* * *
…Вспомнив все это при виде ледохода, Ямай невольно оглянулся назад. За спиной стоял, словно выточенный из мамонтовой кости, новый дом, в его окнах отражались веселые солнечные блики. В одном из окон старик увидел лицо жены и помахал рукой, вызывая ее к себе.
Вскоре на крыльце появилась Хадане в суконной с узорами ягушке.
- Ты зачем меня звал? - спросила она мужа.
- Иди сюда на горку. Полюбуйся на ледоход. Вон как здорово, - Ямай поднялся с нарты и стал показывать рукой вниз, на реку.
Хадане в меховых туфлях засеменила по высохшей лужайке к реке. Закрывая ладонью глаза от солнца, она долго смотрела на плывущие по всей ширине Оби потемневшие льдины и на зеркальную водную гладь, показавшуюся за изгибами реки.
- Свежая вода гонит старый лед, совсем гонит, - сказала старуха и, легонько вздохнув, добавила: - Будто новая, оседлая жизнь гонит прежнюю, кочевую.
- Правду говоришь, старуха, - Ямай нежно коснулся рукой жены. - Я тоже только что об этом думал.
Хадане взглянула на мужа.
- Ну и пускай гонит. Пусть старые льды кочуют себе.
- Это у них тоже последняя кочевка, - кивнул остриженной под польку головой Ямай. - Только для них это погибель а для нас последняя кочевка - счастье. Так я думаю.
И оба улыбнулись.
1961
ЖИВУН
Роман
Глава первая
Прощайте, Мужи!
1
Летели
стая
за
стаей
лебеди,
гуси,
утки…
Мчались быстрее выпущенной из тугого лука стрелы.
Радостный гомон оглашал поднебесье:
- Клун, клун!.. Га-га-га!.. Свию, свию!..
Скорей, скорей в родные гнездовья! В понизовье Оби - белые приполярные ночи, синие разливы рек и озер.
Люди задирали головы, с нежностью встречали пернатых путешественников, кричали приветливо:
- Давно ждем вас! Худа никогда не приносили! Давайте жалуйте к нам, на свою родину!..
Теплели глаза, смягчались лица, ожиданием чего-то хорошего наполнялись сердца.
Не зря молвится: доброе весной рождается…
* * *
Именно в эту пору четыре семьи уезжали из Мужей на новое поселение.
Все село только о том и говорило.
Из Мужей еще никто не уезжал насовсем.
Сто лет стоит село на крутом берегу Малой Оби, что течет вдоль Приполярного Урала. Первые поселенцы, начавшие рубить здесь избы, давно покоятся под могильными крестами. Было в Мужах с десяток дворов, теперь перевалило за полтораста. Вырастали дети, отделялись, строились. За лесом дело не вставало. Вокруг вековые кедры да лиственницы! Молодые семьи, словно поросли, коренились, пускали побеги. Те от себя. Так усадьба за усадьбой ширились Мужи. А еще случалось, по дремучему урману забредали сюда редкие странники - беглые. Приживались, обзаводились немудреным хозяйством. На всех хватало рыбы в Оби, зверя и птицы в тайге. Летом приходили пароходы, купцы забирали рыбу, пушнину, в обмен давали снасть, порох-дробь, ружья, соль, муку, картошку, лук, особенно любимый женщинами, - в чай его кладут, как ягоды. Водку - само собой. Жили. Сыты через край не были, но и голодом не сидели. На сторону не уходили. Разве девку какую замуж выдадут, отпустят в другое село, если своих женихов не хватало.
Семьями уходили из Мужей впервые.
А все Варов-Гриш, Гриша-балагур, забавник. Сдружился с Куш-Яром и пошел народ баламутить.
Куш-Юр - что он понимает в зырянской жизни. Гологоловый! Неводил? Нет. Зверя промышлял? Нет. Политический… Кабы не пошел против царя, знал бы он, что есть на свете Мужи? Ну и живи, коль в селе остался. Назначили властью - ставь печать, речи говори, у кого охота есть - помозолит уши.
Балагур, он и есть балагур - чего с Гриши возьмешь! Хлебнул горя на войне, в плену у немцев помытарился, домой еле ноги приволок, мать и жена не сразу признали - исхудал, как олень в гололедицу. Хоть и четвертый десяток живет, а в голове так ничего и не прибавилось, право слово. От дорогих могил уходит, от родных уходит, от своего народа. Уже не помрачение ли в уме?
Так рассуждали иные старики. Их поддерживали другие:
- За коим лядом людей с места сбивать? Зырянин - не ханты, не ненец, оседлый он спокон веков.
Молодые - те горой за Варов-Гриша:
- Молодец, что уходит! Мужи - земля-плывун. Бродница - грязь да лужи. Того и гляди, светлым днем утопнешь. В непросмоленных пимах - все равно что без обувки. На неводьбу ли, по селу ли - в броднях. Жаль только - не позвать будет дядю Гришу на посиделки, не послушать его певучей тальянки, нежных и шуточных песен, его занятных сказов про иные края, где малиц не носят, в пимы меховые не обуваются, где не бывает белых ночей, а люди живут в высоченных избах - одна над другой, и никакая лесина, хоть небо подпирает, не скроет этих изб, и ездят там люди на двух колесах - ногами вертят и катят, катят… Во-он где побывал, что повидал дядя Варов-Гриш! Бывалый мужик. Раз надумал ехать, значит, так надо, так хорошо. Пускай едет. Мы за ним следом.
- Во-во, - ворчали старики, - куда балагур, туда и ветрогоны. Мужи - святое место! Вода-то в ближнем озере и зимой подо льдом не застойная, не заморная, без ржавого духа. Рыба в ней не дохнет. Из-за родников-живунов. Живун - место наше! Другое такое поищите. Деды-прадеды были не дурнее, знали, где домиться. Жили - слава богу! Кому что суждено, то и получали.
Но, кажется, больше всех распалились женщины.
- Ум у мужика спьяна и не так помутится. Но Елення, дурья голова, что думает? Мало ей! Старшенького своего, Ильку, так же вот сгубила. Поехала в путину к мужу и парнишку с собой потащила. В дороге застудила, на ногах теперь не стоит, руки - плети. Сейчас и меньшенького эдак же угробит. Накажет Господь ее!
Мужики - хозяева и кормильцы - были сдержаннее в суждениях. Они пропускали мимо ушей ворчание стариков, восторги молодежи, бабью болтовню. В том ли дело что не сидится Гришу в Мужах?! Постоянную парму придумал. Вместе с бабами и детьми мужики едут - вот ведь что! Лодки - в складчину, невода-сетки в складчину, порох-дробь - в складчину, добычу - поровну и даже котел летом - общий, сколько ртов - столько ложек…
Как до этого доходило, мужики-кормильцы запинались.
- Твоя баба каждый год носит. Моя - раз рожала, и того Бог прибрал. Ты дюжину раз хлебнешь, а я - два…
Хотелось решительно отвергнуть, но резкое слово с языка не сходило. Сказать недолго, а как промахнешься? Балагур-то он балагур, Гриш, однако себе не враг, очертя голову с детишками и бабой в ловушку не сунется. Может, так к лучшему?
Часами посиживали, подымливали трубочками, мараковали - не прогадать бы. Мысли ворочались медленно и туго, все бралось в расчет.
Припасы на исходе. Купцов ждать не приходится, новые начальники, вроде Куш-Юра, пускать их не стали. Обманщики, мол, людей обирают. Так-то оно так, да кабы в мир-лавке, "копративе" энтом, хоть бы мышь ночевала. А то харчей нет, винки и подавно. Куш-Юр бает - мор на Большой Земле. Дети мрут, женщины мрут, мужики мрут, словно рыба в тухлой воде. Земля посохла, потрескалась. Ничего не родит, как бесплодный олень-хабторка. И скотина дохнет. Вот ведь оказия какая, многопечальная! Верить - нет Куш-Юру, что самый большой начальник - Ленин - про северных людей тужит. Из амбара главный мир-лавки обещает чуток муки прислать. А больше ничего нет. Снастей и припасов и в главном амбаре тю-тю. Колчаки да богатеи извели, изурочили, ироды. Заводы, фабрики порушили, по винтику растащили. Шибко все изуродовано, вскорости не починишь. К нонешней поре не успеть. Вот уж что к будущей. Худо, очень худо. Как бы с оленями ягель зимой не щипать. Уж и так полно нищих, с сумой по селу ходят. Одна надея - на рыбу. Наловить ее, насолить, сколько можно… То-то и оно… А где промышлять-то? Все ближайшие угодья оскудели, даже озеро с живой водой… И где соль взять? И снасть прохудилась…
- Однако балагур он балагур, Гриш, а смикитил, на новых, привольных угодьях да в складчину, верно, поболе наловишь и насолишь…
И опять перебирали условия пармы, доходили до общего котла, запинались…
- Пармой на неводьбу - куда ни шло. Это бывало в рыбалку. У соседа маленько соли, у меня какая-никакая снастишка. Вот супрягом и порыбачим. А кому, может, сподручнее сетишками сложиться, из двух-трех - один добрый невод изладят. Опять своя парма. Поневодят и разойдутся. Дележка - по уговору. На работника - пай, на двух - два пая. Или как по-иному. Никому не обидно. Никто не внакладе. Опять же - на обжитом месте. Новой избы не ставить, шмотья не перетаскивать, баб и детишек не везти. А тут - нате-ка. Поезжай насовсем к черту на задворки. Живи в лесу, как медведь. Да еще и охотничай зимой… пармою. А как? Ватагой, что ли, ходить на белку? Всех зверей перепугаешь. Охота - не неводьба. Зимой все одно промышлять придется врозь. Только как же тут с дележкой-то поровну? Один - хороший следопыт, меткий стрелок, другой - так себе, а третий - и ружье-то держать не умеет…
- Ни к чему затея Гриша! Уж лучше жить, как привыкли, - на обжитом месте.
Говорили вроде бы твердо, но нерешительно.
Были и злорадствующие, из недавних сельских воротил.
- Пусть, пусть дурачится голь неразумная. Шиш у них выйдет, к разбитому корыту воротятся… Без нас ни у кого ничего не выйдет!..
А про себя думали - вот им-то, богатеям, не худо бы захорониться где-нибудь в тайге, подале от красных антихристов, пока не рухнет новая власть, не вернутся старые порядки…
Пересуды разгорелись с новой силой, когда стало известно: с Гришем уезжает непутевый, шепелявый мужичонка Сенька, по прозвищу Германец. Все село смеялось. Вот так компания! Второго такого неудачника поискать надо. Сам ни к чему не тороват, да и баба хворая, цинготная, с зобом, Гаддя-Парасся - зобастая Парасся. А ртов шесть. В котел от него - ершик, а зачерпнет - осетра. Понятно, зачем едет, - на чужой счет пожить.
Согласие войти в парму рыжего, скуластого Мишки Караванщика было еще одной охапкой хвороста, брошенной в огонь. Куш-Юр уговорил… Хитрый он, Гологоловый. Думает, люди не понимают. Хоть и полтораста дворов в селе, а не утаишься. Сиротка Сандра между ними встала. Сплавил, значит, соперника. Но Мишка-то как маху дал? Не шляпа ведь, парень в возрасте, двадцать пять ему, с беляками воевал, к купцам рыбацкие караваны водил.
Четвертым к переселенцам присоединился Гажа-Эль. Если кто ночами терзался, затылок почесывал, думу думал: не отправиться ли и ему на новое поселение, у того окончательно пропала охота. Гажа-Эль - мужик, конечно, работящий, силы ему не занимать, но ведь, бестия, всегда навеселе, одним словом - гажа, веселенький, вечно под хмельком. Спьяну спалил свою избу. Теперь ему все равно где жить. Потому и уезжает.
2
Люди баяли, баяли, а Гриш будто и не слышал смехи-пересмехи, гнул свое. Осенью съездил к хантам за Большую Обь, выпросил угодья, исстари приписанные за ними. Видно, давно присмотрел. По первопутку снарядился туда с сотоварищами своими. По пути свернули в сторону, к двум юртам-развалюхам. Мужики разобрали их, перевезли на островок, отданный им, и, подновив, поставили две избы. Работали месяца два. Кухарила им сиротка Сандра, рослая, статная, кареглазая красавица. Чурка-Сандра, то есть Незаконнорожденная Сандра, как звали ее в селе. Все терялись в догадках, отчего девушка решилась на такой шаг. Ведь это было все равно, что отказать Куш-Юру и выбрать Мишку Караванщика. Разное говорили люди: мол, устала Сандра ждать, Куш-Юр все занят да занят. А тут еще вытребовали его в Обдорск на какую-то учебу-семинар. Зиму проездит, самое меньшее. А жить-то девушке надо, не век в няньках по чужим дворам мыкаться. Намекали на то, что Куш-Юр, видно, с изъяном, - за тридцать ему, а все холост. Мишка, знать, мужчина как мужчина. Да и похитрее Гологолового оказался - молчком, а обставил.
Случилось то, что должно было случиться. Вернулись с обустройства с четвертой семьей. Сыграли свадьбу - Мишка торопил, пока Куш-Юра не было. А потом стали готовиться в путь-дорогу.
И вот четыре семьи покидают Мужи.
Погода выдалась редкостная. Солнце щедро заливало землю, впервые с той недавней поры, когда приполярный день снова победил свою извечную противницу ночь, укоротив ее до воробьиного носа, обратив в прозрачную невидимку. Какая-то умиротворенность царила в природе. Было тихо, безветренно - шерстинка на малицах не шелохнется. На реке ни рябинки, ни всплеска, голубая, будто выстригли ее, как ленту, из неба вместе с редкими белоснежными завитками облаков и затейливыми цепочками птичьих стай.
Лодки переселенцев стояли у взвоза-причала - целый караван: в голове каюк с мачтой, а за ним на буксире небольшой неводник-базьяновка и юркие калданки. Уезжающие грузили в них вещи, домашнюю утварь и прочий скарб, работали дружно, не отвлекаясь, чтобы под вечер тронуться в путь.
Погрузкой распоряжался Гриш, признанный всеми за старшего. Он и выглядел степенней всех. Под стать ему был и Мишка, тоже дюжий детина. Но оба, не говоря о щупленьком Сеньке, все же уступали в силе широкоплечему, здоровенному Элю. Тому ничего не стоило взвалить на плечи тяжеленный тюк и бегом бежать по сходням к лодкам.
К полудню на пригорке, чуть повыше причала, собралась толпа провожающих. Кроме родных, кумовьев, друзей и соседей пришли и посторонние. Их привлекало простое любопытство. Коротая время, провожающие любовались весенним разливом, летом птиц, переговаривались.
- Погодка-то красная!
- Бог постарался…
- К добру!
- Дружно работают…
- В согласии…
- А как же - пармщики? Одного теперь роду…
Добрые слова, доносившиеся с пригорка, бодрили отъезжающих, льстило, что столько народу пришло проводить их.
Когда солнце стало клониться к лесистому увалу, караван был загружен чуть не по самый край бортов. Откуда всего набралось! Людей, беднее переселенцев, в селе вроде бы не было, а, поди ж ты, только и место осталось - детишкам на корме каюка, где на стойках под брезентовым пологом устроили им постельки. Рухлядь кинуть бы - женщины ни в какую не давали. И то нужно, и другое. Здесь не запасешься, там не разживешься. Одних сетей обветшалых набралось пол-лодки. А как без них? Ну, а доски, рамы, кирпич, пусть и битый, - на новом месте этому цены не будет. Все пригодится… Не раз мужики соленым потом умывались, а бабы и подавно, пока все перетаскали.
Осталось погрузить живность.
Скоту перед сиденьем гребцов соорудили временные стойла.
Привычные к подобным путешествиям, собаки, радостно повизгивая, сами запрыгнули в калданки. На всякий случай их привязали, чтобы обратно не выпрыгнули. Но собаки, похоже, и не помышляли о бегстве: смирно уселись и, высунув морды за борт, с удивлением разглядывали свои отражения в воде.
Гриш в броднях вошел в реку, оглядел лодки, проверил укладку. Выйдя на берег, скомандовал женщинам:
- Заводите скот!
Женщины, как ни устали, бегом бросились на пригорок. Там, за амбарами, на привязи томились три буренки и черный молодой бык. Женщинам хотелось поскорее управиться, тогда хоть словом перемолвятся с родными - когда еще увидятся и увидятся ли?
Пучки душистого сена оказались хорошей приманкой, и коровенок легко завели на каюк. Но бык уперся возле сходней - и ни туда ни сюда: сердито мычал, мотал головой, норовя поддеть рогами своих погонял. Его и тянули за веревку, и палками понукали, а он только пятился.
- Ну и беспутная скотина! - в сердцах вырвалось у Гриша. - На привольный корм везем, а он, дурак дураком, упирается.
Эль точил лясы с селянами на пригорке, не принимал участия в этой возне. Но тут он решительно накинул на черную как смоль голову капюшон малицы, направился к лодке:
- А ну-ка, покажу я ему сейчас, якуня-макуня! Волоките на сходни…
Наперехват ему бросилась сухопарая Сера-Марья: казалось, она одна догадалась, что собирается делать муж.
- Элексей, в уме ли ты? - Ее рябое лицо, из-за чего и прозвали ее Сера-Марья, Рябая Марья, побледнело.
Но Эль и бровью не повел, вошел в воду, рядом со сходнями, и, поглядывая на сердито ревущего быка, изготовился к какому-то решительному действию - насупился, раздвинул полусогнутые руки.
Уже не женщины, а ватага мужиков, словно на охоте, с гиканьем подгоняла рогатого упрямца. Оглушенный криком, обозленный палочными ударами, бык вполз на сходни. Эль рванулся, просунул руку животному под брюхо, обхватил его и, будто бревнышко, перебросил в каюк. Лодка закачалась и чуть не перевернулась. Воздушный прыжок не то ошеломил, не то остудил быка - он замолк, перестал реветь.
Тяжело дыша, Эль откинул назад капюшон, отбросил со лба взмокшие смоляные кудри и, пошатываясь, вышел на берег.
- Надсадился, поди? Ой, беда-беда! - Марья протянула мужу руки.
- Ты что, Манюня! - прохрипел Эль. - Впервой ли мне?
Толпа на берегу встретила его одобрительным гулом:
- Быка на руках!
- Ай да Гажа-Эль!
Эль с удовольствием принимал похвалу. Гордо расправив плечи, стоял он между сынишкой и дочерью, которые тоже были счастливы от такой почести отцу.
И переселенцы, и те, кто пришел их проводить, - все сбились в кучу, перемешались.
Гриш был доволен. Вот уж Гажа-Эль выручил так выручил. То, что быка погрузил, - одно. Дух у людей поднял - вот что дорого. Больше всего Варов-Гриш боялся минуты отъезда. Дальняя ли предстоит дорога, близкая ли, надолго ли расставание, накоротко ли, по доброй ли воле, по нужде ли - последнее прощание самое тягостное. Женщин от слез не удержишь, а то еще и заголосят. Теперь-то не решатся - на празднике не плачут. Да, уж праздник. Вот Куш-Юр подойдет, скажет речь - и можно отчаливать. Самое время: солнышко начало облокачиваться на игольчатый увал.
Внезапно на что-то решившись, он достал полинялый вещмешок, порылся в нем, вытащил солдатскую флягу. Отвинтил стаканчик, служивший крышкой, наполнил его доверху прозрачной жидкостью и бережно, боясь пролить, поднес Элю.
- Получай награду, мать родная!
- Эх, якуня-макуня! - Гажа-Эль не ожидал такой награды. Приняв стаканчик, обвел всех взглядом, подмигнул и, залпом опрокинув в рот, крякнул: - Хорош, чистейший! - Он не спешил отдать стаканчик Варов-Гришу - авось не поскупится, повторит - и блаженно улыбался.
- Мало! Мало! Что ему шкалик! Да еще за быка! - В толпе, как водится, нашлись доброхоты.
- Больше нельзя. Последний остаточек из мир-лавки дали нам - мало ли что в пути случится. - Гриш поспешно завинтил флягу.
На всякий случай он вышел из толпы: мужики привяжутся - не отстанут.
В стороне от людей стояла грустная Чурка-Сандра.
- Ты что? - спросил Гриш.
- Крестная не пришла. Намедни знобило ее, занемогла, поди. Ведь старая.
- Эй, Караванщик! - окликнул Гриш. - Пуская сбегает Сандра к крестной-то.
- А я, что ли, супротив? - неохотно отозвался Мишка. - Успеет, поди…