В районный центр он приехал вечером, пришлось в гостиницу пробиваться. Пришлось даже удостоверение свое гаишное развернуть: мест мало, совещание какое-то намечалось назавтра, кругом бронь сплошная - не хотят верить, что на одну ночь, потом, мол, возиться, выживать да уговаривать...
Наутро в милицию пошел, в местное ГАИ. Так и так, автобус только во второй половине дня в поселок такой-то, а у меня каждый час на счету - помогите, коллеги. Опять пришлось удостоверение развернуть. И ситуацию пояснить: так и так, еду правду узнать, отец или подменный кто. Младший лейтенант там первым делом и брякнул: ты бы зашел, говорит, старшой, к кому следует, предупредил бы. Мало ли!.. Но Мокеев раскрылся: я, мол, просто приеду и ничего такого не выскажу. Я сначала посмотрю, что за человек, чтобы конфузу не получилось. Если, значит, будет какое колебание, то сразу дам знать. А так - неловко людей тревожить...
На том и порешили. И младший лейтенант посадил Мокеева в свою желтую коляску и отвез к большой дороге местного значения. Некоторое время они там постояли, потом младший поднял руку и остановил самосвал с камнем. И сразу попал на кого надо - из того самого совхоза шофер оказался. Мокеев уважительно на младшего взглянул - знает парень дело, зря руками не машет. Показал младший на Мокеева водителю, сказал: "Наш человек, по делу едет, подбрось-ка". Водитель оценил Мокеева, на кабину кивнул, и тронулись они вперед. Сто восемьдесят километров было впереди - не баран чихнул. Так-то версты невелики, конечно, но Мокеев человек северный, и степная жара пришлась ему очень не по нутру. Через двадцать минут рассупонился он весь - до трусов. Тем более, водитель сам пример подал и в совхозе обещал первым делом душ организовать - теплый.
И все бы ничего, и легкая бы дорога, если б вдруг за каким-то пыльным поворотом не оказались двое с поднятыми руками - стоят, просят посадить. И водитель останавливается, вот что удивительно. И начинают они всерьез толковать, как он их довезет до какого-то места. А где их везти, этих ребят? В кузове камень рваный, и вообще - самосвал...
Мокеев спросить не успел, парни поскидали свои пиджачки, водитель им замасленный матрас выдал (уж не специально ли возил с собой?), и начали они там, в кузове, пристраиваться. Каменюки гремят - это ребята их поудобнее выкладывают, чтоб задницы не порвать.
Водитель Мокееву, глядя в удивленное его лицо, сказал:
- Ты, парень, глаза не выпячивай. Знаю, что нарушаю, так чего делать? Тебе надо ехать, им тоже надо. А попутных, может, сегодня до вечера не будет. И палит - сам видишь, как. Тут, брат, как в тундре - оставишь человека, а завтра за ним можно катафалк присылать, всяко было. А ты, парень, не местный?
- Приезжий, - согласился Мокеев.
- То-то, вижу, удивляешься. Наши-то сквозь пальцы на это дело, - сказал водитель, и поехали они. Нельзя сказать, чтобы осторожнее он машину повел - нет, по-прежнему поехали, и когда подкидывало самосвал и камень сзади грохотал - нехорошо Мокееву было, и еще жарче, и на душе нехорошо. И не знал он, как тут поступить. С одной стороны, он, конечно, инспектор и такая транспортировка людей, да еще на его глазах - чистое преступление. С другой, конечно, он тут в цивильном облачении, и местные условия, так сказать... И правда, как людей бросишь в такой степи, когда жарит со всех боков, и пыль, и воды нет, и неясно, сколько до ближайшей воды километров и сколько сзади удобных для людской перевозки машин!..
Но никак успокоиться Мокеев не мог, и здорово нехорошо ему было от того, что эти двое сзади на камне трясутся. И раздирали его противоречия, и никакого решения принять он не мог, и только зубы стискивал, когда сзади грохотало, и после одного ухаба все-таки сказал водителю: ты, мол, осторожнее, дружок, а то эти там - и показал большим пальцем через плечо. Водителю вдруг стало смешно, он даже захохотал: я, мол, и подзабыл уже, что в кузове еще двое. "Шутки у тебя как у того боцмана", - пробурчал Мокеев. Что еще такому скажешь!..
Потом жара и дорога без примет все-таки сморили Мокеева, он расклинился как мог и заснул. И навалилась на него сразу усталость за все: и материна могила, и дядя Вася с его таким заявлением, и старые карточки, которые всё в душе всколыхнули старое, и самолет, столько часов гудевший своими турбинами, и долгий автобус до райцентра, и гостиница, в которой выспаться толком не дали, и, главное, мысли не дали выспаться. А теперь, когда самосвал легко катил его в нужном направлении, он вдруг устал и так заснул, что не слышал даже, когда машина остановилась и те двое сошли, и двинулась машина дальше, а Мокеев все спал, но спал настороженно. Однако настороженность эта ждала каких-то иных тревожных сигналов. Наверное, разбудить его мог динамик спецсвязи с патрульными машинами ГАИ, или голос Яклича, или еще что-нибудь в этом роде, к чему он так привык за долгую гаишную службу. Не слышал Мокеев и первого грома, а от второго, который с оттяжкой прокатился над самой головой, проснулся. Туча закрыла почти все небо - густая, сизая, какая-то болезненная. Они въехали в дождь, и небесная вода смыла со стекол пыль, и капот перед глазами заблестел, и крылья - будто самосвал только выкатился с конвейера, из заводских ворот. Под колесами пошла глина. Они как раз подъезжали к какому-то промежуточному поселку - домиков двадцать, не больше, стены гладкие, крыши плоские. "Глинобит", - сказал водитель.
Тут и перевернулись. Они уже въехали в поселок, и дорожное полотно в этом месте шло по небольшому, метра в четыре, откосу. Машина вдруг пошла плавно разворачиваться влево, водитель правильно вывернул руль, но задние колеса уже попали на уклон, и машина аккуратно легла на правый борт. Мокеев не успел ни испугаться, ни крикнуть - земля оказалась рядом с лицом, он успел только ухватиться за руль и слегка подтянуться влево, подальше от летящей навстречу глины. Кабина оказалась повыше кузова, но сползала и выравнивалась, и Мокеев вдруг вспомнил своего крестника, которого в свое время вытащил из кабины перед тем как замкнуло, и ему стало плохо, так что даже застлало глаза... Не от страха, не от воспоминаний о том пожаре - нет. Только теперь, когда они уже тихо лежали на правом борту, он услышал грохот камней, вылетающих из кузова в глину, и вспомнил о тех двух парнях, которые на промасленном матрасе и своих пиджачках устраивались позади кабины. Он застонал от этой мысли и услышал вопрос водителя: "Прижало тебя?" Водитель спросил таким обыденным голосом, будто всякий раз на этом месте переворачивался с грузом, и ему это уже прискучило.
- Парней побьет, - промычал Мокеев.
- Каких парней? - удивился водитель. - Проспал ты, сошли они давно, парни, пусто там...
Когда они выбрались через левую дверцу, в кузове и вправду было пусто. Камень выкатился и россыпью лежал на мокрой глине. И был даже какой-то свой порядок в этой картине, во всяком случае нечто подобное Мокеев видел не раз на снимках ГАИ и сам не раз нечто подобное фотографировал, когда дежурил. "Диафрагма пять и шесть - и одна пятидесятая", - он даже выдержку прикинул, взглянув на опрокинутый самосвал. Привычка...
К ним спешили люди в сапогах и широких дождевиках, и Мокеев только сейчас увидел, что они с водителем стоят под дождем в одних трусах. И полез в кабину сверху, через левую дверь, за штанами и рубахой.
Самосвал довольно быстро поставили на ровный киль - народ сбежался резво. Дождь прошумел и ушел дальше. Водитель вывел машину на дорогу, развернул кормой к месту происшествия, и ему быстренько, руками, набросали камень обратно. Мокеев и подивился и порадовался такому порядку вещей: местные условия...
До поселка, указанного на отцовском конверте, оставалось им теперь немного: чаю попили, попереживали вслух - и двинулись. Если до переворота они почти не говорили с водителем, да Мокеев отоспал еще порядочный кусок дороги, то теперь говорили почти не переставая. Рассказали, кто где служил, кто на ком женат и сколько детей. И про оклады поделились. И про условия снабжения. И про всякий дефицит. И про "Запорожец" и про новые "Жигули" перекинулись.
Но все же Мокеев не стал открываться водителю, зачем в такую даль приехал. Водитель вокруг да около этой темы походил, но допытываться не стал. Начал рассказывать что-то про соседа, и выходило так, что рассказывает он про отца. По возрасту выходило, по имени. Мокеев молча волновался и вроде бы из вежливости задавал вопросы: да женат ли тот сосед, да почему водитель по имени его зовет, без отчества, и всякое такое.
Водитель отвечал охотно, без подозрений - и выходило, по его рассказу, что соседу выпадает по возрасту на пенсию, что мужик он толковый и правильный, что живет он малой семьей, женат, но не завязались дети, что уроженец он чужой, нездешний, но после войны тут оседлость завел, и все здешние его своим считают. Еще выходило, что обижен сосед на порядки и собирает стаж письмами с прежних мест работы и жительства, хотя, конечно, война прошла, какие теперь свидетели - пустое дело искать, только расстраиваться! А стажу не хватает, и он, водитель, сам не так давно письмо соседское отвозил в район, чтоб быстрее дошло, - у них в поселке не каждый день автобус, и почта, бывает, в распутицу по неделе вылеживает и больше. Еще по рассказу водителя выходило, что сосед всю послевоенную жизнь работал на малом подхвате - кому печку сложит, кому переберет, кому мебель смастрячит, ну и по другим хозяйственным делам - человек бывалый, без денег не сиживал, чаю без сахару не пил, но стаж, видишь, пришлось собирать под закат старости...
Водитель так и сказал: под закат старости. И Мокеев невольно посмотрел на него сбоку - лет тридцать было водителю, вряд ли больше, и моложаво выглядел водитель, и нервы в порядке (судя по опрокидыванию - не выругался даже! Будто так и надо!), и в доме, судя по рассказу, порядок, и шестьдесят пять соседских лет кажутся ему, водителю, такими далекими и безнадежно большими летами, что - закат старости...
Мокееву подкатывало под сорок, и он как-то уже отошел от такого тридцатилетнего воззрения на возраст...
- А как фамилия твоему соседу? - спросил Мокеев. - Ты так о нем рассказываешь - мне даже фамилия интересна стала: забавный, видать, человек...
- Забавный, - согласился водитель. - А фамилия у него самая обыкновенная - Мокеев. Мокеев Савелий.
- Надо посмотреть на твоего Мокеева, - сказал еще Мокеев, чувствуя, как колотится сердце, и только сейчас, кажется, по-настоящему испугавшись случившегося опрокидывания: ведь мог и не доехать! - Ты мне покажи его, как приедем.
- А чего ж, покажу. Завтра с утра познакомлю. Надо чего заказать - пожалуйста, можешь с ним без церемоний. И сапоги стачать, и валенки свалять, и по дереву, и печное дело - пожалуйста, он не откажет. Правда, и свое возьмет за работу. Себя уважает, - сказал водитель - без осуждения сказал, нормально сказал, как говорят о крепком, об основательном работнике.
И Мокееву ужасно как захотелось, чтобы все вышло без обману, чтобы отец оказался отцом, чтоб узнал себя на карточках, и мать чтоб узнал, и его, Николая, своего старшего, узнал бы в пацане, который на ступеньках сидит, наголо остриженный, с деревянной саблей в руке. И еще вспомнил Мокеев про отца - мать рассказывала: отец минуты без дела не сидел, что стрясется - сейчас починит, отладит, зашьет, приколотит...
Отец... Должен быть он!
- Зачем же с утра? - сказал он водителю. - Сейчас приедем, сразу и покажи мне твоего Мокеева. Сразу и познакомь.
Водитель посмотрел на Мокеева, покачал головой:
- Странный ты парень - всю дорогу молчал, теперь тебе Мокеева подавай на ночь глядя... темнишь ты что-то...
- Да чего темнить, - сказал Мокеев. - С интересным человеком почему не познакомиться!
Водитель промолчал, не ответил, да Мокеев и сам понял, что слова сказались фальшиво - и его интерес к соседу Мокееву сразу прояснился, и водитель, наверное, теперь думает, что из-за этого соседа и едет в поселок переодетый милиционер, о котором гаишный младший лейтенант в райцентре сказал: "Наш человек".
Впрочем, никаких вопросов водитель больше не задавал, и сколько ни рылся в памяти, ничего такого грешного за соседом Мокеевым не обнаружил, но когда они подъехали к водительскому дому и вышли наконец из кабины, попили холодного квасу, водитель не стал рассуждать, вывел из сарая "Ижа" с коляской и, бросив Мокееву: "Я скоро", - укатил. Предварительно он переговорил с женой, выяснил, что соседи где-то на другом конце поселка, у тех-то или у того-то...
Начинало темнеть. Хозяйка угощала Мокеева, двигая к нему тарелку, но ему кусок в горло не лез, и сердце колотилось вслух, и все было странно Мокееву в эти минуты: и этот поселок, и длинная дорога, и удачное опрокидывание, и этот прохладный дом, и ясное высокое небо, непонятно почему затягивающееся вечерней мглою...
Он вслушивался в пустынную улицу, очень желая скорого возвращения водителя с отцом или с тем, кто отцовской фамилией назвался, - только бы не успело совсем стемнеть, чтоб увидеть этого человека в натуральном свете. И чтоб - скорей.
"Иж" развернулся у штакетника. Водитель привез своих соседей, которыми так вдруг заинтересовался случайный пассажир; на багажнике сидел мужчина, Мокеев даже лица не смог различить - то ли боялся присматриваться, то ли волновался до потери фокусировки... В коляске сидела женщина, Мокееву незнакомая.
Он поймал себя на этом - женщина незнакомая... А мужчина, значит, знакомый? Как же так? Он еще и не рассмотрел лица, еще ничего толком не понял и походки не видел - ничего не видел, слова от него не слышал - а узнал...
Узнал?
Узнал ли?..
Человек слез с багажника, попытался всмотреться в Мокеева из-за штакетника. Водитель кивнул ему на калитку, и Мокеев-старший вошел.
Он шел к крыльцу не торопясь, очень спокойно шел, привычно ступая по этой земле, и Мокеев-младший вдруг увидел, каким будет Мишка, когда состарится и доживет до отцовых лет. Все было знакомо, все было Мишкино, то есть наоборот - в Мишке все было отцово...
Мокеев чуть было не сказал: "Здорово, батя". Те самые слова, которые он, пока летел и ехал, сколько раз повторял, представляя себе их встречу.
Отец остановился, протянул руку: "Мокеев Савелий Алексеевич".
Мокеев-младший тоже протянул, пожал отцовскую заскорузлую ладонь и сказал: "Очень приятно". И не назвал себя.
Водитель стоял рядом, все наблюдал и приподнял левую бровь: где это видано, чтоб человек моложе соседа вдвое да свысока так здоровался. "Приятно" ему, а не назвался.
Мокеев-младший смутился, только сейчас поняв, что не назвал себя отцу, и сказал: "Сядем?"
Отец пожал плечами, посмотрел на водителя, будто советуясь.
Водитель спросил:
- Я не помешаю вам?
- Нет-нет, - сказал Мокеев-младший, - наоборот даже...
Что - наоборот, он и сам не знал. Он торопливо полез в карман, вытащил из бумажника карточки и протянул их отцу: "Взгляните, пожалуйста..."
Отец долго рассматривал фотографии, вздыхал, смотрел на Мокеева и наконец спросил: "Откуда они у вас?"
- Как откуда? - удивился Мокеев. - Это мои... то есть наши с Ниной... А Михаил теперь на Дальнем Востоке, училище кончил, служит там...
Отец покачнулся, оперся двумя руками о скамью и стал всматриваться в Мокеева.
- А вы? - начал спрашивать он и не спросил до конца - все смотрел, все смотрел и смотрел, переходя глазами с лица на волосы, на глаза, рот, нос, брови, на плечи, на руки, опять на волосы и снова - на глаза... Не узнает...
- А я - Николай, - сказал Мокеев сдавленно, - я это... здравствуй, батя...
- Николай, - тоненько сказал отец. - Коля? - тонко-тоненько, не своим голосом спросил отец.
И заплакал.
- Ну как же, батя, как получилось? - спросил, не удержался Мокеев. Ночь глядела в окно, было уже и поплакано, и выпито, и рассказано... Наталья Семеновна, отцова жена, оставила их одних, и они сидели теперь, отец и сын, незнакомые друг другу. И Мокеев-младший наконец спросил, что давно хотел спросить.
Отец вздохнул, встал молча и достал из комода пачку писем, перетянутых резинкой. Отобрал несколько конвертов, протянул сыну: "Вот..."
Мокеев читал листки, сломанные на сгибах: "На Ваше заявление... сообщает... местонахождение вашей семьи не установлено..." "В ответ на Ваше письмо, дорогой товарищ Мокеев, с горечью сообщаем, что дом, в котором жила Ваша семья после Вашего ухода на фронт, был разбит немецкой бомбой с самолета и под обломками от взрыва погибли все три семьи, проживавшие в этом доме... примите наши соболезнования... бейте проклятого врага, чтоб..."
- Батя, - сказал Мокеев, - это было, нам соседи написали, что дом сгорел, но бомба попала после, когда мы уехали, батя, это после было...
Отец молчал.
- А ты поверил, батя?
Отец кивнул. Лицо его дергалось, губы покривились - он еле сдерживался, лоб вспотел и влажно взблескивал под светом настольной лампы из угла.
- И после войны не написал больше ни разу и не заехал?
- Ты дальше читай! - сказал отец.
Мокеев прочитал дальше: "Похоронить останки тех семей раздельно не представилось возможности, дорогой товарищ Мокеев, так как все взрослые и дети были убиты взрывом, а дом полностью сгорел, вместе с мебелью и носильными вещами, поэтому останки пришлось положить в братскую могилу, сразу после той бомбежки, извините, торопились, враг подходил, вы фронтовик, вы должны понять..."
Долго они сидели и молчали - и младший Мокеев, и Мокеев-старший не знали, как им теперь. Объединяют их эти нечаянные годы разлуки, которые выяснились... или окончательно разъединяют. Младший Мокеев не мог заснуть в эту ночь, забылся только под утро, ненадолго. Да и старший проворочался, вспоминая, сколько раз порывался съездить на родное пепелище и так и не съездил: боялся добить себя. И так теперь выходит, по окончательному расчету, что себя берег, а жена троих вытащила до полной человеческой зрелости, а он - тут, вдали, горе свое отбывал...
- Что же ты, Савелий, не сказал ни разу, что детишки у тебя были, целых трое? - спросила ночью Наталья Семеновна, она тоже не спала. - Тридцать лет вместе прожили, ни разу слова не обронил про детей...
- Считал - погибшие все, - глухо сказал Мокеев-старший. - Что же теперь... я, Наталья, не перед тобой, я перед ними виноватый... в жизни...
- Какая ж твоя вина, Савелий, ты письма писал, я видела, только спросить боялась.
- Что ж письма, Наталья, письма - они бумага, и все...
Утром поднялись. Пока умывались, завтракали, перекидывались случайными словами - как-то не смотрели друг на друга. Потом вроде наладилось, и при дневном свете сын рассмотрел отца и отец - сына. Мокеев-младший рассказал про мать, про Нину в Питере, про Мишку. "Я тебя, батя, и узнал сразу, до того вы с Мишкой схожи - и на лицо, и походкой, и всеми статями..."
Лицо отцовское снова стало мучительно морщиться, и Мокеев больше ничего такого отцу не напоминал.
К вечеру собрался в обратный путь. Отпуск кончался, все сошлось, можно возвращаться. Напоследок пригласил отца к себе в гости, и Наталью Семеновну пригласил. И уехал.