* * *
В приисковой конторе жарко натоплены печи. Воздух как в бане, дышать нечем. Огонь лампы под железным абажуром, подвешенной к потолку, задыхался, лизал стекло, оставляя полосы копоти. За столом сидели управляющий Сартаков, урядник Чернышев, личный секретарь управляющего Вешкин и двое служащих "Компании". Посреди комнаты, широко расставив ноги стоял кузнец Матвей Суханов. Руки у парня скручены за спиной, вспухшее от побоев лицо покрыто синяками, из рассеченной верхней губы капала кровь. Сидящие за столом смотрели на Суханова с откровенной злобой. Улыбался один Сартаков. Помешивая серебряной ложечкой горячий чай в стакане, он ласково говорил:
- Где же ты взял эту бумажку, дружок? - тонкий палец управляющего, сверкая перстнем с крупным рубином, показал на смятую листовку, лежащую на столе. - Кто ее тебе дал?
Матвей молчал.
- Что не отвечаешь? Или говорить разучился? А давеча, сказывают, бойко языком-то молол… Расскажешь все - с миром отпущу, а станешь запираться - пеняй на себя.
Парень переступил с ноги на ногу и не ответил.
- В последний раз спрашиваю: где взял бумажку? - Евграф Емельянович поднялся. - Может, на улице подобрал? Или ее тебе в карман подсунули? А, может, кто из наших рабочих дал? Кто?
- На улице… подобрал. По ветру летела…
- Подобрал? А ты лучше припомни, лучше. Ну? - кулак Сартакова грохнул по столу. Подпрыгнула массивная медная чернильница, тонко звякнул стакан. - Знаешь, что за такие бумажки полагается?
- На улице подобрал, - упрямо повторил Матвей.
- На улице? - управляющий больше не скрывал охватившего его бешенства. - А вот сейчас иное запоешь, пакостник.
Двое дюжих служащих и урядник набросились на Суханова, повалили на пол. На Матвее затрещала рубаха, он бился, кричал, кусал руки державших его людей. Те, ругаясь, придавили парня коленками, сорвали остатки рубахи. Чернышев поднял толстую - ременную плеть и вопросительно посмотрел на Сартакова.
- Сыпь! - коротко сказал тот.
Со свистом рассекая воздух, плеть опустилась на спину кузнеца. Чернышев трудился на совесть.
- Стой! - Сартаков подошел к лежащему парню, поднял ему голову за волосы, заглянул в помутневшие глаза. - Теперь скажешь?
Суханов дернул головой, оставив клок волос в руке управляющего, и плюнул ему в лицо.
- Мерзавец! Насмерть запорю! И отвечать не буду!
Снова засвистела плеть. Евграф Емельянович отошел к столу, достал платок, вытер щеку и, брезгливо морщась, бросил платок в угол. Подбежал запыхавшийся урядник, сказал растерянно:
- Кажись, без памяти он, Евграф Емельянович.
- Прогуляйте его, опомнится.
Матвея поволокли на конторский двор. Лютый мороз прохватывал до костей. Суханов скоро пришел в себя, застонал.
- Вставай, сволочь, вставай. Мы те развяжем язык, смутьян.
Когда Суханова снова ввели в контору, Сартаков не обратил на него внимания, продолжая разговор со своим секретарем. Опять мелькала плеть в руке урядника, опять бился на полу Суханов. В полночь он начал было говорить, но вдруг дико засмеялся, упал на пол и забился в припадке. После этой ночи никто больше не видел Матвея Суханова.
* * *
Урядник торопился к бабке Феклисте. Осип Кондратьевич радовался: теперь-то ссыльный не увернется. Давно подбирался к Дунаеву, чуял - от него крамола пошла по Зареченску, но ловок ссыльный, ухватить его не просто. Чернышев остановился перед дверью избы, прислушался. Тишина. Заколотил сапогами в дверь. Никто не отозвался. Осип Кондратьевич рванул дверь, она легко поддалась, и это его озадачило. Он боязливо заглянул в темноту избы: а ну как ссыльный-то по башке чем-нибудь треснет…
- Пошли, - сказал казакам, столпившимся у двери, и ближнего подтолкнул через порог. - Чего робеешь? Иди, иди.
Выглядывая из-за спин казаков, крикнул:
- Есть кто живой?
Урядник чиркнул спичкой, зажег лампу, понес перед собой, заглядывая во все углы. Казаки шарили по избе, перетряхивали скудные пожитки Дунаева и Топоркова.
- Может, он в подполе хоронится? - сказал один из казаков, глядя на урядника.
- Слазай-ка туда.
Живо сдвинули доски, прикрывавшие квадратную дыру подпола, и грузный казак стал спускаться по шаткой лестнице. Осип Кондратьевич, став перед дырой на четвереньки, светил ему лампой. Казак задержался на последней ступеньке.
- Вроде бы и здесь никого. Картошка только в углу навалена да бочка стоит, с капустой, поди.
- Бери лампу да посмотри ладом, а картошку повороши.
Казак нехотя взял лампу, пошел, держа перед собой обнаженную шашку. Скоро голова его опять показалась в освещенном квадрате пола.
- Никого нет.
- Убежал, сволочь, - Чернышев не скрывал охватившей его злобы и, не зная, на ком ее сорвать, заорал на казака: - Чего стал? Вылазь!
На печи заохала, завозилась больная бабка. Урядник побежал туда, поднес лампу к лицу старухи, крикнул визгливо:
- Феклиста, куда твои постояльцы девались?
Бабка молчала. Испуганно глядела на перекошенное злобой лицо урядника, шевелила бескровными сухими губами и старалась отодвинуться подальше.
- Где Григорий с Соловьем? Сказывай, старая карга.
- Вчера, вчера, - забормотала глухая старуха, тряся головой и уползая к стене.
- Вчера? А куда ушли, знаешь?
- Нет, батюшка, - прошамкала Феклиста. Чертыхаясь, Осип Кондратьевич спрыгнул с печки и хмуро посмотрел на казаков.
- Здесь делать нечего. Пошли дальше.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Феня сидела перед выложенной голубым изразцом печкой, смотрела через решетчатую дверцу на огонь. Время от времени она открывала дверцу, брала одну из книг, стопкой сложенных на полу, и бросала на горящие дрова. Огонь жадно набрасывался на бумагу, листы трепетали, чернели и, ярко вспыхнув, превращались в пепел. Девушка брала следующую книгу, наскоро листала и с сожалением бросала в огонь. Печь гудела, клочки обугленных листов уносились в трубу. За спиной Фени тихо скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги. Девушка вздрогнула, быстро повернулась. Перед ней стоял отец.
- Что засиделась, Фенюшка? - ласково заговорил он. - Али не спится? Час-то уж поздний. И меня, грешного, тоже сон не берет. На душе неспокойно что-то… Хотел попросить, почитала бы маленько… Да зачем же ты на ночь-то глядя печь затопила? Озябла, что ли?
Феня испуганно смотрела на отца, старалась заслонить собой оставшиеся на полу книги. Но Ваганов уже заметил их.
- Да ты, никак, печь-то книгами топишь, - сказал удивленно. - Зачем это? Или книги все пустяковые?
- Книги старые, - чуть слышно ответила девушка. - Не нужны они, зря только место занимают.
- Хоть и старые, а жечь бы не надо, - рассудительно заметил старик. - За них тоже деньги плачены. Опять же бумага в хозяйстве сгодится. Дай-ка, посмотрю, что за книги. Упаси господи, не попала бы какая от священного писания…
- Таких здесь нет, тятенька.
- Покажи, покажи. Да что ты вроде и боишься меня?
- Не боюсь я, одной побыть захотелось.
Степан Дорофеевич поднял одну из книг, поднес к самым глазам и, близоруко щурясь, вглядывался в буквы, шевеля губами. Читал он плохо, по складам, а писать умел только свое имя. Феня это знала, но увидев в руках отца запрещенную книгу, побледнела. Вдруг Ваганов отодвинул книгу и вопросительно взглянул на дочь:
- Не в боковушке ли половицы скрипнули? Или блазнится?
Феня еще больше побледнела, прислонилась к стене.
- Кому там быть, тятенька? Мыши, наверное…
Старик покачал головой и снова занялся книгой. За стенкой опять скрипнуло и кто-то явственно кашлянул. Степан Дорофеевич шагнул к двери, но дочь опередила его, раскинув руки, уперлась ими в дверные косяки.
- Тятенька!
- Пусти, - прохрипел Ваганов, пытаясь оттолкнуть дочь, и дико сверкнул глазами. - Пусти!
- Тятенька! Не ходи туда!
Старик рванул дочь за руку, отбросил к печи. Надавив плечом, распахнул обе половинки двери.
- Кто тут прячется, выходи! - крикнул зычно.
- Тятенька! - Феня цеплялась за отца. - Богом молю!
Степан Дорофеевич ногой отпихнул ее.
- Про бога вспомнила, паскудная! Эй ты, чего прячешься? К девке по ночам ходить не боишься, а старика испугался?
Из мрака шагнула высокая фигура Дунаева. Увидев ссыльного, Ваганов попятился, задел ногой стул и едва не упал.
- Григорий… Андреич… - промолвил ошарашенный старик.
- Я, Степан Дорофеич, я самый. - Дунаев вошел в комнату. Ваганов схватил стул и яростно замахнулся на дочь.
- Вот с кем ты путаешься, подлая! Добрых парней из дому гонишь, а этого приветила. Бога не побоялась, отца и мать не постыдилась. Убью!
- Стойте! - ссыльный на лету перехватил руку старика. - Зачем девушку срамите? Опомнитесь. Какой из меня любовник, ведь я ей в отцы гожусь.
Степан Дорофеевич повернулся к Дунаеву, морщась от боли в руке и, задыхаясь, выкрикнул:
- А зачем у девки прячешься? Сказки сказывать пришел?
- Не хотелось, а, видно, придется сказать, - тихо, но веско заговорил ссыльный. - Верно, в дом ваш я тайком вошел. Меня… полиция ищет. Найдут - не сдобровать. Вот Феня и укрыла. Теперь, Степан Дорофеич, можете к уряднику пойти и проверить, правду ли я сказал, а заодно и привести его сюда. Я не убегу, потому что бежать мне некуда.
Слова Дунаева словно пришибли старика. Он растерянно смотрел на дочь, будто спрашивая: так ли? И Феня ответила:
- Все, что Григорий Андреич сказал - правда, тятенька:
- Я лучше уйду, Степан Дорофеич, - снова заговорил ссыльный. - Из-за меня и вы в беду попадете.
- Куда же ты пойдешь? - нахмурился Ваганов. - Сам же сказал, что идти тебе некуда. А ты, доченька, хороша! Отцу не сказала. Конечно, он хоть и безбожник, - кивнул на Дунаева, - но в беде человека оставлять нельзя. И я бы в приюте не отказал, а то видишь, как нехорошо вышло. Не жалеешь, не любишь ты отца, Фенюшка.
Старик часто зашмыгал носом и вышел из комнаты.
…На другой день во двор вагановского дома пробрался Василий Топорков. Стукнул, как было условлено, в окно Фениной комнаты. Девушка, ждавшая его весь день, тотчас проводила в боковушку к Дунаеву.
- Плохи дела, - рассказывал Соловей. - Чернышев с казаками ходит по домам рабочих. Арестовал Ивана Будашкина, Алексей Каргаполов и Петр Самсонов ушли из Зареченска, укрылись у знакомого на заимке. Сартаков срочно вызвал из Златогорска жандармов. Надо тебе уходить, Григорий. Жандармы, сам знаешь, не урядник, от них укрыться труднее. Наши советуют тебе на время в Никольский завод уйти.
- Зачем в Никольский завод, есть место понадежнее.
Все трое повернулись: в дверях стоял Степан Дорофеевич. Когда он подошел - никто не заметил, но, видимо, старик слышал весь разговор.
- Я тебя в такое место увезу, что никакие жандармы не найдут, - снова заговорил Ваганов.
- Куда это? - подозрительно спросил Топорков.
- В тайгу. К племяннику моему Никите.
- Правда, тятенька? - глаза Фени благодарно и радостно блеснули. Затем, глядя на Дунаева, она пояснила: - Никита Гаврилович, это брат мой двоюродный, может, помните, он раньше в Зареченске жил? У него, и вправду, самое надежное место, и дорогу туда никто, кроме тятеньки, не знает.
- Подождите, - запротестовал Дунаев, - почему же вы решили, что мне обязательно надо бежать из поселка? Не лучше ли переждать…
- Нет, Григорий Андреич, - возразил Топорков, - ждать тебе нельзя, да и делать пока здесь нечего, показаться никуда тоже нельзя, так зачем же рисковать?
Сообща уговорили Дунаева уехать в тайгу.
- Лошади будут, - сказал Ваганов, когда стали обсуждать подробности поездки. - Это я устрою. Когда стемнеет, ты, Григорий Андреич, выходи за поселок и жди меня у дороги на Каменку.
Старик ушел, а Дунаев стал собираться. Феня помогала ему. Девушка волновалась. Уходил ее старший товарищ, организатор первого в Зареченске подпольного кружка, уходил человек, которого она считала своим учителем жизни и втайне любила. Феня приготовила для ссыльного мешок с разными припасами и кое-что из отцовской одежды.
Ссыльный надел полушубок, туго подпоясался.
- А теперь попрощаемся. Чего не бывает…
Феня протянула руку. Дунаев пожал ее, маленькую, теплую, и не заметил, как рука эта слегка дрожала.
- Прощайте, Григорий Андреич. Мы еще встретимся.
- Обязательно, Фенюшка, обязательно.
Топорков вышел с Дунаевым. Ночь выдалась темная, морозная. В избах нигде не видно было огней, зареченцы спали. Два человека быстро зашагали по пустынным улицам поселка. Вот и последний проулок, за ним - пустырь и дорога на Каменку. Прошли еще немного и остановились у придорожных кустов, густо обсыпанных снегом. Ветер, уныло насвистывая, крутил снежные вихри, бросал в лицо колючим снегом.
Со стороны прииска послышался скрип санных полозьев - кто-то ехал. Все ближе повизгивал мерзлый снег, в темноте фыркнула невидимая лошадь. На дороге обозначилось темное пятно. Ссыльный из-за куста шагнул навстречу.
- Кто на дороге? - крикнул возница, и Дунаев узнал Ваганова.
- Я, Степан Дорофеич.
Лошадь остановилась. Топорков бросил в сани мешок с припасами и крепко обнял товарища.
- Завтра я ухожу в Златогорск, Григорий Андреич, меня ведь там ждут. Связь наладим через него, - указал рукавицей на Ваганова. - Счастливый путь.
- До скорой встречи, Василий, - Дунаев прыгнул в сани. - Буду ждать от тебя вестей.
Степан Дорофеич тронул вожжи, и лошадь опять затрусила по дороге. Фигура Топоркова почти сразу же растворилась в темноте.
- Далеко ли ехать? - спросил ссыльный.
- Верст семьдесят, а, может, и больше, - ответил старик и, заметив, что Дунаев с сомнением поглядел на заиндевелый круп лошади, добавил: - Ты не думай, конек добрый, хоть на вид и неказист. Завтра к вечеру будем на месте.
Ваганов привстал, покрутил вожжой, подбадривая лошадь, свистнул, и легкие сани полетели птицей. Ветер гнал поземку и заметал следы.
* * *
Утром Плетнев вышел на крыльцо. Снег щедро усыпал землю, шапками лежал на столбах изгороди, на мохнатых ветках сосен и елей. Редкие крупные снежинки еще падали на землю из белесых, низко стелющихся облаков, лениво кружились в безветренном воздухе, догоняли друг друга, сверкая крохотными яркими огоньками. Две сороки сели на поленницу, покачивая длинными аспидными хвостами и затрещали громко, возбужденно. Заметив человека, птицы взлетели, оставив на мягком снегу четкие крестики следов. Никита набрал беремя дров и вернулся в избу. Сухие дрова сразу разгорелись. Печь загудела, наполняя избу теплом. С подстилки поднялась Вьюга, вытянула передние лапы, изгибая спину, и зевнула во всю пасть, показывая крепкие желтые клыки.
- Горазда дрыхнуть-то, - попенял ей Никита - он привык разговаривать с лайкой как с человеком. - День уж на дворе. Не стыдно ли?
Вьюга и в самом деле будто сконфузилась, отвернула морду, не смея посмотреть на хозяина, и боком-боком к порогу, распахнула дверь и во двор.
К вечеру погода переменилась. С запада подул ветер, все небо затянула мутная пелена и снова повалил снег. Через час разыгрался настоящий буран. Слышно было, как за стенами избы метался свирепый ветер, завывая и плача, раскачивая поскрипывающие деревья, забирался в печную трубу и будто живой, возился там: кряхтел, стонал и повизгивал, выталкивая в щели дверцы дым, смешанный с золой. Плетнев сидел перед пышущей жаром печью, прислушиваясь к шуму тайги, к хохоту и визгу ветра. "Не дай бог в пути быть в такую погоду", - подумал охотник, натягивая на правило лисью шкуру. Вечером он часто занимался какими-нибудь хозяйственными делами: снимал с добытых зверьков шкурки, отливал пули или чинил поизносившуюся одежду.
Ветер то утихал, словно обессилев, то принимался дуть снова еще яростнее. После полуночи буран перестал.
Долгую зимнюю ночь сменило морозное утро. Бледно-голубое небо скупо окрасилось поздней зарей. Выглянул краешек приплюснутого неяркого солнца, и самоцветами заискрились высокие наметы сугробов. Никита давно проснулся, несмотря на то, что лег поздно, и сейчас покуривал трубку. В последнее время он часто просыпался среди ночи. Лежал с открытыми глазами, смотрел на тонкий лунный луч, пробравшийся в замерзшее оконце, слушал, как где-то в углу возились и попискивали мыши. Разные думы приходили в голову. О найденном золоте старался не вспоминать, о тех двух, что непрошеными пришли в тайгу - тоже. Но стоило закрыть глаза, и опять видел глубокую пропасть среди скал и на камнях - лошадей и две человеческие фигурки. Лежит Плетнев в темноте с открытыми глазами, перебирая в памяти минувшие годы, людей, с которыми сводила судьба. За стеной, как раненая птица, бьется ветер, царапает бревна, стучит чем-то. Лунный луч давно выскользнул из избы, и на смену ему заглянул солнечный. Уснуть бы, забыться, избавиться от тоскливых дум. Погасшая трубка падает из разжавшихся пальцев на безмятежно спящую Вьюгу. Лайка поднимает голову, смотрит на свесившуюся с нар хозяйскую руку, лижет ее и опять свертывается калачиком.
…Лошадь шла устало, опустив голову, облепленная куржаком. Рядом с санями, которые она тащила, шагали два человека. Лица у обоих тоже закуржавели, на усах нависли сосульки. Они часто хлопали рукавицами, чтобы согреть замерзшие руки.
- Теперь близко, - сказал тот, что держал вожжи. - Сейчас повернем налево, а там и изба.
- Далеко же вы меня завезли, Степан Дорофеич.
- Подальше-то надежнее будет.
Лошадь остановилась, часто поводя боками.
- Нно-о, милая! Пошла, пошла!
Сани двинулись снова. Вскоре деревья немного расступились, и на лужайке показалась изба. Из трубы столбом поднимался сизоватый дым.
- Вот и приехали, Григорий Андреич. И хозяин дома.
Навстречу путникам, заливаясь лаем, бежала Вьюга. Вихрем налетела на людей и остановилась как вкопанная.
- Что, Вьюжка, узнала? - весело заговорил Ваганов, привязывая лошадь к изгороди. - А где твой хозяин?
- Здесь он, - раздалось с крылечка. Ваганов повернулся и увидел племянника.
- Здравствуй, Никита. Встречай гостей.
Плетнев помог путникам перенести из саней вещи, выпряг лошадь и завел во двор, бросив ей охапку сена. Когда он вернулся в избу, гости сидели у печи, отогреваясь после долгой дороги. Таежник поставил на стол попыхивающий паром чайник.
- Вот, Никита, - говорил Степан Дорофеевич, маленькими глотками отпивая чай из кружки. - Привез я тебе Григория Андреича. Ты, наверное, его не знаешь, а это наш, зареченский. У глухой Феклисты жил.
Плетнев внимательно посмотрел на Дунаева.
- Раньше, как будто, встречаться не приходилось, - сдержанно сказал он.
- Не приходилось, Никита Гаврилович, - подтвердил ссыльный. - А теперь вот хочу попросить твоего гостеприимства.
- Да, Никитушка, - перебил Ваганов, - надо приютить человека. Григорий Андреич не может больше жить на прииске… Нельзя ему там. Ну, да он сам тебе все расскажет.
- Я не надолго, Никита Гаврилович, недельки на две-три, а потом уйду, - словно извиняясь, добавил Дунаев, он чувствовал себя неловко, и ему казалось, что хозяин таежного жилища не особенно рад его приезду.
- Живи, сколько надо, - возразил Плетнев, - места у меня хватит. С непривычки только невесело покажется в тайге-то.