- А, ты вот как! - зашипел Селиверстов, округляя злые глаза.
Рядом затрещали сучья. Тихон оглянулся - передним хозяин.
- Так-то ты коней ищешь, - усмехнулся Макар Савушкин. - Я жду-пожду, а он, гляди-кось чего, с девкой шуры-муры завел. Не знал я, Нютка, что ты на такие дела горазда. Ужо скажу отцу-то.
На глазах девушки навернулись слезы. Низко опустив голову, она пошла прочь. Взбешенный парень хмуро смотрел на хозяина. Поблизости звякнуло ботало. Оба бросились туда - лошади. Макар сел на гнедую, серую оставил работнику и поехал на стан.
Вечером Тихон пришел к Фоминым. Увидев его, Анюта встала и ушла в балаган. Ее брат встретил Селиверстова неприветливо:
- Лошадь ищу, - сказал Тихон, садясь у костра. - Не видал, часом? Гнедая. Грива стрижена.
- На той лошади Макар Силыч еще в полдень проехал, - сухо ответил Иван и подбросил в костер смолистых веток. Ярко взвилось веселое пламя, золотыми пчелами закружили искры. - Еще кто-то идет, - добавил он, вглядываясь в густую темноту, откуда послышались шаги. - Да это Никита!
Плетнев поздоровался, мельком взглянул на Тихона и встретил ответный косой взгляд. С того вечера Плетнев и Селиверстов не раз встречались у балагана Фоминых, хмурились, молчали.
В Зареченске Никита тоже часто заходил к Фоминым. Родители Анюты принимали его ласково, им нравился парень, к тому же племянник Ваганова, а Рябой теперь вышел в люди. Догадывались, что Плетнев ходит не к одному Ивану, но виду не подавали.
Однажды вечером, когда Никита вышел из дома Фоминых, от забора метнулась навстречу темная фигура - Тихон. Лицо злое, парень под хмелем.
- Ты зачем к Фоминым зачастил?
- А тебе что за дело?
- К Нютке подкатываешься? А вот это видел? - Тихон поднес к самому носу Плетнева кулак.
- Чуешь, чем пахнет?
- Кулаки и у меня есть. Не стращай.
- Вот я тебе покажу, как за чужими девчатами бегать.
Тихон размахнулся, но Плетнев опередил его. Сбитый с ног Селиверстов покатился в канаву.
- В другой раз не будешь кулаками размахивать, - сказал Никита и пошел, не оглядываясь. Вслед ему неслись брань и угрозы пьяного Тихона.
…Вспомнив все это, Никита опять подумал: "Может, сказать про Анюту?"
- Чего молчишь, племянничек? - настойчиво повторил Степан. - Предо мной не таись. Не приглядел ли какую девушку?
"Была - не была, надо сказать". А язык не поворачивается, словно пудовая гиря к нему подвешена.
- Э, да чего тут! По глазам вижу - приглядел. Кто такая?
- Анюта… Фоминых дочь.
- Чего же молчал, чудак этакий! Аннушка на моих глазах выросла. Дурного про нее не могу сказать. - Степан рассмеялся и опять хлопнул племянника по широкой спине. - Ах ты, тихоня! Как же я раньше-то не смекнул… Давно ведь к ним бегаешь.
В тот же день, как стало смеркаться, Вагановы принарядились и отправились к Фоминым. Вернулись поздно. Степан Дорофеич был под хмелем.
- Все, Никита! - объявил дядя, останавливаясь в проеме двери и пошатываясь. - Высватали тебе Аннушку.
От венца новобрачные с гостями отправились в новый плетневский дом. Кошевки шумно катили по Зареченску, позванивая колокольцами. Горячие кони разбрасывали копытами сверкающий на солнце снег, храпели, изогнув украшенные лентами шеи.
…Теплая вначале зима обернулась лютыми морозами. В полях загуляли вьюги. По тайге метался ветер, валил и калечил деревья. Потом начались снегопады, и сразу потеплело.
Зареченский прииск утонул в снегу. Из-за морозов "Компания" сократила работы. Управляющий рассчитал половину старателей, а оставшимся урезал плату. Зареченцы заволновались. У приисковой конторы каждый день собирался народ. Старатели перебрасывались редкими словами, дымили цигарками, ждут управляющего: может, пожалеет их, отменит распоряжение. Но Евграф Емельянович не показывался. Его в Зареченске нет. Сартакова вызвал в Златогорск хозяин прииска Атясов.
Людей возле конторы все больше, все громче ропот.
- Подавай Сартакова! - наступая на штейгера Виткевича, кричал Иван Погорелов, многосемейный мужик, рассчитанный одним из первых. - Куда его подевал?
К столу штейгера протиснулись Филька Смоленый, Яков Гущин, Савелий Марков.
- Туда погляди, - тыча заскорузлым пальцем в промерзшее окно, кричал Погорелов. - Видишь, сколько народу по вашей милости пропадает? Чем семьи кормить?
Юзеф Сигизмундович перетрусил не на шутку, его желтое лицо с короткими усиками побелело. Штейгер поднялся со стула, отошел к стенке и незаметно нащупал рукой задний карман брюк - здесь ли револьвер. Успокоился немного, но когда стал говорить, голос противно задрожал.
- Ничего не могу сделать. Приедет Евграф Емельянович, с ним и решайте. Я ведь тоже рабочий, мне тоже платят.
- Рабочий! - передразнил Савелий Марков, с интересом разглядывая напуганного поляка, словно видел его впервые. - Знаем мы таких… У тебя, небось, припрятано.
- Да чего с ним говорить, - перебил Филька Смоленый. - Пусть управляющего зовет, - и шагнул к Виткевичу. - Нам жрать нечего, понял?
Юзеф Сигизмундович отодвинулся от Фильки и почувствовал за спиной стену: дальше отступать некуда. Выхватил револьвер, направил в грудь Смоленому. Филька от неожиданности попятился.
- Стрелять буду, - жестко сказал штейгер. - Казаков вызову.
Ругаясь, рабочие пошли из конторы. Виткевич достал платок, вытер капельки пота на лбу. Толпа еще долго шумела, но мало-помалу начала расходиться.
На другой день из Златогорска вернулся управляющий. Юзеф Сигизмундович подробно доложил ему о последних событиях. Сартаков слушал, барабаня пальцами по спинке кресла, смотрел в окно, хмуря тонкие седеющие брови.
- Туго закрутили, - проговорил он, когда штейгер окончил доклад. - А времена не те, и народ не тот. По всей России неспокойно… Кое-что придется сделать, Юзеф Сигизмундович. Да, придется.
И повернулся спиной к старшему штейгеру, давая понять, что разговор окончен. Виткевич поклонился спине управляющего, пошел из комнаты. У двери Евграф Емельянович остановил его.
- Скажите там, в конторе, что я поговорю с рабочими.
Старший штейгер еще раз поклонился и вышел.
Сартаков был хитрым и решительным человеком. За это его особенно ценил Атясов. В Златогорске управляющий посоветовал хозяину прииска сделать небольшие уступки рабочим. Но Атясов заупрямился. И все-таки Евграф Емельянович добился хозяйского согласия на небольшую помощь уволенным рабочим и на обещание весной принять их обратно.
Через час великолепная кошевка, покрытая медвежьей полостью, остановилась у конторы. Одетый в шубу, подбитую черным хорьком, с большим воротником камчатского бобра, и в такой же шапке, в кошевке сидел управляющий. Виткевич и горный десятник Иван Клыков выбежали навстречу. Сартаков привстал в санях, повернулся к толпе старателей, снова собравшихся у конторы, поглядел на них серыми холодными глазами:
- В кассе получите пособие. Весной на старые работы пойдете. А сейчас расходитесь. Все.
Горячий рысак взял с места галопом. В один миг скрылась кошевая управляющего, подняв легкую снежную пыль.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
По теплу Зареченск всколыхнулся, зашумел. Там и тут скрипели телеги, ржали застоявшиеся лошади, перестукивали молотки, взвизгивали пилы. Зареченцы поправляли снасти и телеги, собирались в тайгу.
Василий Топорков нынче ни к одной артели не пристал. За зиму он высох, лицо сморщилось, как печеная репа, ночами одолевал кашель. Соловья приютил у себя Григорий Дунаев, не то пропал бы знаменитый певец. Дунаев жил у глухой бабки Феклисты "под особым наблюдением". Года два назад привезли его из Петербурга под конвоем. Кто такой Дунаев, в чем провинился, - никто на прииске толком не знал. "Политический" - говорили о нем зареченцы. Григорий работал на прииске, хорошо разбирался в машинах, умел поговорить с людьми, держался просто, был всегда готов прийти на помощь. Но старатели относились к нему настороженно, дружбы с политическим не искали. Зато приисковые ребятишки так и льнули к дяде Грише. Он читал им книжки, рассказывал про большие города, учил писать, читать и считать. Феня - дочка Степана Ваганова - тоже бегала к ссыльному. Дунаев позвал жить к себе Топоркова, близко сошелся с ним.
Вагановская артель собралась в тайгу одной из первых. Ехали на прежнее место. Все уже были в сборе, только Никита замешкался. Натянув полушубок, Плетнев наскоро чмокнул жену в щеку и шагнул в сени.
- Постой, Никита.
Плетнев остановился за порогом, посмотрел на жену.
- Сюда иди. Нельзя через порог-то, не к добру.
- Глупости, - усмехнулся Никита, но все же вернулся. - Чего?
Анюта взяла его руку, прижала к своему животу.
- Слышишь? Бьется…
Плетнев покраснел, молчал, не зная, что ответить.
- Не одну меня оставляешь. Двое нас… Помни о том.
- Буду помнить, - шепнул и, снова чмокнув жену куда-то в висок, выбежал во двор. За воротами ждали повозки. Степан Дорофеевич нетерпеливо хлопал кнутом по сапогу.
- Простился, что ли? - буркнул недовольно, увидев племянника, и повернулся к артельщикам: - С богом, мужики, трогай.
Повозки загрохотали по дороге.
* * *
По Зареченску шли тревожные слухи. Говорили, что уволенных осенью "Компания" не возьмет. Народ всполошился. Часам к девяти на площади перед конторой собралась большая толпа. Пришли даже бабы с ребятами. Площадь гудела, волновалась, как тайга в непогоду. Кто посмелее, зашли в контору, как и в прошлый раз, окружили Виткевича. Никто не снял шапки, исподлобья смотрели на штейгера. Юзеф Сигизмундович кусал бледные тонкие губы, беспокойно посматривал на сидящего рядом десятника Ивана Клыкова. У Ивана лицо загорелое, скуластое, черные волосы отливают синевой, карие глаза насмешливы. О Клыкове шла худая слава. Он был верным слугой начальства, любого мог продать, лишь бы выслужиться. В Зареченске Иван появился недавно. Старатели хотя и побаивались десятника, но грозили встретить на узкой тропке и расквитаться сполна. Клыков на угрозы только посмеивался. Днем и ночью он спокойно расхаживал по прииску, без охраны ездил на самые дальние участки. Пугал тем, что сам никого не боялся. И сейчас, глядя на хмурые лица старателей, Иван не проявлял беспокойства. На его лице не дрогнул ни один мускул, хотя он и понимал, что положение серьезное. Десятник играл хлыстиком, ощупывал острым взглядом лица рабочих. Его взгляда никто не мог выдержать. "Погоди, - говорили глаза десятника, - я еще с тобой разделаюсь".
Старший штейгер по примеру Клыкова тоже старался взять себя в руки. В который раз он повторял старателям:
- Поймите, вы, наконец, что я ничего сделать не могу. Хозяин распорядился уволенных пока не принимать. Нет работы, понимаете? Прииск истощается, "Компания" несет убытки. Лучше разойдитесь, чтобы не вышло беды.
- Беды! - перебил кто-то. - Беда к нам уже пришла. А ты что, опять пугнуть хочешь? Казаков позовешь?
- По-твоему, пропадать нам? - визгливо закричал Филька Смоленый. - Подыхать как собакам? Так, что ли?
Юзеф Сигизмундович пожал плечами.
- Чего молчишь? Ты отвечай, коли спрашивают.
- Я вам все объяснил. Говорите с управляющим.
- Объяснил! - передразнил Яков Гущин. - Ты мальцам объясни моим. Они со вчерашнего утра не ели. Работу давай. Обещали весной взять. Жаловаться станем. Найдем управу на вас.
Рабочие напирали, их глаза горели злобой. Казалось, вот-вот множество рук схватят штейгера и разорвут на части. Медленно поднялся Клыков, сказал с издевкой:
- Жалуйтесь, миляги, жалуйтесь. Авось, бог вас услышит.
- Молчи уж ты, холуй хозяйский, - рванулся к нему Филька. - Тебя бы, вора, так поприжали.
- Сволочь! - презрительно бросил десятник.
- Ах ты, бес неумытый! Вот я тебя по башке-то тресну!
Взъярившийся Филька поднял кулак, норовя съездить обидчика по голове, но гибкий, как кошка, Иван упруго отскочил в сторону, выхватил револьвер. Смоленый бросился к нему, не видя оружия. Сухо щелкнул выстрел. Филька обмяк, повернулся, недоуменно глядя на товарищей, и грохнулся на пол. На секунду все будто окаменели. В конторе стало странно тихо. И вдруг люди закричали.
- Убили!
- Братцы! Фильку Смоленого убили!
Старатели лавиной двинулись на десятника и штейгера. Затрещали перевернутые столы и стулья, жалобно звякнуло стекло разбившейся керосиновой лампы. К Виткевичу и Клыкову отовсюду потянулись руки. Десятник ловко увернулся, никто и глазом не успел моргнуть, как он вышиб оконную раму и выскочил на улицу, размахивая револьвером. Народ шарахнулся от Ивана, а он, петляя словно заяц, скрылся за домами. Вдогонку закричали:
- Убег!
- Держите его, люди! Он Фильку убил.
С тупой злобой били тщедушного штейгера. Опомнились, когда увидели, что на полу не человек, а кровавая груда в лохмотьях. Один за другим старатели попятились.
Какой-то человек проворно поднялся на крылечко.
- Стойте! - закричал он, поднимая руку.
Властный голос незнакомца сразу навел тишину. На него смотрели с удивлением: кто такой, откуда выискался? Пригляделись - ба! Да ведь это Дунаев, постоялец бабки Феклисты!
- Что вы делаете? - заговорил ссыльный. - Опомнитесь. Разве штейгер виноват? От хозяев так уступок не добьетесь…
- Ишь, Илья-пророк выискался, - крикнул какой-то парень.
- Молчи, непутевый, - шикнули на парня.
Вдруг по толпе прокатилось короткое страшное слово:
- Казаки!
Все головы повернулись в одну сторону. По главной улице Зареченска мчался к конторе отряд казаков.
* * *
…Накануне вечером в гостиной особняка управляющего за большим столом, покрытым бархатной скатертью, сидели хозяин прииска Василий Осипович Атясов, управляющий Сартаков, горный инженер Иноземцев, есаул Вихорев с хорунжим Рубцовым, жандармский ротмистр Кривошеев и отец Макарий. Атясов приехал на прииск в сумерках. Следом за его коляской двигался казачий отряд под командованием Вихорева. За последние дни Василий Осипович получил несколько тревожных донесений управляющего и решил лично навести порядок. Атясов не походил на живого человека: худой, сморщенный, редкие волосы побелели, лицо землистое, и только в черных глазах еще светилась жизнь. Он положил худые руки на стол, чтобы все видели перстни с крупными камнями - любил старик покичиться богатством, - и пристальным, оценивающим взглядом без стеснения рассматривал гостей. Холеный, тонкий в талии Рубцов с нежным румянцем и черными усиками, подкрученными вверх, не понравился старику. Хорунжий вполуха слушал, о чем говорилось за столом, и полировал ногти. "Птенец, - неприязненно подумал Атясов, - маменькин сынок. И таким доверяют судьбу отечества. Господи, куда мы идем!" Вот сухой подтянутый есаул Вихорев, с пышными бакенбардами, двумя орденами на мундире, иное дело. Он участвовал в нескольких карательных экспедициях и снискал мрачную славу своей жестокостью. От голубых глаз есаула веяло холодом речного льда, он никогда не улыбался. Грузный ротмистр Кривошеев, с красным одутловатым лицом и редкими, гладко зачесанными волосами, с прямым пробором, тоже понравился Атясову, хотя он и недолюбливал жандармов. "А ну-ка, разнюхай, чем они тут дышат, - думал старик, - нос-то у тебя вон какой: семерым рос, одному достался". На остальных гостей Василий Осипович особого внимания не обращал, знал их давно. Разговор затянулся.
- В России много развелось вольнодумцев, - говорил Кривошеев. - Они-то и смущают народ. Поверьте, господа, если мы не примем решительных мер, потом трудно будет бороться.
- Ох, грехи наши тяжкие, - тихонько прошептал отец Макарий. - Доколе господь терпеть их будет.
- В чем же дело, ротмистр? - бросил через плечо Вихорев. - Боритесь, это ваш прямой долг.
Все сидящие за столом чуть заметно улыбнулись. Жандарм покраснел еще больше и сердито взглянул на есаула.
- Бороться с крамолой должны все, есаул.
Вихорев поднялся. Заложив руки за спину и четко ставя ноги, заходил по пушистому ковру.
- Совершенно верно. Это мы и делаем с божьей помощью. Вспомните недавнюю забастовку рабочих Златогорского военного завода. Неприятно, но пришлось прибегнуть к оружию.
- Скажите точнее - к расстрелу, - едко добавил Кривошеев.
Вихорев наклонил голову:
- Не надо громких слов.
- А какая демонстрация рабочих была недавно в Перми, господа, - заговорил горный инженер Иноземцев. - Колоссальная! На улицы вышли тысячи людей. И знаете, что они кричали? - Иноземцев обвел собравшихся взглядом. - Они кричали: "Долой самодержавие!" Вы только подумайте, господа!
- Ох, грехи наши, - снова пролепетал отец Макарий и перекрестился. Кривошеев крякнул, остальные, нахмурясь, молчали.
- Пермский губернатор, - продолжал Иноземцев, - был вынужден удовлетворить требования демонстрантов и освободил политических арестованных…
- Болван! - сквозь зубы процедил Вихорев, продолжая ходить по ковру, и непонятно было, к кому это относится: к губернатору или рассказчику. Наступило неловкое молчание.
- Господа, - сказал зевая Атясов. - Полагаю, мы все определили. Утро вечера мудренее. А сейчас прошу отужинать.
Утром, когда гости еще почивали, к дому управляющего прибежал Клыков. На десятнике лица не было, дышал он как загнанная лошадь. Привратник не пустил Ивана.
- Спят господа, опосля приходи.
- Какой черт опосля, - десятник плюнул в сердцах. - На прииске народ взбунтовался, а ты - опосля.
Привратник от удивления раскрыл рот. Клыков взбежал по лестнице и потребовал, чтобы о нем немедленно доложили управляющему. Евграф Емельянович вышел, на ходу завязывая пояс шелкового стеганого халата.
- Ну? - он хмуро поглядел на десятника.
- Беда, Евграф Емельяныч. Бунтуют старатели, озверели. Меня убить грозили, еле спасся, а Юзеф Сигизмундович там… не знаю, сладит ли…
Брови управляющего вздрогнули, поползли вверх.
- Этого надо было ждать, - пробормотал он, направляясь в комнату Атясова. - Вот он 1904-й, и у нас началось…
Через полчаса казачий отряд под командой есаула Вихорева скакал к приисковой конторе.