- А мне не до веселья, - усмехнулся ссыльный. Охотник начинал ему нравиться. - Я помогать по хозяйству буду. Дрова колоть, еду готовить умею…
- Ты ешь лучше, а поговорить у нас будет время.
Переночевав, Степан Дорофеевич простился с племянником и Дунаевым и уехал в Зареченск.
Никита мало разговаривал с гостем. Он ничего не знал о нем, но спрашивать не хотел. Дядя не привез бы к нему первого встречного, значит, беспокоиться не о чем. Дунаев тоже молчал, приглядывался к охотнику. Казалось немного странным, что человек забился в такую глушь и живет один. И тоже решил: спрашивать не буду, захочет - сам о себе расскажет. Почти каждый день Плетнев уходил в тайгу белковать или осматривать ловушки. Возвращался при звездах, ел приготовленный гостем ужин, скупо рассказывал об охоте и ложился спать. Следующий день уходил на обработку шкурок, и Григорий Андреевич, как умел, помогал охотнику. Потом упросил Никиту взять его с собой проверять самоловы. Плетнев принес из амбара старые лыжи, сменил на них истершуюся лосевую шкуру, ремни и, когда работа была закончена, протянул Дунаеву.
- Ходил когда-нибудь на таких?
- Нет, не случалось. А что если сейчас попробовать?
- Попробуй, дело-то не больно хитрое.
Выйдя за ограду, ссыльный встал на лыжи и пошел. Никита наблюдал за ним, давал советы. У Григория получалось неплохо. На следующее утро они вместе отправились белковать.
Прошла неделя, вторая, началась третья, а вестей из Зареченска не было. Дунаев все больше волновался, и это не ускользнуло от зоркого глаза Плетнева. Однажды за вечерним чаем он спросил:
- Ждешь кого-нибудь, Григорий Андреич?
- Почему ты решил, Никита Гаврилыч? - ответил вопросом ссыльный.
- Все на дорогу посматриваешь. Или по Зареченску скучаешь?
- А ты наблюдательный. Верно, жду. Товарища. Вот как он придет, так и уйду с ним. Надоел я тебе, наверное.
- Когда хотят обидеть человека, говорят такие вот слова.
- Прости, если не так сказал, Никита Гаврилыч. Не в обиде дело. Видишь ли… я ведь не гостить приехал, а скрываюсь у тебя от полиции… - Дунаев замолчал. - Э, да чего там скрытничать. Ты ведь человек верный.
- Молчать умею, а ты все-таки подумай: надо ли рассказывать. Я за язык не тяну.
Долго просидели они в этот вечер. Никита слушал гостя, не перебивая и не задавая вопросов - за годы одинокой жизни привык больше молчать.
- Скоро жизнь изменится, Никита Гаврилыч. Дальше так нельзя. Народ бедствует, а те, кто имеют заводы, фабрики, прииски, много земли - богатеют. Разве это справедливо? Рабочие и крестьяне должны сами стать хозяевами своей страны. Вот за это мы и боремся. Скоро будет революция, она сметет царя. Трудовой народ возьмет власть в свои руки. Мы построим новое государство, - уверенно сказал Григорий Андреевич.
Охотник покуривал трубку и ничего не отвечал. В словах Дунаева он чувствовал правду, но поверить ей боялся. Разве бывало, чтобы против царя шли? Может, Григорий Андреич не в своем уме? Но слова-то он говорит правильные, верится в такие слова.
В конце января оттепель сменилась сильным морозом. Тайга оцепенела, скованная лютой стужей. Лишь изредка где-нибудь треснет поддавшаяся морозу осина, и снова сомкнется пугающее безмолвие. Все живое попряталось, волки и те не выли по ночам. Выходя за ограду, Плетнев не раз находил окоченевших птиц. Печь в избе топили весь день, а тепла не прибывало. Все углы промерзли, поблескивали инеем, как чеканным серебром, на окнах толстым слоем настыл лед. Вьюга спала, уткнув морду в пушистый хвост: верная примета - мороз отпустит не скоро.
Дунаев простудился и несколько дней не выходил из избы. Никита поил его мятным отваром, натирал на ночь горячим бараньим салом. Он подолгу просиживал с Григорием, рассказывая о своем житье, а потом просил:
- Расскажи-ка, Григорий Андреич, про свой Петербург. Неужто есть такие города? Да чтой-то не весел ты? Хворь донимает?
- Не в хвори дело, - мрачно отзывался ссыльный. - Вот уже месяц у тебя живу и не знаю, что там делается. Видно, дела неважные, не то Василий давно бы пришел, как было условлено.
- В тягость тебе такая жизнь?
Дунаев сел на нарах, запустил пальцы в седеющие волосы.
- В тягость. Живу у тебя как на даче, а время сейчас не такое, чтобы отдыхать. Каждый человек нужен, а я бездельничаю. Слушай, Гаврилыч, а далеко ли до Златогорска?
- Не близко. Напрямик верст семьдесят.
Ссыльный вздохнул и снова лег, подложив руки под голову.
- Жаль, дороги не знаю, пешком бы ушел.
- Это ты брось, Григорий Андреич. Не в обиду скажу, в тайге один пропадешь. Стужа-то какая.
С каждым днем Дунаев мрачнел все больше, стал неразговорчив, ел плохо. Плетнев смотрел на него и тоже хмурился. Наконец не выдержал.
- Не могу больше смотреть на тебя, Григорий Андреич. Собирайся, пойдем завтра.
- В Златогорск? И ты со мной?
- А разве я тебя одного пущу?
- Гаврилыч, славный ты человек! Вот спасибо.
- Не за что. Раз тебя мне доверили, я и в ответе.
Дунаев сразу повеселел, даже какую-то песню вполголоса стал напевать. До вечера они готовились в дорогу. Проверили лыжи, одежду, собрали в мешки припасы и на рассвете вышли в путь. Вьюга сопровождала их. Утро было ясное, и по отвердевшему снегу Плетнев и Дунаев скользили легко и быстро. Ночь застала их на половине пути, а к вечеру следующего дня вышли к Златогорску. Недалеко от опушки Никита простился с гостем.
- Ты, Григорий Андреич, помни, если понадобится - моя изба всегда к твоим услугам. И на меня можешь положиться.
- Спасибо, Гаврилыч, большое спасибо.
Дунаев снял лыжи и быстро зашагал навстречу городу. Высокая фигура Никиты затерялась среди сосновой поросли.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На обратном пути Никита свернул к своей охотничьей тропе - хотел проверить капканы и ловушки. В один из капканов попала чернобурая лиса. Охотник обрадовался удаче. Разглядывал редкого зверя, сбросив рукавицу, поглаживал огрубевшими пальцами шелковистый мех, дул на волос и встряхивал лису за загривок. Хороша! Ибрагимов будет только языком прищелкивать да твердить свое "якши". А Парамонов лопнет от зависти, если узнает, что чернобурая миновала его жадные лапы. Вдоволь налюбовавшись добычей, охотник взял трофей и пошел дальше. Вьюга бежала рядом. Внезапно она ощетинилась, зарычала и бросилась вперед. Плетнев едва успел остановить ее грозным окриком, сдернул с плеча ружье и посмотрел в том направлении, куда рвалась собака. На снегу виднелось что-то темное. Никита-тихо пошел вперед… Вьюга, ошалев от бешенства и нетерпения, рванулась за ним, обогнала и белым комом подкатила к тому непонятному, что лежало на снегу. Она не залаяла, не бросилась, а как-то странно попятилась глухо ворча. Плетнев увидел человека до половины занесенного снегом. Это был рослый мужик, одетый в старенький зипунишко и заячий треух. Он лежал лицом вниз, подогнув одну руку под себя, а другую выбросив над головой, будто хватал что-то. Рядом из снега торчал ружейный ствол. Никита снял лыжи, ухватил незнакомца за руку и потянул. Твердый, слежавшийся снег держал крепко. Пришлось откапывать топором. Вьюга носилась вокруг, рыча и повизгивая. Охотник перевернул человека на спину, заглянул в побелевшее от мороза лицо. На вид лет сорок-сорок пять, покатый лоб прикрыт спутанными черными волосами, крупный, слегка приплюснутый нос и тонкие бескровные губы. Густая нечесаная борода прикрывала нижнюю часть лица, глаза закрыты. Было что-то неуловимо знакомое в облике этого человека. Плетнев расстегнул на нем зипун, припал ухом к груди и уловил слабые удары сердца.
Срубив две молодые разлапистые елки, охотник связал их вершинки, а на комли набросил ремень. На это подобие волокуши уложил незнакомца.
Охотнику стало жарко, по лицу заструился пот. Изредка оборачивался, чтобы посмотреть, лежит ли на елках тот, кого он подобрал в лесу. Короткий зимний день быстро угасал. Плетнев брел, спотыкаясь о твердые наметы снега, о поваленные бурями деревья. Останавливался, сплевывая горькую клейкую слюну, набирал в рот снега, поправлял на ветках сползшее тело незнакомца и шел дальше. Последнюю версту полз, зарываясь лицом в холодный колючий снег, обливаясь потом. Стало уже смеркаться, когда добрался до своего жилища. Подхватил на руки обмороженного человека, и весь залепленный снегом, без шапки ввалился в избу.
Долго возился, растапливая печь. Незнакомца уложил на нары, снял с него лишнюю одежду и стал растирать ему снегом ноги, руки, лицо. Заросшие щеки бродяги слегка порозовели, затрепетали веки, из плотно сжатого рта вырвался болезненный стон.
Только утром на третий день незнакомец пришел в себя. Дрогнули и поползли ресницы, приоткрыв мутные воспаленные глаза. Увидев Никиту, бродяга затрясся всем телом и вскинул руку, словно обороняясь от удара.
- Чего ты? - удивился охотник. - Испугался?
- У-у-у… а-а-а… - прокатился по избе дикий вопль.
- Будет орать-то. Плохо тебе?
Человек замолчал, но не ответил, словно не слышал вопроса, и старался подальше отодвинуться от Плетнева.
- Ну, молчи, молчи.
Никита пошел к печке, загремел чугуном, налил в чашку похлебки, стал есть. Незнакомец следил за ним настороженным взглядом.
- Хлебца, бы пожевать.
- А, заговорил-таки, - охотник поставил чашку на нары. - Ешь.
Человек потянулся за ложкой, но обмороженная рука слушалась плохо, пальцы не сгибались.
- Дай-ка, пособлю.
Никита кормил больного с ложки, сумрачно посматривая. Бродяга ел жадно, чавкал, шлепая запекшимися губами и торопливо глотал, словно боялся, что у него отнимут еду. Съел все, попросил чаю.
- Может, и табаком угостишь? - Давай, покурим.
Плетнев набил свою трубку, а больному свернул толстую цигарку. Дымили молча. Синие полосы расползлись по избе, поднимаясь к потолку.
- Ты чего от меня прячешься? - спросил Никита.
- Боюсь тебя.
- Что я, зверь, что ли?
Опять помолчали.
- Как тебя звать-то?
Незнакомец быстро взглянул на охотника, и чуть заметная улыбка тронула его губы.
- Не помнишь? Встречались когда-то.
- Видел я тебя, верно, а где, не вспомню.
- Скоро память-то отшибло. А я вот не забыл. Ты Никита, сын Гаврилы Плетнева?
- Ты… знал отца?
- Его многие знали… И тебя тоже… Ведмедь. Тихона Селиверстова знал? Ну вот он, перед тобой.
Плетнев отшатнулся, словно его ударили в грудь. Как забыть первого приискового забияку, пьяницу и лентяя Тихона Селиверстова! Каким богатырем был парень, а теперь только и остались от прежнего Тихона глаза: все такие же черные, мстительные, жгучие. Нелегко узнать в этом таежном бродяге бывшего недруга.
- Тихон! - Охотник пристально всматривался в больного. Селиверстов нехорошо усмехнулся, скривив опухшие губы.
- Признал? Не думал, что встретимся? Вот… так?..
- Не думал, правду говорят: гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся. Тебя не скоро признаешь.
- Пожалуй, - согласился Тихон. - Был конь, да изъездился… Мечтал высоко взлететь, да низко сел.
- В тайгу-то для чего пришел? Чем она тебя заманила?
- А ты зачем? - со скрытым ехидством ответил Селиверстов. - Уж тебе ли в Зареченске не жилось. Вон какие хоромины дядя-то поставил, всего вдоволь, живи знай.
- Не вспоминай, нельзя мне на прииске жить.
- Вот и мне тоже… Знаешь: от добра добра не ищут. И от хорошей жизни в тайгу не бегут.
Оба замолчали, не смотрели друг на друга. Багровые отсветы восхода играли на украшенном морозными узорами стекле.
- Я спать хочу, - Тихон повернулся к стене.
Что бы ни делал в этот день Плетнев, он все время думал о Тихоне.
Больному как будто полегчало. Но к вечеру опять стало хуже. Он корчился от боли и стонал на всю избу. Обмороженные руки, ноги и лицо почернели, опухли. Тихон дышал тяжело, хрипел, ворочаясь на нарах, или принимался выть.
- Пропал я, пропа-а-ал…
- Экий ты, право, - успокаивал его Никита. - Поправишься, заживем вместе, охотиться будем. Что есть - наше, и нет - пополам.
- Поправлюсь, - зло перебивал Селиверстов. - Хорошо тебе говорить. Пропа-а-ал я, ох, про-па-а-ал! Тяжко, тяжко мне. Видно, смертушка близко, сил нет адскую муку терпеть. За что бог наказывает? За что? Чем я ему не угодил? Грешил много? А другие-то разве меньше грешат? Пошто они-то спокойно живут?
- Выпей-ка вот отварцу.
- Поди ты со своим отварцем. Помру я, а ты, Никита, жить будешь. Почему так? Я штейгера одного, а ты, ты… - Тихон привскочил на нарах, испуганно сверкнул глазами. - Кто про штейгера сказал? Ты? Зачем его вспоминаешь?
- Опомнись, Тихон, не знаю я никакого штейгера.
- Не морочь меня. Слушай, Никита, если про штейгера скажешь слово, так и я скажу… Кто? Кто там прячется? - Селиверстов схватил одной рукой Плетнева, а другой показывал в угол. - Там, за печкой. Видишь, какая у него рожа? Язык высовывает, окаянный. Прогони его, он это, он! Пропа-а-ал я, про-па-ал…
- Да что ты, Тихон, за печкой никого нет, блазнится тебе.
Селиверстов упал на нары, лицо его блестело от пота.
- Это он за мной приходил. Ты палкой его шурни.
Ночью Плетнев проснулся от громкого лая Вьюги и стонов Тихона. Собака стояла передними лапами на нарах, а Тихон, глядя на нее безумными глазами, прижался к стене.
- Уйми, бога ради! Задушит она меня.
Никита замахнулся на Вьюгу, та оскалила зубы, отскочила в сторону. Тихон облегченно вздохнул и зашептал быстро-быстро:
- Боюсь я ее. И тебя боюсь. Всех боюсь. Затравили вы меня, как волка.
- Меня не бойся, на зло я не памятен. И Вьюга не тронет. Опять подкатило?
- Каленым железом жжет. Все тело горит. Водицы дай.
Он с жадностью припал к кружке. Капли воды застревали в свалявшейся бороде.
- Вот хорошо, полегчало… - Тихон вцепился черными пальцами в рукав охотника. - Слушай, Никита, может, я помру скоро. Все тебе скажу, все. Не хотел, да без покаяния тяжело помирать. Сверни-ка цигарку да посади меня. Вот так, а сюда, под бок, подложи что-нибудь, - Селиверстов говорил торопливо, будто боялся, что не успеет сказать всего. Жадно затягивался дымом, кашлял. - Я все тебе скажу, как попу на исповеди, а там уж суди.
- Бог нам судья, я тоже грешен.
- Грешен, - обрадованно подтвердил Селиверстов, - еще как! Офицера-то в Златогорске ты удавил. Поделом ему, собаке. Не ты, так я бы с ним за Нютку рассчитался. Любил ее, хоть и не мне досталась. Зато и на тебя лютый был… Как вы свадьбу сыграли, совсем голову потерял. Хотел спалить хоромину вашу, а рука не поднялась. Потом думал тебя темной ночкой булыжником по башке и дело с концом. Из-за Нютки пожалел опять-таки. Она бы горя не перенесла, царство ей небесное. Встал ты мне поперек дороги, как кость в горле… Не хмурься, мне теперича все говорить можно.
- Говори, - глухо отозвался Никита и, пыхнув трубкой, скрылся от собеседника за клубами табачного дыма.
- Я и про то знаю, - снова послышался свистящий шепот Тихона, - как ты есаула с энтим, очкастым, в пропасть отправил. Ловок! Рук не замарал… Чистые они у тебя.
- Тихон!
- Что, не сладко? - Селиверстов смотрел горящими глазами на бледного охотника, и радостно видел, как бьет по нему каждое слово. - Кричали они, когда в пропасть-то падали… Ты не слышал, тебя там не было. А когда пришел на дело рук своих полюбоваться, хотел я и тебя к ним в пропасть отправить, да опять Нютка помешала. Ангел-хранитель она твой. А есаул и очкастый и сейчас там. Ежели снег расковырять…
- Замолчи! - крикнул Плетнев и сжал кулаки.
- Ударить хочешь? Ну, бей, бей, - Тихон опять нехорошо усмехнулся, и заговорил уже другим голосом. - Несчастный я человек, Никита. Не удалась жизнь-то. Ну, да черт с ней. Теперь не вернешь и не поправишь. Вот я думаю: одни люди живут да радуются и всего-то у них вдоволь, а у других нет ни шиша, словно проклятые они, хоть и робят всю жизнь. Отчего так? Все одинаковы, все под одним богом ходят, а живут разно. Злой я на людей. Хотел деньжонок скопить, уйти из наших гиблых мест - не вышло. Запил с горя. А потом матушка померла… Плохой я был сын. И теперь этот грех у меня пудовым камнем лежит… Вскорости я человека загубил… Штейгера Наума Солодкова. Золотишка самую малость прихватил, а он, торопыга, меня за руку - цап! Я туда, сюда, деваться некуда. Слезно молил: отпусти, не сказывай, пополам поделим и ни одна душа знать не будет. Куда там! Пойдем, говорит, в контору. Ах, так! Полоснул его лопаткой по башке, он душу богу отдал. Вот и пришлось в тайгу бежать. Забился в самую глухомань, день и ночь дрожал, ночами не спал: вот поймают. Каждого шороха пугался.
Плетнев слушал молча, его словно приковали к себе блестящие на темном лице глаза больного.
- Сейчас доскажу, потерпи. Ты послушаешь, мне легче станет. Сколько так прожил - не знаю. В Зареченск да и в другие окрестные села аль заводы показаться нельзя - враз поймают. Стало быть, пока в тайге. Приглядел подходящее место: пещеру за озером. Потом на твою избу натакался… Похозяйничал не из озорства, нужда заставила, да и не знал, что ты здесь живешь, это уж потом открылось. Была мысль властям на тебя донести и тем свою вину искупить, шкуру свою поганую уберечь, прощения заслужить, и побоялся: ну, как не примут это в заслугу и обоих на одной цепочке в Сибирь? И еще то удержало: золотые крупицы нашел в избе, смекнул, если ты золотишком промышляешь, так и мне кое-что перепадет. С той поры я ни на шаг от тебя. Вот только собака, будь она проклята, мешала. Тогда, ночью-то, помнишь? Так за руку тяпнула - до сих пор отметина не сходит.
Вьюга, услышав свое имя, подбежала к нарам, рыкнула на Тихона и села возле хозяина.
- Убери, - взмолился Селиверстов, - видеть ее не могу.
Никита ласково потрепал собаку по голове.
- Иди, Вьюжка, иди, родимая…
- А как те двое приехали, я опять в свою нору забился. Ну, думаю, пропал Никита, сцапают его. Нет, не сцапали. Может, меня ищут? Три дня носа из берлоги не высовывал, на четвертый вышел - никого. Вот диво, за чем же пожаловали? Стал потихоньку за ними глядеть и доглядел: золото ищут. Этот, в очках-то, нашел, а я это место приметил. Ты гостей в пропасть, а мне и на руку. Переждал маленько и начал золотишко мыть. В первый раз на мир светло взглянул.
Бровью не повел Плетнев, услышав о золоте, ничем не выдал волнения, но все в нем напряглось.
- Жадность меня обуяла, - продолжал Селиверстов, не заметив перемены в Никите. - Мою, а все мало. Тут зима, шабашить пришлось. Собирался по весне еще постараться, да сбыть все намытое, сунуть кому надо и заявочку сделать. Знал: золото все грехи, и прошлые и будущие, искупит.
Селиверстов замолчал, молчал и Плетнев. Они сидели, не глядя друг на друга. Тихон, возбужденный собственным рассказом, забыл о болезни и уже пожалел о том, что проговорился, придумывал, как бы все обратить в шутку. Но тут его опять схватило, он застонал, извиваясь на нарах.
- Ох, горит как! Ох, моченьки нет больше! А! Ты опять пришел?! Не хочу, не хочу, отстань, Христа ради.
- Кто? Где? - очнулся от своих дум Никита.
- Наум. Вон, за печкой стоит, кулаком грозится.
- Снова за свое. Говорю, нет никого.
Тихон бился, кричал, и Плетнев не мог его успокоить.