, предупреди - так и так, мало ли... чтоб без неожиданностей...
В общем, решили этот вопрос больше не теребить. Мокеев сказал: сам подумает, сообразит, как поступить.
Стали с Ниной по альбомам искать отцовы карточки. Пока росли - сколько смотрели, запоминали, как батя выглядит. А выросли - и альбома не найдешь в доме... И дом-то - две малогабаритные комнаты на Выборгской стороне. Перебрали все бумаги, нашли. Опять посоветовались, отобрали три карточки: где отец молодой, с дядей Васей снят, еще до войны - пожелтела карточка, но разобрать можно. Вторая - где отец с матерью, у старого их дома, на фоне, а позади, на ступеньке, сам Мокеев сидит, тогда еще Колька. И третья - за столом снято, какой-то праздник был, все с рюмками, и дядя Вася тут, и прочие отцовы дружки, и родня, и мать, конечно. Это на тот случай, если понадобится спрашивать, кто есть кто, если сомнение нападет. Тридцать лет все-таки - время!
Решили так: в остаток отпуска Мокеев слетает проверить: действительно отец или другой кто. И еще решили, хотя Мокеев и не просил, что проезд, самолет и остальное, поделят пополам. Мокеев сначала не соглашался, но инженер Нинин настоял - у нас, мол, детей нету, нам полегче вашего, и премиальные у нас, и вообще... Мокеев подумал и согласился: свой резон тут был.
В общем, полетел он. Прилетел в область, туда-сюда, автобус в тот район бегает, через час после самолета отходит. Мокеев в полете все думал про подмену - может быть такой вариант, если, скажем, отец в плен попал. Узнали про его жизнь все мыслимые подробности, человека подобрали, подходящего по обличью и по комплекции, и заслали вместо отца. С его документами. Или просто с историей его жизни. Пришел этот подменный человек, узнал, что жена того - настоящего - Мокеева еще жива и дети живы. Ну и смотался до времени. Ушел в тень. Законсервировался. А теперь - какие сроки прошли, мать померла, сестренка в Питере на другую фамилию вышла, он сам, Мокеев, на Север подался, Мишка на Дальнем служит - ну и решил тот, подменный, что пора приспела. Послал письмо дяде Васе: так и так, года трудовые разыскиваю, отпиши про довоенный период.
Тем более - сколько лет минуло, теперь и узнать мудрено, мало ли как человек изменится. За тридцать-то лет...
Но карточки Мокеев все-таки везет - в бумажнике, на левой стороне груди. Раза три вынимал в самолете, рассматривал. И кажется ему, что если уж увидит он настоящего своего отца - не может быть ошибки, в точности сам узнает.
На всякий случай вспомнил, пока летел и потом, пока в автобусе качало, - вспомнил, как Мишка, самый из Мокеевых младший, который теперь на Курилах начинает свою офицерскую жизнь, - как он ходит, как голову клонит, когда внимательно слушает, как ест, и лицо Мишкино. Мать сколько сравнивала, что Мишка у них - самый на отца схожий. И походкой, и манерой, и лицом. Вылитый отец, говорила, если бы Мишку после окончания училища с отцом предвоенным поставить - не различить бы. Мокееву, помнится, еще обидно было от матери такое слышать.
Так что надежда у Мокеева была - не промахнуться.