* * *
Громадный двор зареченского скупщика Парамонова обнесен высоким глухим забором, по верху натянута колючая проволока, словно копья торчат из досок кованые гвозди. Шатровые ворота закрыты. Во дворе, выложенном каменными плитами, разные службы: амбары, конюшня, курятники, свинарники, коровники. Два цепных пса, каждый с теленка ростом, денно и нощно сторожат добро Игната Прокофьевича Парамонова.
На рассвете хмурого холодного утра в ворота кто-то сильно застучал. Из глубины двора выскочила огромная собака и, глухо рыкнув, с разбега ударилась в калитку. Человек по ту сторону забора в страхе отскочил. Злобно и хрипло залаяла вторая собака. Послышался скрип двери, сердитый окрик, и темная фигура пересекла двор. В калитке открылось окошечко, выглянуло заспанное лицо Федора - сына Игната Прокофьевича.
- Никак вы, Иннокентий Дмитрич?
- Никак я, - передразнил Иноземцев. - Отец дома?
- А где ж ему быть?
- Отопри скорее да попридержи собак.
Федор привык к внезапным визитам горного инженера. Позевывая, он пошел привязывать собак. Вернулся не скоро, загремел цепями и засовами, распахнул калитку. Иноземцев, опасливо поглядывая на привязанных в углу двора рвущихся собак, пробежал по тесовому настилу до резного крыльца. Рванул тяжелую, обшитую серым толстым войлоком дверь, и только оказавшись за ней, вздохнул с облегчением. Потирая озябшие руки, Иннокентий Дмитриевич прошелся по комнате. Бесшумно распахнулись половинки двери соседней комнаты, и между ними возникла мощная фигура Парамонова. Старик широко зевнул, перекрестился и ястребиными глазами оглядел раннего гостя.
- Что рано поднялись? - вместо приветствия спросил скупщик и опять зевнул.
- Плохие вести, Игнат Прокофьич, - хрипло заговорил инженер. - К Зареченску, мне сказали, подходит большой отряд большевиков. Часа через три-четыре будет здесь. В Златогорске власть захватили проклятые голодранцы, организовали свои Советы. Конечно, все это временное явление, но пока восстановят порядок, пройдет какое-то время. Считаю момент очень серьезным.
- А чего пугаться? - спокойно спросил Парамонов. - Зареченск - не Златогорск, пусть только сунутся.
- Какой вы, право! Что помешает им захватить прииск? Старатели только и ждут случая всех нас схватить за горло. Они - сухая солома, чиркните спичкой - к разом вспыхнет. Отряд - это спичка.
- А ежели солому-то водой полить? Ежели мы их за горло схватим? А? Да сдавим, вот так, - старик согнул пальцы в кулак, будто и впрямь кого-то душил. - Казаки-то на что? Забыл?
- Казаки! После того, как исчез хорунжий Тавровский…
- Сопляк он.
- Что вы сказали?
- Сбежал, говорю, ваш хорунжий.
- Да, вот именно сбежал. Струсил. Предал товарищей. После его бегства среди казаков началось волнение, еще неизвестно, на чьей стороне они выступят. Да и командовать отрядом некому.
- Найдется кому скомандовать. Есть верный человек, и Федька там свой парень. Ты не кипятись, Дмитрич. Сядь да расскажи, что знаешь.
- Некогда сидеть, надо действовать.
- Будем и действовать.
Спокойствие Парамонова передалось и горному инженеру. Он перестал метаться по комнате, бросил на скамейку форменную фуражку и сел на нее. Вошел Федор. Парень в отца и лицом, и ростом, из себя красавец, могучий, такой же хитрый, как и родитель, отчаянно смелый и проворный. Прислонясь к косяку, стал слушать разговор отца с инженером. Иноземцев говорил быстро, запальчиво, Игнат Прокофьевич отвечал не торопясь, рассудительно, на губах старика играла снисходительная улыбка.
- Значит, решено, Игнат Прокофьич?
- Выходит, решено.
Инженер поднялся, нахлобучил смятую фуражку и, провожаемый Федором, ушел. А через полчаса Федор, одетый в новенький полушубок и подпоясанный цветным гарусным кушаком, на лучшей лошади галопом помчался по спящим улицам Зареченска.
* * *
Едва из-за гор выглянуло солнце и разбросало по долине скупые негреющие лучи, как на дороге, ведущей к прииску со стороны Златогорска, показался большой вооруженный отряд. Люди, одетые в овчинные полушубки, солдатские шинели, короткие пальто, кожаные или суконные тужурки, были вооружены трехлинейными винтовками, охотничьими дробовиками, револьверами, саблями. Отстав на версту, тянулся обоз. Впереди отряда ехала группа всадников, среди которых выделялся коренастый крепкий мужчина лет сорока, с лицом строгим и волевым. Придержав лошадь, он поднес к глазам бинокль и долго смотрел на раскинувшийся внизу старательский поселок. Подозвал одного из всадников.
- Топорков, как думаешь, нас там ждут?
- Григорий Андреич уверен, что нет. Ежели внезапно ударим - наш будет Зареченск. Без боя возьмем.
- На это рассчитывать рискованно. Казаки в поселке.
- Каргаполов давно ведет работу в казарме. У него агитаторы есть, из казаков же. Как хорунжий у них улизнул, многие сразу стали на нашу сторону.
- Н-да… - Давыд Рогожников еще раз посмотрел на поселок. - Как по-твоему, откуда лучше выехать к Зареченску?
- От речки, за кустами, потом огородами.
- Возьми пять бойцов и поезжай вперед, разведай.
Василий Топорков круто повернул рыженькую мохнатую лошадь, что-то сказал товарищам, и шестеро конников поскакали к Зареченску. Рогожников, не отрываясь, наблюдал за ними в бинокль. Вот маленький отряд скрылся за пригорком, вот он показался у окраины поселка и вдруг рассыпался. Фигурки всадников, отчетливо видные на белом поле, заметались. Взмахнув руками, один всадник упал с лошади, потом второй, остальные поскакали обратно.
- А, черт! - скрипнул зубами Давыд. - Напоролись, - и, привстав на стременах, громко подал команду: - Приготовиться к бою! Отря-а-ад! За мной!
Пришпорив коня, он поскакал к прииску. За ним рванулись все конники. Отряд растянулся в цепочку и стал огибать Зареченск по извилистому берегу Черемуховки, прикрываясь хоть и голыми, но густыми кустами. Бойцы срывали с плеч ружья и винтовки, вытягивали из ножен клинки и, размахивая ими, ворвались в узкие улицы поселка. И тотчас с огородов, из дворов, с чердаков и еще откуда-то часто защелкали выстрелы. Группы конных казаков появились справа, слева, впереди. Со свистом и гиканьем они врезались в отряд Рогожникова. Все смешалось в кучу, и нельзя было разобрать, кто наступает, а кто обороняется. Испуганно ржали лошади, вздымаясь на дыбы, били по воздуху передними ногами, крутились на месте, разбрасывая снег, падали, увлекая за собою всадников. В солнечных лучах молниями вспыхивали клинки, оставляя за собой еле уловимый голубовато-серебристый след. В морозном воздухе сухо щелкали выстрелы, зло свистели пули и с коротким чмоканьем ударялись в бревна, в камни, зарывались в снег, поднимая облачка белой пыли. Хриплые выкрики людей, ругань, стоны и предсмертные вопли слышались там и тут. Падали всадники, расползались красные пятна по взрыхленному конскими копытами снегу. Серая лошадь, звонко заржав, повалилась на спину, придавив собою всадника - молодого светловолосого парня в черном коротком полушубке. Над парнем нависла тень разъяренного казака. Крутанув по воздуху саблей, он крикнул остервенело:
- Получай, оборвыш! - и с силой опустил клинок.
К месту боя отовсюду бежали старатели. Те, у кого были ружья, припадая на колено, стреляли и снова бежали. Казаков явно теснили, среди них началось замешательство, они бестолково бросались из стороны в сторону, не зная, что делать.
- Наша взяла! Отступают!
- Братцы, за что? Помилосердствуйте.
- Черт те брат.
- Дави, глуши их, окаянных!
Казачьи группы, повинуясь команде рослого, со зверским лицом человека, перестроились и снова бросились в атаку. Высокий, с большими руками старатель в изодранном зипунишке схватил за ногу рослого казака, того, что командовал, стянул с лошади. Оба, крепко обнявшись, покатились по снегу, хрипя и страшно ругаясь, давили друг друга, пинали и рвали зубами. Из группы пеших бойцов выделился один: без шапки, светлые густые волосы трепал ветер. С отчаянной смелостью он бросился вперед.
- Остановитесь, кого бьете?
Казак с красным, как после бани, лицом осадил перед ним лошадь, высоко занес клинок. И тогда к смельчаку бросилась женщина, заслонила его собой, разметав руки, вызывающе, с ненавистью крикнула:
- Ну, убивай!
Краснолицый опешил, медленно опустил руку с саблей, и конь под ним заплясал, приседая на широкий зад. А женщина, уже не обращая на казака внимания, повернулась к другим:
- Против кого идете? Здесь отцы ваши, братья. Казаки! Вас обманывают. По всей России победила революция, а вы зачем напрасно проливаете кровь? Переходите на нашу сторону. Воевать надо с теми, кто угнетает рабочий народ.
Краснолицый, все еще придерживая пляшущую лошадь, не знал, что делать, и растерянно оглядывался на товарищей. Казаки медленно отъехали в сторону.
- Вот девка! Отчаянная.
- Она правду говорит.
- Верно, верно!
- Не слушайте, ее большевики науськали.
- Поди ты к черту.
- Раскис перед бабой.
Воспользовавшись моментом, бойцы Рогожникова перестроились, готовясь к атаке. Давыд выехал вперед, зычно крикнул:
- Казаки! Всем, кто прекратит сопротивление, обещаю свободу.
Казаки сгрудились, перешептывались. Их командир что-то зло говорил, но его уже не слушали. И вот один выехал на середину недавнего поля боя, не торопясь, будто раздумывая, вытянул из ножен шашку и, широко размахнувшись, бросил ее далеко вперед. Шашка несколько раз перевернулась в воздухе, вонзилась в ком снега и закачалась, вспыхивая на солнце. Второй казак бросил шашку вместе с ножнами, за ней последовала винтовка. И полетели в одну кучу шашки, ножны, винтовки. Над крышей приисковой конторы взметнулся красный флаг. Озаренное солнцем знамя затрепетало как живое, словно политое горячей кровью.
В коротком, но жестоком бою полегло немало зареченских старателей. Заметный урон понес и отряд Рогожникова. Еще в самом начале битвы был тяжело ранен Василий Топорков. Его на руках унесли Каргаполов и Феня. Это она вышла навстречу казакам, защищая своих товарищей по борьбе. Шальная пуля навылет пробила левую руку Григория Дунаева, командовавшего отрядом старателей. Убитых в бою хоронили в тот же день, а на утро отряд Рогожникова, пополненный рабочими Зареченска, двинулся к прииску Лиственничному и оттуда на Никольский завод, где соединился с другим отрядом, которым командовал литейщик Семен Ваганов.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На Зареченском прииске не работали всю зиму. Служащие бывшей "Компании" - штейгеры, десятники, горные инженеры - частью разбежались, а оставшихся ни уговорами, ни угрозами нельзя было заставить выйти на работу. Ночами на шахты пробирались неизвестные люди, ломали и без того никудышное оборудование и механизмы. Две шахты, самые богатые, были взорваны. Напрасно Григорий Дунаев, которому поручили срочно наладить работу прииска, пытался найти злоумышленников. Из-за неисправности насосов и паровика прекратилась откачка воды, затопило третью, самую крупную шахту - "Золотая роза". Каждый день в контору приходили рабочие. Их лица, мрачные, изможденные, ничего хорошего не сулили. Они требовали работы, а работы не было, не было и денег на выплату жалованья тем, кто под руководством вновь назначенных десятников и штейгеров из старателей пытались отремонтировать искалеченные механизмы, вернуть шахты к жизни. Народ открыто высказывал недовольство новой властью, кто-то умело разжигал в людях ненависть к новым порядкам. С утра в контору набивались старатели. Они приходили сюда, сами не зная, зачем, смутно на что-то надеясь. И когда узнавали, что работы нет, денег - тоже, зло говорили:
- Вот вам и революция. Затягивай потуже ремешок, не то портки свалятся.
Охрипший, простуженный Дунаев, держа раненую руку на перевязи, выходил к рабочим и в десятый раз объяснял им тяжелое положение страны, говорил об опасности, нависшей над революцией. Слушали его плохо, а когда он, думая, что убедил старателей, спрашивал: "Может, еще есть какие вопросы, товарищи?", ему снова кричали:
- Когда работа будет? Ежели ты теперь в начальстве ходишь - работу давай!
Григорий Андреевич досадливо хмурился:
- Я же сейчас говорил, товарищи…
- Говорил, верно, - перебивали его, - только нам бы насчет работы. Ребятенки дома голодные, бабы ревмя ревут.
Алексей Каргаполов, Феня Ваганова, Петр Самсонов и другие зареченские большевики не знали отдыха. По нескольку раз в день им приходилось выступать на стихийно возникавших митингах и собраниях, они писали листовки, из сил выбивались, стараясь наладить нормальную жизнь в поселке. В середине зимы почти прекратился подвоз хлеба из деревень. Богатые крестьяне, приезжая в базарные дни в старательский поселок, ломили за ржаную муку, плохо ободранное пшено, горох и постную говядину неслыханные цены. Порой у возов начинались драки. Голодные люди готовы были в щепы разнести повозку, на куски разорвать ее хозяина. Мужики, истошно вопя, призывали в заступники бога и совесть покупателей, грозили уморить старателей голодом, но, опасливо поглядывая на обозленных людей, сбавляли цену. То там, то тут по окрестным селам вспыхивали кулацкие бунты.
Ближе к весне артели зареченцев стали собираться в тайгу. Хорошо зная жизнь прииска, Дунаев понимал, что с наступлением тепла начнется неудержимое хищничество и бороться с ним будет не под силу. Григорий Андреевич за последнее время так изменился, что его не узнала бы и родная мать. Он еще больше похудел и ссутулился, лицо осунулось, покрылось желтыми пятнами, в волосах выступила густая седина. Он стал нервным и раздражительным, хотя и старался сдерживать себя. Спал Дунаев по три-четыре часа в сутки, ел на ходу и почти все время проводил на прииске, где хотя и медленно, но восстанавливались разрушенные шахты. Его постоянно видели то у машин, где он работал как механик, то в шахте, то в конторе. Левую руку, поврежденную пулей, Григорий Андреевич все еще носил на перевязи. Рана заживала медленно, а перебитое сухожилие не давало шевелить пальцами. Оскар Миллер, лечивший Дунаева, каждый раз, осматривая искалеченную руку, качал головой:
- Самый лютший, как это?.. Резайт. Иначе капут… как это? Никуда не надо… нет, никуда негодный. Да, да!
Немец полжизни прожил на Урале, а говорить по-русски так и не научился. Лекарю было уже за шестьдесят, а он все такой же круглый, цветущий, розовый, как младенец. Только характер у Осипа Ивановича изменился: от былого добродушия не осталось и следа, в глазах, в голосе появилась строгость и порой проглядывала тоска. Дунаев знал, что у Миллера где-то в Восточной Пруссии живет дряхлая муттер, каждый месяц он аккуратно переводил ей деньги. Поговаривали, что на родине его все еще ждет невеста, но насколько это было верно, никто не знал. Революцию лекарь принял всем сердцем и старался делать все, чтобы помогать новой власти. Но работа его пока состояла, как и раньше, только в лечении больных и раненых.
* * *
Как и предполагал Дунаев, после пасхи зареченцы стали собираться в тайгу. Запрягали отощавших лошаденок, брали скудный припас, наспех подремонтированное снаряжение и уходили семьями. Дома оставались только больные да немощные старики. Потянувшиеся в тайгу старатели сманивали и тех, кто еще колебался: остаться на прииске или воспользоваться удобным случаем и попытать счастья. Дошло до того, что некоторые рабочие побросали шахты и тоже стали спешно собираться. Среди таких захваченный общей горячкой оказался и молчаливый Данила, работавший на "Золотой розе". Увидев его на повозке, запряженной прихрамывающим пегим мерином, Дунаев не вытерпел, выскочил из конторы на дорогу, здоровой рукой ухватил за уздечку шарахнувшегося мерина и зло крикнул:
- Ты-то куда собрался, Данила? На легкое золото польстился? А знаешь, что у народа будешь его воровать?
Молчун виновато смотрел на взбешенного Григория. Сидевшая позади него жена - толстая сварливая хохлушка. ("Не иначе, как она подбила мужа на такое дело", - подумал Дунаев), от удивления выпустила из рук узлы и сердито плюнула. Один из узлов покатился с телеги и плюхнулся в лужу. Сын Данилы - двадцатилетний здоровяк Филька - равнодушно следил за разыгравшейся сценой.
- Чего молчишь? Стыдно? Эх, Данила, Данила! Где же твоя классовая сознательность? Ты других должен останавливать.
Данила крякнул, поскреб за ухом и, оглянувшись на жену, опустил глаза. Не сказав ни слова, Молчун натянул вожжи и, круто завернув мерина, поехал обратно. Расстроенный Дунаев ушел в контору. Не остановить ему этот поток. Один повернул, а как с остальными? Да и что сделаешь, если у зареченцев в крови это, с молоком матери всосали они страсть к золоту.
Степан Дорофеевич Ваганов, сидя на завалинке, тоже смотрел на старательские обозы, и знакомый зуд таежного бродяжничества прохватывал его. В тайгу, к земле, к лопате, к дымному артельному костру просилась душа старика. Он вздыхал и бормотал:
- Ужо Никита скоро придет. Махну с ним.
Глядя вслед громыхавшим по дорогам телегам, Дунаев темнел лицом.
- Ведь не поняли! Ничего-то они не поняли! Вот брошу все и уйду Рогожникова догонять.
Но уйти он не мог. Из Златогорска настаивали, требовали наладить добычу золота, обещали помочь, но помощь не приходила. В конце весны с великим трудом удалось пустить шахту "Золотая роза". Григорий радовался, как ребенок, первым фунтам добытого золота. Повеселели и рабочие, увидев, что дело пошло на лад. Спустя немного времени пришла вторая победа. Впервые за много месяцев на рассвете тихого ясного утра весело и звонко свистнул паровичок, выпустив в безоблачную лазурь неба густую, похожую на вату, струю пара. Его задорный свист разлетелся далеко вокруг, и отголоски, ударившись о каменную грудь горы Круглицы, рассыпались по распадкам и где-то там потонули заглушенные лесами. Свист паровичка означал, что прииск возрождается. Люди слушали этот свист, и мрачные лица светлели, проворнее мелькали в руках лопаты и кирки.
Вечером Дунаев вызвал к себе Каргаполова. Озабоченно поглядывая на Алексея, он расспрашивал его о делах, о семье, но слушал ответы рассеянно. Каргаполов заметил это, насторожился.
- Вы зачем позвали меня, Григорий Андреич?
Дунаев быстро взглянул на Алексея, устало улыбнулся. Только сейчас заметил, что бывший его ученик стоит, и торопливо придвинул стул.
- Садись, Алеша, ты не урок отвечаешь.
Каргаполов тоже улыбнулся, сел, свернул цигарку. Спросил, привстав и раскуривая цигарку от стоявшей на столе керосиновой лампы.
- Случилось что-нибудь, Григорий Андреич?
- С чего ты взял?
- Тогда зачем же…
- Позвал? А что, и повидаться нельзя старым товарищам? Встречаемся редко, ты в конторе почти не бываешь.
Алексей смутился, пыхнул цигаркой. Дунаев пристально смотрел на молодого Каргаполова.
- Угадал, Алеша, неспроста позвал. Ответственное дело хочу тебе поручить. И опасное, это особо заметь.
Алексей молча курил: вот оно, не ошибся.