Переиздание одноименного романа, повести "Последняя кочевка" и рассказов старейшего ненецкого писателя. Произведения, написанные на автобиографической основе, воссоздают историю Тюменского Севера 20-х–30-х годов нашего столетия.
Содержание:
Предисловие - По солнечной стороне 1
ПОСЛЕДНЯЯ КОЧЕВКА - Повесть 4
ЖИВУН - Роман 13
РАССКАЗЫ 70
Примечания 89
Иван Григорьевич Истомин
Живун
Том 1
Люди без памяти не имеют своего будущего. И это так. История, какой бы она ни была, - это наша история, это судьбы наших поколений, наших предков.
Имя Ивана Григорьевича Истомина - писателя, гражданина связано с тридцатыми годами, когда на Ямале зарождались письменность и национальная интеллигенция малых народностей. Он и стал первым певцом Ямальского Севера. Тема его творчества: тундра, быт обских жителей, самобытная культура малых народностей…
Сегодня Ямал открыл свои кладовые Приполярного Урала, огромны его запасы нефти и газа. Но на благо ли это пойдет людям, не поставит ли природную среду на грань катастрофы? Многое зависит от нас, от уровня нашей духовности, знания истории и уважения ямальской земли.
Не опоздать бы ямальским литераторам уловить эти процессы и отразить их, подхватить эстафету, которую достойно пронес Иван Григорьевич Истомин.
Мы благодарим администрацию Ямало-Ненецкого автономного округа не только за финансовое обеспечение выхода двухтомника писателя, но еще в большей степени за то, что она поддержала составителей, благословила на доброе дело.
Мы благодарим вдову писателя Анну Владимировну Истомину, его детей за предоставление возможности работать с архивными документами и за практическую помощь.
Спасибо всем.
Ю. Н. Афанасьев, Н. В. Афанасьева
Предисловие
По солнечной стороне
Из-за крутого изгиба туристический теплоход выворачивает корму на открытый широкий плес, где сливаются Пароходная и малая Обь. С левой стороны неожиданно выплывает панорама села на мысу. За ним покрытые ельником увалы и в синеватой дымке предгорья Северного Урала…
Это всегда вызывает у туристов любопытство и желание сделать остановку, ознакомиться с селом. Как его называют? И начинается среди иностранцев склонение этого села на свой лад:
- Мусы?.. Музык?.. Мужин?.. Мушик?..
- Да нет же, - поправляет гид. - Мужи.
- И это что значит? - любопытствует иностранец.
- Говорят, что можно перевести как "живун".
Остановка в Мужах действительно дает неизгладимые впечатления. Беспрерывно начинают щелкать фотоаппараты. Впечатлениям ухоженного и сытого европейца от северной первозданной дикости и вольности нет конца.
Вот несколько зыряночек выстроились вдоль причала с бурками (женскими меховыми сапожками) и шапками в руках. Турист примеряет и, отплевывая изо рта шерсть, напяливает-таки на себя массивную шапку из оленьего меха. Так он целый день и ходит в шапке по селу почти в тридцатиградусную жару.
Другой, скорчившись у видоискателя своего "Кодака", извел всю пленку. Снимает он с разных сторон местный шедевр - избушку на краю обрыва. То, что она по виду (с косыми глазницами, облупленной крышей, поросшей мхом) перещеголяла жилье бабки-ежки, - это одно. Но фотографа поражает, как же избушка, вопреки всем законам физики, настолько перекосившись, никак не рухнет в овраг. Или корнями приросла?
Встречаются еще лабазы, сараи из просмоленных плах с дырками. Это разобранные купеческие суда с выбитыми шкантами. Вниз по Оби везли муку, соль, дробь, ружья. Вверх уходили налегке с пушниной.
А вот на тротуарах, как священные индийские коровы, развалились псы, мохнатые, огромные, выставив к солнцу морды. Они не кусаются. Их можно даже перешагнуть. И как их много!..
Замечено, что интерес туристов к Мужам не убавляется. А дело в том, что в этом глухом северном уголке оленеводов и рыбаков открылся свой музей. Турист едет за впечатлениями, и слово "музей" его тут же притягивает.
Только что могут показать люди, если они сами-то порою как музейные экспонаты, только откуда-то из заказников, как бы тронутые молью, а оттого нередко и зачуханные на вид? Вот рыбак - оттопыренные голенища резиновых сапог, вымазанные липким илом, непонятного цвета мятый костюм с прилипшей чешуей, ершится во все стороны неподстриженная грива волос…
Впрочем, есть на Севере и другие типажи, с одним из которых знакомит литературный стенд. Кто это с бородой Хемингуэя? Так начинается встреча сторонних литературе людей с писателем Иваном Григорьевичем Истоминым.
Лицо писателя на фотографии спокойно и одухотворенно. В глазах василькового цвета прищур и затаенное детское лукавство. Когда гид объясняет, что этого человека в трехлетнем возрасте скрутил тяжелый недуг - полиомиелит, что его дважды разбивал паралич, что у него не только нет ноги, но действующим остался лишь средний палец на левой руке, невольно у кого-нибудь удивленно слетит с губ: "А как же он творил?"
И ответ прост: "Силой духа!" Ведь если есть люди, состоящие из плоти и живущие для ее потребности, то есть и люди, заряд духовности которых настолько велик, что свое физическое состояние они уже воспринимают как нечто второстепенное.
Я познакомился с Иваном Григорьевичем более двадцати лет назад, как земляк, как мужевский житель. Иван Григорьевич уже тогда жил в Тюмени на улице Володарского. И хоть жил он со своей супругой Анной Владимировной в городской квартире, что-то все равно оставалось в ней от зырянского быта. Может быть, побеленные известью стены, старинный кованый сундук в коридоре. И запах Севера еще не исчезал. Приезжали со своими литературными пробами дебютанты с Ямала, начинающие писатели из Ханты-Мансийского округа.
Кто просил рекомендацию или рецензию, а кто помощи в житейском обустройстве.
Целыми днями хлопотал дедушка Иван, устраивая своих "детей" Севера. А дети взрослели, садились на своего Пегаса - и упархивали. Все реже и реже их можно было видеть на квартире Ивана Григорьевича.
Мне тогда со стороны было хорошо видно. В первый день знакомства я привез Ивану Григорьевичу какую-то посылочку от родственников. В гостиницу он меня не отпустил. Так до конца его дней с приездом в Тюмень и ночевал я у писателя.
Чувствовалось, что гость из Мужей был ему дорог уж тем, что именно там остались прототипы его "Живуна". Работая редактором районки, привозил подшивки или отдельные номера. Если нам, газетчикам, они казались вполне обыденными, то на Ивана Григорьевича каждая заметка или статья, где речь шла о жизни земляков, действовала, как бальзам на душу.
Приходилось, конечно же, извещать писателя и о печальных событиях. Уходили из жизни родственники Ивана Григорьевича и прототипы "Живуна".
- Во-он о-но что, - сильно окая, растягивал слова Иван Григорьевич, поскольку язык его слушался плохо, и надолго замолкал, глядя через окно на кусок облезлого неба, придаваясь каким-то своим воспоминаниям.
Шурышкарский район по площади не с одну европейскую страну, а жителей не более 10 тысяч человек. Так что в лицо почти все друг друга знают.
- А что-о еще там делается, - пытаясь встряхнуть себя от воспоминаний, обращается Иван Григорьевич. - Как мужики, строятся?.. Много молодежи остается дома?.. Вьют свои гнезда?.. К реке, к лесу как относятся?..
Я уже знал, что горестные мотивы из разговора надо убирать, не бередить душу писателя.
- Вы старика Шиянова знали?
- А ка-ак же. Жив еще э-этот чудак?
- Так ему некогда помирать, Иван Григорьевич. Работает, лошадей пасет на острове Мелексим…
- Зна-аю. По середине Большой Оби этот песчаный остров…
- Так вот, - отвлекаю я писателя. - Видит он давеча, как сверху по течению со стороны Тобольска спускаются четыре шлюпки под парусами и с лозунгом: "Никто не забыт, ничто не забыто!" Это, оказалось, студенты исторического факультета собирают материалы про участников войны.
Уху из жирного муксуна приготовил старик для гостей. По кругу пустил рюмку. А после второй и третьей его понесло… Он не только не счесть мостов повзрывал и гнал фашистов до самого Берлина, но лично встречался с Жуковым. И хоть стал Героем Советского Союза, местный военкомат до сих пор награду не представил…
- Ну-у и что-о дальше-то?..
- Так вы же знаете, что он нигде не служил и не призывался.
Студенты по прибытии в Салехард - сразу же в окружком партии с рассказами о новонайденном герое. Там такой шум поднялся… Вот меня и послали разбираться от газеты с этим подвигом. Выяснилось, что дурачился Шиянов, любил мозговые извилины у окружающих проверить. В том числе проверил и начальство.
Мне до сих пор помнится, как смеялся Иван Григорьевич. Правая рука безжизненно висела, левой он с трудом бороздил по столу, не в силах оторвать, и тогда склонял к ней крупную голову. Все тело у него тряслось от смеха, багровело лицо, слезинки сыпались из глаз, которые он размазывал по руке. А в перерывах стонал:
- Во-от, лешак! Во-от, хо-олера…
Смех у него был искренним и детским. Когда он ожидал шутку, в глазах заранее искрились чертики. После этого Иван Григорьевич начинал возбуждаться, специальной клюкой, подвигая и отодвигая на широком самодельном деревянном столе папки с рукописями.
- Чи-итай… Что-о скажешь?..
Это были главы из романа "Живун".
Мне симпатичны были его зарисовки, особенно добротно прописанные живые и запоминающиеся бытовые сценки северного народа. В своих воспоминаниях я бы не хотел цитировать что-то из произведений Ивана Григорьевича, к чему обычно прибегают литературные критики, "предваряя" прозу писателя. Я просто хотел, чтобы доброжелательный читатель вместе с нами проследил путь писателя и человека. Что бы ни было на пути, но люди высокой нравственности и духовности, каковым был Иван Григорьевич, при всех невзгодах остаются спокойными и уверенными в себе.
При каждой встрече, уходя, я ловил себя на мысли: вот я - с двумя руками, с двумя ногами и головой, еще об стенку не ударившись, нахожусь в разладе с собою, в состоянии импульсивности и неуверенности. И вот ты - откуда такая гармония, органичность?
Мне сейчас думается, что Иван Григорьевич, не вставая с дивана, через единственное окно в кабинете напротив воспринимал мир намного глубже. Доносившийся до второго этажа с улицы гул машин, говор людей для него не только звуки, это общение.
- По-осмотри за окном, кто-о по-оет?
Около дома рос тополь. Начиналась первая капель. Чавкали автомобильные колеса, превращая снег в черное месиво.
- Птички какие-то, серенькие и с хохолком…
- Пти-ички, - пренебрежительно крутит головой Иван Григорьевич. - Э-это же хохлатый полевой жаворонок… Птички-и, - фыркает он презрительно. - Во-от ходишь и не видишь. Ми-имо себя хо-одишь…
Мимо себя ходишь!
За все время знакомства я никогда не видел писателя отчаявшимся. Хотя нет. Один раз уже поздно, приехав вечером, я застал Ивана Григорьевича хныкающего и ворчащего:
- Во-от, хо-олера, ни сту-учать, ни бренчать не можешь!..
В первое время подумал, что он с кем-то разговаривает. Он и действительно разговаривал, только со своим единственным живым пальцем, обмотанным бинтом. Дописывались последние главы "Живуна", произошла перегрузка пальца, на котором Анна Владимировна постоянно меняла примочки.
И мне вдруг раскрылся этот человек еще с одной стороны. Единственный палец! И этот палец прокормил четырех детей. Да и Анна Владимировна, поскольку вела хозяйство и обихаживала писателя, не могла работать. А что такое гонорар? Это мизерное поощрение, на которое северные не начисляются. На работе можно и баклуши бить, но зарплату все равно получишь. А если вот так вдруг перестать писать - кто платить и за что будет?
Этот вечер был нерабочий. Пальцу сделали выходной. Иван Григорьевич полуползком, как мог, пристраивался на диване, готовый выслушать про Север, про Мужи.
- Ма-ать, а ма-ать! - гудел он, вызывая жену. - Да-авай сюда мою фронтовую.
Анна Владимировна принесла эмалированную кружку, в которой немножко было налито водки, и положила сверху бутерброд.
- Ну-у, давай же быстрей рассказывай, - от нетерпения заелозил Иван Григорьевич, - а я помаленьку буду слушать и вот этим запивать, - хохотнул он, зацепив большим пальцем, как крюком, за ручку кружки - с другой посудиной ему бы не справиться.
В этот вечер мы прилично наболтались. Я ему рассказал, что есть у нас замечательная женщина в районе, которая каждый год истоминские вечера проводит с песнями, с чаепитием, с зырянскими шаньгами. Она знает всех прототипов "Живуна", их судьбы. Да что там прототипы! Как-то в разговоре давай считать, сколько в Мужах парней неженатых. В одном только ошиблась или засомневалась. А ведь население-то в Мужах ой-ей - более трех тысяч.
В последние два года уже не слышалось стучания на печатной машинке, хотя она и не была прикрыта чехлом. Умытый и побритый Анной Владимировной писатель часами неподвижно смотрел на окно. Там голубая полосочка неба, там вечность, там плывут его родные гуси-лебеди. Нет, никогда они не пролетят мимо Мужей, грустным клекотом они передадут привет землякам.
27 июля 1988 года Ивана Григорьевича не стало. Но с нами остался писатель, его книги, его любовь к ямальской земле.
Север! Суровый и прекрасный край, ранимый даже от неосторожного прикосновения и жестокий в своей необузданной лютости. Поэтические белые ночи, полярное сияние, бескрайний разлив серебристых снегов, полноводная кормилица Обь и нюрмы (нюрмы - тундровые просторы с цветущими коврами морошки, обрамленные коренастым леском). Все это - наш Ямал.
Но это только один набор красок. Есть и другой. Бездорожье и безлюдье, свирепый гнус, лютые морозы, метели, зимние ночи длиною в тысячи часов. Только сильный духом и крепкий человек может жить на Севере. Почему же природа Ямала так неожиданно благосклонно отнеслась к писателю Истомину? Она ждала своего певца?
Истомин - кто он?
В ночь на седьмое февраля 1917 года в семье рыбака Григория Истомина родился сын. Как и все мужевские мальчишки, он впитал запахи Оби, слышал клекот белокрылых чаек, подолгу любовался прилетом и отлетом пернатых.
В трехлетнем возрасте будущий писатель перенес полиомиелит и остался инвалидом. И какую физическую силу, какое мужество, какую любовь надо иметь к жизни, чтобы восьми лет подняться на костыли и увидеть во всю ширь и высь окружающий мир.
Десятилетним пошел в школу. Закончив с отличием семилетку в 1934 году, поступает в Салехардское национальное педагогическое училище. Закончив и это училище с высшими баллами и 1938 году, он начинает педагогическую деятельность на Крайнем Севере.
По август 1941 года Иван Григорьевич преподает русский, ненецкий языки, графику и рисование в Салехардской политико-просветительной школе. Эта школа много сделала для культуры Ямала, для жителей тундры и тайги.
Иван Григорьевич не расстается с карандашом, с красками, много рисует. Именно тогда он и начинает писать прозу. "Это так прекрасно - биться со словом, подчинять его, укрощать так, чтобы оставалась его внутренняя упругая сила", - позднее скажет в связи с истоминским дебютом известный писатель Тюмени и Сибири К. Лагунов.
Кстати, в педучилище Истомин занимается в литературном кружке, где студенты издают рукописный журнал-альманах "Искры Ямала", в котором помещались рассказы, очерки. В альманахе находилось место для народных песен, сказаний и легенд, для неоткрытых кладов северного фольклора.
Проработав в учебных заведениях Салехарда, Истомин, несмотря на физический недуг, дает неожиданное согласие и выезжает учительствовать в оленеводческий поселок Ямгорт на горной реке Сыня. Это решение было принято в основном для того, чтобы улучшить свое материальное положение. Но и здесь молодой учитель не ограничивается школьными делами, он изучает быт и нравы малых народностей, ведущих полукочевой и кочевой образ жизни. Об этом писатель с теплотой вспоминает в небольшой повести "Пронька".
Однако со временем начинающий автор понимает как трудно ему без творческой сферы, без общения с литературным миром. Он явно вдруг осознает, что в одиночестве попросту не сможет донести до читателя задуманное, выполненное, осмысленное.
Пожалуй, окончательно Истомин решает свою будущую писательскую судьбу, уходя на работу в окружную газету "Красный Север", которой и отдает восемь лет своей жизни. Именно здесь с ним знакомятся Иван Юганпелик, Леонид Лапцуй и другие молодые ненецкие поэты.
Под его руководством профессиональное мастерство молодых литераторов становится заметным не только для ямальскго читателя. Иван Григорьевич по-детски радуется каждому успеху своих учеников. Их объединяет и большая дружба. Они могли до самой поздней ночи, до самого утра в надымленной комнате читать друг другу стихи, сказки, отрывки будущих поэм и повестей.
С 1959 года Иван Григорьевич переезжает в г. Тюмень и в течение пяти лет работает редактором Тюменского книжного издательства, готовя издания на языках народов Севера. Сюда к нему приезжают из Ханты-Мансийского округа молодые поэты Андрей Тарханов, Юван Шесталов, чьи имена сегодня известны не только в нашей стране.
Видимо, следует особо подчеркнуть, что начало развития художественной литературы Тюменского Севера заложено было на Ямале, и оно связано с именем Истомина. Причем не только рождение литературы, но и зарождение национальной интеллигенции.
В этом смысле обратим внимание читателя на один автобиографический очерк писателя. Дело в том, что существует два варианта этого очерка. Первый под названием "Первые ласточки" и второй - "Первые снегири". К сожалению, в обнаруженных рукописях не проставлены даты написания. Однако можно предположить, что вариант "Первые ласточки" поддался значительному прессингу цензуры. Очерк во многом "выхолощен" и просто сокращен. Напечатан он был в 1959 году. А несколько лет спустя, в ситуации некоторого "потепления" политической конъюнктуры, очерк печатается в местной газете под названием "Первые снегири". Мы буквально были потрясены и обрадованы такой находке. Сколько здесь выписано деталей, имен, отношений между малыми народностями, откровений… Этот очерк - сама история Ямала, каждой строкой врезающаяся в память.
И это не все. В конце 1987 - начале 1988 годов окружная газета "Красный Север" публикует воспоминания писателя опять же под названием "Первые ласточки". Наконец-то И. Г. Истомин высказывает то, что было под запретом, что с ним действительно происходило.
Впрочем, идеологическое давление на писателя заметно и во многих повестях, рассказах и стихах. Так, например, в "Легенде", напечатанной в 1953 году в Тюменском издательстве, Ямал посещают два вождя - Ленин и Сталин. В "Легенде" же, опубликованной в 1961 году в московском издательстве "Советская Россия", Сталина уже нет.
С точки зрения сегодняшнего дня иной читатель усмехнется такой перемене взглядов. Однако литературу, в том числе и художественную, нельзя отрывать от времени, в котором человек живет. Ямальская литература еще переживала свой младенческий период, шел поиск образов, тем, сюжетов.