- Я мигом. - Сандра благодарно сверкнула глазами и побежала по берегу с необыкновенной прыткостью для своей рослой фигуры.
- А почто Куш-Юр-то не идет? - догнал ее голос Сеньки Германца.
Сандру качнуло.
"Кто тебя за дурацкий твой язык дернул, сатана? Мишка-то что подумает?"
Она было приостановилась с намерением вернуться, но тут же отказалась: люди и в самом деле невесть что вообразят. Видит Бог, не вспоминала она Куш-Юра. Один раз всего подумала, отчего не идет он прощаться… со всеми.
Сандра шла торопливо, шурша прибрежной галькой. Местами вода подступала к пригорку, но тратить время на обход Сандра не стала. Поднимая подол малицы и сарафана, она шла в бахилах по воде, благо было не глубоко, по щиколотку. Она добралась до небольшого амбарчика, стоявшего на невысоких столбиках-ножках, поднялась по трапу на галерку вокруг стен и вдруг лицом к лицу столкнулась с Куш-Юром.
"Ой!" - вздрогнули они разом и отпрянули. В то же мгновение Куш-Юр подался вперед, заглянул в Сандрины глаза.
- Куда это ты… спешишь? - выдавил он.
Сандра зарделась, руки ее беспомощно повисли. Первая встреча наедине с ним после замужества. Все как-то не приходилось…
- К крестной спешу, попрощаться, - негромко проговорила она по-русски, с легким акцентом. - Уезжаем мы, - добавила зачем-то и хотела юркнуть мимо, но Куш-Юр крепко схватил ее за руки.
- Погоди! То и горе мое, что уезжаешь. Саша! Сашенька!.. Со мной не попрощавшись?!
Сандра боялась поднять на него глаза. Ей вдруг показалось, что Куш-Юр вовсе и не высокий, не плечистый, а вроде маленький, худенький. Сердце у нее сжалось.
- Прощай, Роман Иванович, - прошептала она, пытаясь высвободить руки. - Не поминай меня лихом…
- Лихом?.. Да я… Присядем на минутку. - Тяжело дыша и не выпуская руки Сандры, он усадил ее на узенькую скамеечку у амбарной стены.
- Ой, беда! Мне же к крестной не поспеть, ждут ведь меня…
- Не уедут без тебя. Да и меня, поди, ждут. Подождут… - приглушенно сказал Куш-Юр, примостился рядом с Сандрой и привлек ее к себе.
- Поздно! Голова моя покрыта баба-юром. Мне век жить с Мишкой.
- Отчего не подождала, когда вернусь с Обдорска? Ты ж меня любила!
Сандра, глотая слезы, отвернулась.
- Ты хоть счастлива с ним? - в голосе его звучала искренняя забота.
- Я не видала счастья, не знаю, что оно такое…
- Любишь ты Михаила?
- Куда денешься. Мужняя я теперь… А все тебя во сне вижу, о тебе думаю. - Она доверчиво улыбнулась и, словно испугавшись своего признания, вскочила, поправила кокошник под капюшоном.
Куш-Юр сидел понурый, низко опустив голову. Эта скорбь удерживала сейчас Сандру сильнее, чем минуту назад удерживали сильные жаркие руки. Чтобы как-то утешить его, Сандра робко протянула свою горячую ладонь, слегка коснулась ею щек, лба Романа.
На эту нежность Куш-Юр ответил глубоким вздохом.
- Коль так случилось, будьте счастливы, - развел он руками, вставая. - Но знай, я по-прежнему люблю тебя. Не уживетесь с Михаилом, всегда приму… Если пожелаешь…
- Будешь ждать, бобылем жить? - Сандра одновременно простодушно удивилась и возразила, но с благодарностью.
- Да, - произнес он твердо. - Если любишь… - И, не договорив, он порывисто обнял Сандру.
3
Тем временем на берегу продолжалась шумная беседа. Гажа-Эль, подогретый спиртом, хвастал:
- Бык мне что, якуня-макуня! Раз-два - и на месте… Я запросто избу сдвину. Ага!.. Кабы не вражья пуля, - он ткнул себя под сердце, - каюк с берега на воду перенес бы! Да-а!.. С буренками, с быком, со шмотками!.. Вот тут прошила она насквозь. - Он снова ткнул под сердце. - Выбег сдуру-спьяну к реке, в Николин день в аккурат. Вижу - пароход причаливает. Думаю, водкой разживусь. А какая-то белая сволочь - бах!.. - Эль рассказывал так, словно слушатели ничего не знали об этой год назад приключившейся с ним беде. - На германке избег увечья, а тут натека. Иной сдох бы, а я выдюжил. Организма моя могутная! Болит вот только прострел иноди. Обидно, силы поубавилось…
Эля слушали сочувственно, но, когда от последних слов он странно заморгал и рот его слегка перекосило, люди незаметно перевели разговор на другое. Благо и повод нашелся хороший - Гажа-Эль упомянул германскую войну, а рядом стоял Сенька Германец.
- А ты что молчишь, Германец? Язык, что ли, в починку сдал? - крикнул кто-то, и сразу повеселели.
И у самого Сеньки - рот до ушей.
- Гелманес… Сказете тозе, - прошепелявил он по-детски безобидно.
Ничего особенного вроде он и не произнес, а люди вокруг покатились со смеху. Видно, вспомнилось им недавнее происшествие, случившееся с их земляком.
Он хоть и мал ростом, а тоже призывался на германскую. Послали его с другими односельчанами в Печорский край Архангельской губернии. Таков был закон: всем обским зырянам призываться полагалось на родине дедов и прадедов. Через Березово, через Ляпин на оленях перевалили Урал, а там на лошадях через Изьву и Печору добрались до Усть-Цильмы. Много сотен верст проехали, не один месяц провели в пути. Всех рекрутов погнали на фронт, а Сеньку в солдаты не взяли - негодным оказался. Подался он домой.
Вперед призывник ехал за свой счет, а назад и подавно. Обратного пути Сенька не предусматривал, припасов не приберег. Пришлось ему прирабатывать - где день, где неделю, то на пропитание, то на подводу. Обносился. Спасибо - какой-то раненый фронтовик по дешевке уступил изрядно потрепанную шинельку. Год с небольшим так вот и ковылял до Мужей.
То ли устыдился он, что на фронт не попал, то ли покрасоваться вздумал, никто толком не дознался, - притворился Сенька, будто воевал и позабыл на чужбине родной язык, зато русский и германский узнал. Что-то шепелявил непонятное - слово русское, два каких-то тарабарских. Люди послушают-послушают, пожмут плечами, отойдут. А жене деваться некуда. Измучилась, бедная. Не разгадает, что скажет Сенька, не так сделает - он озлится, заругается, двинет чем попало!
- Как это он у тебя починился, язык-то? - Гажа-Эль позабыл про свое ранение и вместе со всеми беззлобно потешался над товарищем.
Сенька посмеивался, но не отвечал. Ну, да все и так знали подробности его "выздоровления".
- Ты у женки молока попросил? - восстанавливал это событие Эль.
- Ага.
- А она?
- Молоток подала…
Воздух содрогнулся от дружного хохота.
- Ты ее и обложил?
- Обложил…
- По-зырянски?
- По-зылянски…
- Не забыл! - раскатисто заливался Эль.
Сеньку подозревали в хитрости - прикидывается, мол, кротким, так быстрее отвяжутся от него. Кроткого не обидят, кроткого пожалеют. Заявится когда к соседу, сядет и помалкивает, слушает, что говорят, а сам все морг да морг длинными ресницами. Знай - пришел в долг просить. Так и есть. "Ты ж старый не отдал и за лошадь не услужил", - скажет сосед. "Лазве?" - И так натурально почешет в косматом своем затылке - ну, истинно, забыл. "Горе ты гореванное, - скажет ему сосед. - Без тебя нищих полно, и ты клянчишь, а вполне работник. На лице твоем мох растет, а в голове что? Ветровей? Или лень твоя вперед тебя родилась, одолела тебя? На, бери уж. Ребятенок твоих жаль, да и жену твою болезную, зобастую да цинготную". Другой со стыда сгорел бы, а он поднимет маленькие глазки-чешуйки, заморгает - и до следующего раза. Ясно - хитрит. Оттого и не отступались от него люди, если попадался им на язык.
Варов-Гриш со всеми посмеивался над Сенькой Германцем. Но всякий раз у него оставался осадок - как от недоброго дела. А может, он, Сенька, умом убогонький? Тогда насмехательство - зло. Люди, зла не желающие, иной раз, того не ведая, творя зло больше самых злых людей. Это и пересиливало в Грише колебание - брать или не брать Сеньку в парму. Жаль стало его. Бедняк из бедняков - домишко вот-вот повалится набок, хлев тоже скособоченный, весь в щелях, затыканных объедками сена да навозом, - как только коровенка там ютится. Словом, конь у него не родился, сани в лесу растут.
Жаль стало ему Сеньки Германца и сейчас. Засмеют, пожалуй. При жене, при детях.
Он сходил на каюк, достал тальянку и, еще на сходнях, растянул меха, завел веселую зырянскую песню:
Ах, широка улица, улица!
Ах, широка улица, улица!
Доли-шели, ноли-птели,
Ах, весела улица!..
Кто устоит, не обернется, услышав песню? Вмиг Сенька был забыт, как будто его и не существовало.
Но сам-то Гриш вскоре и не рад был, что достал тальянку: думал, раз-другой сыграет, но куда там! Впору отъезд отложить, столько просьб посыпалось - и ту спой, и эту…
Устал Гриш, как никогда, и, подмигнув ребятишкам, смешно шевельнув черными усами, завел свои последние прибаутки:
Тут и песне конец,
С рогами жеребец.
Абезиха тощая,
Лябезиха толстая.
У соседа Вани
Коровенка в бане.
Казна бедна,
Колодец без дна.
Аксинья-кума
Свихнулась с ума:
Над избою на трубе
Вертится на пупе…
Все знали - после скороговорок Гриш ничего не поет, не играет. Это конец. Но развеселившиеся селяне не отставали, давай и давай им еще - напоследок. Варов-Гриш отнекивался, слушатели упрашивали. Может, и упросили бы по такому случаю, как отъезд, да раздался зычный голос Куш-Юра:
- Здравствуйте, поезжане! Здравствуйте, поселяне! - нетвердо по-коми, громко и торжественно приветствовал он.
- О, председатель, здравствуй! Не заметили, как ты подошел!
- Привет, Роман Иванович!
Кто-то в возбуждении забылся, выкрикнул:
- Здравствуй, Куш-Юр!
На него зашикали, его в толпу затолкали: прозвищем уважаемых не обзывают, меж собой можно, а в глаза - Роман Иванович, председатель. Вишь, как он с народом - по-зырянски поздоровался!
Неугомонные попытались перетянуть председателя себе в союзники - пусть заставит песельника еще что-нибудь сыграть-спеть, натешить им душеньку.
Но веселье скоро унялось. Раз пришел председатель - значит, скоро отъезжать. Толпа сама собой распалась. Вокруг каждого отъезжающего собрались родные, близкие, друзья.
Куш-Юр в сопровождении Варов-Гриша обошел весь караван, лодку за лодкой, деловито осмотрел укладку.
- За шкипера сойдешь! Ты укладывал? - спросил он Гриша, когда возвращались на берег.
- Все вместе. - Гриш видел - укладка понравилась председателю, и не захотел выставляться лучше других. Но похвала была ему приятна.
- Чего опоздал? Уговаривались - когда солнце пойдет за увал - садиться. Я уж думал - не придешь, без тебя отчалим.
- Да так… задержался… - Куш-Юр, зардевшись, снял ушанку, вытер вспотевший лоб. - Едете, значит? Это хорошо!.. - И поднял руку, прося внимания. - Товарищи миряне-зыряне!.. - обратился он опять по-коми.
Неожиданно встретившись глазами с Мишкой Караванщиком, Куш-Юр растерялся, почему-то вообразив, что тот знает, из-за чего он задержался. Слова, которые он хотел сказать, начисто вылетели из головы. И речь получилась не очень складной и необычно короткой - не такой, как хотелось. Куш-Юр поспешил закончить, пожелав отъезжающим доброго пути и удачи.
- Помните - здесь у вас верные друзья. Они всегда пособят в беде, - закруглился он и привычным ораторским жестом рубанул рукой.
Этот его жест был воспринят как сигнал к отплытию, и все разом пришло в движение. Начались взаимные поклоны, рукопожатия, поцелуи. Родители, взяв детей на руки, понесли их в каюк. Гриш вел за руку старшую дочку Февру, на другой руке с преувеличенной осторожностью, как все мужчины, он нес грудного сынишку. Ильку никак не отпускала бабушка. Елення нетерпеливо поглядывала на свекровку. "Хватит, старая, отдавай Ильку, надо и мне садиться в лодку. Гриш сойти должен, с родней проститься". Старуха Анн понимала красноречивые взгляды круглолицей невестки, но не торопилась расставаться с внуком. Как умела, ласкала она мальчонку: то прижмет к груди, то на руках покачает, как на качелях, то малицу расправит, то пимишки подтянет, чтоб лучше сидели. Даже черного котенка, которого внучонок увозил с собой и держал на руках, погладит по шерстке, по белым лапкам.
Наконец вздохнула, передала мальчика матери.
- С Богом! Береги несчастненького. Путь-то ваш дальний, долгий, - прослезилась старая Анн. - Следи уж, сноха, за детьми. В тайгу уезжаете, в безлюдье. Кабы опять чего не приключилось, как с Илькой, не дай-то Бог!
Не выдержала и Елення, зашмыгала носом.
- Уж так-то тревожусь, так-то тревожусь… Ой, не заштормило бы… - Хотела сказать, мол, как в тот раз, когда брала с собой Ильку на рыбалку, но плотно сжала губы, испугавшись, что воспоминанием о пережитом горе опять накличет беду, и теснее прижала сынишку к груди, как бы желая уберечь его от новых напастей.
- Ну, пошли сырость разводить при ясной погоде, - услыхала она за спиной притворно-строгий голос мужа. Он оставил грудника под присмотром сестренки и сошел поторопить жену. - Нечего носы вешать. Авось не зря наша выдумка-затея, - подмигнул Гриш Куш-Юру. - Еще кое-кого завидки возьмут.
- Не хвали кошку, пока не поймает мышку, - иронически заметил старший брат Варов-Гриша Петул-Вась. - Тоже в скитники, по-вашему, подадутся? В прежнее-то время за старую веру в скиты уходили, а вы, стало быть, новую придумали? - Вась, как и Гриш, бывал в солдатах, слыл грамотеем, "читальщиком", новой власти сочувствовал, но организацию постоянной пармы на выселке не одобрял.
- Не оговаривай на дорогу. - Старая Анн замахала руками.
- Не время нам, браток, перечиться. Все наши с тобой говорилки переговорены, - старался быть сдержанным Гриш. - В душе нет занозы. Видно будет - чья правда. Опять же разделились мы, в избе теперь просторнее стало. Каждый сам себе и бог и черт. Так что живи и не поминай лихом. - Он протянул брату руку.
- Я что? Я не против. К слову пришлось, - вяло тряхнул протянутую руку Петул-Вась.
- К слову! Люди все ж таки на новую жизнь настроились, а ты воду мутишь, - попрекнул его Куш-Юр.
Он отвел Гриша в сторону, заговорил уверенно, ободряюще:
- Что сомненья гоните - хорошо! Поначалу, конечно, и заминки будут. А там, брат, все уладится. Выйдет у вас для примера другим. Без взаимовыручки из нужды не выбиться. Верно ты сказал: люди позавидуют вам. Духом только не падайте, будьте как в бою… - Это были те слова, которые, смутившись, Куш-Юр позабыл сказать в речи и которые сейчас лились сами собой.
- Духом не падем, этого в голове не держим. Одна у нас дорога, и вертаться некуда. Доведем до делов, мать родная!
- Ну, ни пуха ни пера, поезжане! - Куш-Юр весело ткнул Гриша в плечо.
- Надо бы отваливать, чтоб мокроты не развели, да Сандра где-то запропастилась. Отпросилась к крестной, мол, на миг, а нет и нет. Чертова кукла!
Куш-Юр покраснел.
Гриш понял, что некстати упомянул про Сандру, растравил сердечную рану друга. Досадуя на свою оплошность, он поспешил утешить:
- Видать, не судьба, Роман Иванович…
- Об этом не будем! - отрезал Куш-Юр и направился к каюку.
Не доходя до лодки, он услышал обеспокоенный голос Еленни:
- Сандры-то нет…
Мишка Караванщик молчал. Поглядывая на Куш-Юра, он едва заметно улыбался, как бы говоря: "Ты здесь - я спокоен". Но Куш-Юр чувствовал - нет, не спокоен Мишка, притворяется, и на душе у него стало легче.
Сандра прибежала упарившаяся, взволнованная. Растолкав людей у сходней, вбежала в каюк и заняла свое место на веслах, рядом с Еленней.
- Все село, поди, обегала, - укорил ее муж.
Сандра порывисто вздохнула, вставляя весло в уключину, мельком взглянула на толпу, увидела у сходен Куш-Юра и отвернулась, чтобы не выдать своих чувств.
Вот и пришла эта минута…
- Роман Иванович, побывай к нам! - помахал рукой Варов-Гриш.
- Непременно!
Куш-Юру показалось, что Мишка недовольно покосился на Гриша - зачем тот зовет его в гости - и еще раз повторил:
- Непременно побываю!
Каюк стал отваливать. Забулькала, забугрилась круглыми мотками вода. И на какой-то миг тем, кто был в лодке, почудилось, что не они, а берег с провожающими, со взвозом и амбарами качнулся и поплыл.
За кормой, словно олений аргиш, вереницей выстроился караван лодок. А следом полетели пепельнокрылые, пронзительно кричащие чайки. О чем каркают они, что предрекают?
Путники налегли на весла, и лодки, казалось, тоже воспарили между двух небес - действительных и отраженных в зеркальной воде.
Ребятишки даже примолкли. Но не меньше, чем это ощущение высоты, их поразило то, что плывут они будто не вперед, а назад: колокольня посреди Мужей, казавшаяся сейчас вырезанной из синей бумаги и наклеенной на золотистое стекло, двигалась вместе со всем селом почему-то вперед.
- Назад, назад едем! - удивленно воскликнул Илька.
- Здесь самое быстрое течение, - прошепелявил Сенька Германец. - Середина реки, стрежень. Обратно тащит лодки. Вот перевалим за середину и поплывем вперед.
Он сидел, крепко держась за руль. Улыбка не сходила с его лица, напоминавшего берестяную маску, - с острым подбородком, широким лбом, маленькими, как бедные чешуйки, глазами, над которыми словно приклеены пучки бровей из бурой и ломкой оленьей шерсти.
Мальчик слушал внимательно, кивал головой, будто понимал. А Сенька и впрямь подумал, что все объяснил малышу. И чтобы доказать свою правоту, скомандовал срывающимся фальцетом:
- Давай нажимай!
Но и без его команды гребцы дружно работали веслами.
Вскоре караван оказался рядом с тальниковым островом, узким и длинным, как бы разделившим реку на две части.
Гребцы оставили весла, залюбовались родным селом.
- Хорошее место выбрали когда-то старики, якуня-макуня, - нарушил молчание Гажа-Эль и сдержал готовый вырваться вздох сожаления: ему вдруг не захотелось уезжать.
А женщины себя не сдерживали.
- Кресты-то так и горят на солнце! Боже ты мой!
- Родные крыши - вон, вон! Аж сердце щемит!
- Красота-то какая! Мужи - будто пароход, - воскликнул Сенька Германец.
- Красота, а мы покидаем, - хныкнула Гаддя-Парасся. - Кабы не нужда… Будь проклята эта жизнь!
Неожиданно из-за реки донесся колокольный звон. Что тут началось! И взрослые и дети закрестились, да так истово, а женщины еще и запричитали:
- Суббота ведь сегодня. А мы?! Не услышим более Божьего голоса. Не будет он ласкать и радовать души наши грешные в глухом лесу…
Гриш беспокойно оглядел своих спутников. Прорвало все-таки, где не ждал. Раскиснут - тогда совсем беда.
- Ну-ну, поехали. Чего завыли… - тихо сказал он.
- Из-за тебя все! Увозишь вот!
От жены он такого не ожидал. Но с ней было проще, ей ответил строго и твердо:
- Ладно уж! Взялись, коль поехали. - И опустил весло на воду.
Караван нехотя тронулся с места. Взрослые погрузились в невеселые думы. Зато ребятню охватил невероятный восторг. Вдоль острова расстилался ярко-желтый ковер первых весенних цветов, которые распускаются на еще холодной и затопленной земле.